Сопоставительный анализ поэтических текстов

XVII Всероссийская олимпиада школьников по литературе

Задания заключительного этапа

Класс

Тур

Комплексный анализ эпического текста

Н.С. Лесков

Дурачок

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что «дурак — слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...». В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: «Он был и будет дурак дураком». «Дурачок — смягчение слова дурак». Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, — у нас зимы бывают лютые, — когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.Спросишь его, бывало:— Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?А он шутя отвечает:— Как так «с ухой»? — он, гляди-ко, с чистой водицею.— А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!А Паня головой мотнет и отвечает:— Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, — слава те Господи!Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало,позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:— Ему ведь ничего, — он дурачок.— А чем же он дурачок?— Да всем...— А например?— Да что за пример! — вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, — однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке — сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:— Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь — я тебе вечером при себе велю вдвое дать.Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...Управитель и расшумелся.А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, — сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» — словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон — он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:— Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:— Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?А Панька его по головке погладил и говорит:— И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...А Петруша еще горче плачет и говорит:— Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:— Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, — авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.Петруша спрашивает:— А как же ты, Панюшка, постараешься?— Да уж я штуку выдумал — постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.— Не робей, — говорит, — Петька, все сделано; и не ходи никуда — с тебя наказанье избавлено.Петька думает:«Все равно: надо верить ему», — и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:— Что, пастушонок утром приходил сечься?— Как же, — говорит, — приходил, ваша милость.— Взбрызнули его?— Да, — говорит, — взбрызнули.— И хорошо?— Хорошо, постаралися.Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь. Что же, — говорили, — уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?И так он все и дальше жил.Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются — всякой своего сына жалко. А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:— Велите, — говорит, — меня отвести в город — в солдаты отдать.— Что же тебе за охота?— Да так, — отвечает, — очень мне вдруг охота пришла.— Да отчего? Ты обдумайся.— Нет, — говорит, — некогда думать-то.— Отчего некогда?— Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, — обо мне плакать некому, — я и хочу идти.Его отговаривали.— Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:— То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему:— Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.— Нет, мне, — говорит, — это будет утешнее.Его и утешили, — отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, — с любопытством их стали расспрашивать:— Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?— Как же, — говорят, — видели.— Небось, смеются все над ним, — какой увалень?— Да, — говорят, — на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл...Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:— Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:— Какой, мол, ты ласковый!А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: «Что он у вас дурачок, что ли?»Сдатчики отвечали:— Не дурак, а... малость с роду так.Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в «профосах» — за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел — казнил, кого хотел — того миловал.За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого:— Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит:— Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю.Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле:— Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился.А Хабибула ему отвечает:— Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда.— Как это «некогда»! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет... В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее.А Хабибула слушает и вздыхает.— Нет, — говорит, — уже про это некстати и думать теперь!— Да отчего же некстати-то?— Да оттого, что я окован и смерти жду.— А я тебя возьму да и выпущу.Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит:— Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя «как свою душу берег», а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает — вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить — ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа.И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, в сказал:— Ступай с миром на все стороны.А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, — и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко.Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой.Осмотрелся Хан и спрашивает:— А где Хабибула? Панька отвечает:— Я отпустил его.— Как отпустил? Что ты такое рассказываешь?— Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего... Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, — вот возьми меня и вели меня вместо его мучить, — пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки.Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим:— Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется.Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку:— А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был...— Да, — отвечали татары все одним тихим голосом, — нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный. 1891

Тур

Сопоставительный анализ поэтических текстов

Н.А. Некрасов

* * *

Блажен незлобливый поэт,В ком мало желчи, много чувства:Ему так искренен приветДрузей спокойного искусства; Ему сочувствие в толпе,Как ропот волн, ласкает ухо;Он чужд сомнения в себе —Сей пытки творческого духа; Любя беспечность и покой,Гнушаясь дерзкою сатирой,Он прочно властвует толпойС своей миролюбивой лирой. Дивясь великому уму,Его не гонят, не злословят,И современники емуПри жизни памятник готовят... Но нет пощады у судьбыТому, чей благородный генийСтал обличителем толпы,Ее страстей и заблуждений. Питая ненавистью грудь,Уста вооружив сатирой,Проходит он тернистый путьС своей карающею лирой. Его преследуют хулы:Он ловит звуки одобреньяНе в сладком ропоте хвалы,А в диких криках озлобленья. И веря и не веря вновьМечте высокого призванья,Он проповедует любовьВраждебным словом отрицанья,— И каждый звук его речейПлодит ему врагов суровых,И умных и пустых людей,Равно клеймить его готовых. Со всех сторон его клянутИ, только труп его увидя,Как много сделал он, поймут,И как любил он — ненавидя!

 

21 февраля 1852, в день смерти Гоголя

 

 

Я.П. Полонский

 

* * *

Блажен озлобленный поэт,
Будь он хоть нравственный калека,
Ему венцы, ему привет
Детей озлобленного века.

Он как титан колеблет тьму,
Ища то выхода, то света,
Не людям верит он — уму,
И от богов не ждет ответа.

Своим пророческим стихом
Тревожа сон мужей солидных,
Он сам страдает под ярмом
Противоречий очевидных.

Всем пылом сердца своего
Любя, он маски не выносит
И покупного ничего
В замену счастия не просит.

Яд в глубине его страстей,
Спасенье — в силе отрицанья,
В любви — зародыши идей,
В идеях — выход из страданья.

Невольный крик его — наш крик.
Его пороки — наши, наши!
Он с нами пьет из общей чаши,
Как мы отравлен — и велик.

1872

Тур