Адоньева С.Б. Фольклор и социальное действие

WМатериалы к курсу

«Введение в лингвокультурологию»

(магистратура)

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

СТАТЬИ: 2

Адоньева С.Б. Фольклор и социальное действие. 2

Блакаp P. M. Язык как инструмент социальной власти (теоpeтико-эмпирическне исследования языка и его использования в социальном контексте) 32

Вежбицкая А. Семантические универсальные «примитивное мышление». 60

Верещагин Е. М. Характеристика билингвизма. 86

Вильгельм фон Гумбольдт. О влиянии различного характера языков на литературу и духовное развитие (Wilhelm von HumbоIdt. Ueber den Einfluss des vcrschiedencn Clia-rakters da Sprachen auf Literatur und Geistesbildung, 1821 г) 134

Вильгельм фон Гумбольдт. О сравнительном изучении языков применительно к различным эпохам их развития (Wiihelm von Ilumboldt. Ueber das vcrgleicliende Sprachsludiuru in Bezichung auf die vcrschiedenen Epoclien der Spraclientwickhing, 1820. (Доклад, прочитанный 29 июня 1820 г.)) 137

Караулов Ю.Н. Языковая личность и национальный характер. 154

Крысин Л.П. Речевое общение и социальные роли говорящих………………………………………………….

Лихачев Д. С. Концептосфера русского языка (В основе статьи — доклад, прочитанный в Институте мировой литературы РАН -21 октября 1992 г. на конференции «История русской литературы: пути изучения, проблемы периодизации»). 189

Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII - XIX века). - СПб, 1994. 212

Мечковская Н. Б. Язык и религия: лекции по философии и истории религий. 228

Оруэлл О новоязе……………………………………………………………………………………………………

Стернин И. А. Понятие речевого этикета и его функции. 556

Степанов Ю. С. Культура, социум, личность. 589

Э. Сэпир Культура, социум, личность. 615

Э. Сэпир Речь как черта личности. 642

Э.Сепир. Язык и среда.. 653

ДОКЛАДЫ:. 668

Вежбицкая А. Японские культурные сценарии: психология и «грамматика» культуры.. 668

Кашкин В.Б. (Воронеж), Пёйхёнен С.(Ювяскюля, Финляндия Так что же в имени... (Асимметричный дуализм личного имени). 691

Колесов В. В. Нарушения стиля и разрушение смысла в современных переводах Библейских текстов 706

Степанов Ю.С. Константы: Словарь русской культуры («Интеллигенция», «Совесть, нравственный закон, мораль»). 741

Стернин И.А. Основные коммуникативно-релевантные черты русского менталитета.. 775

Халеева И.И. Вторичная языковая личность и вторичная «картина мира». 791


СТАТЬИ:

Адоньева С.Б. Фольклор и социальное действие

Фольклор: знание и деятельность.Утверждением, не нуж­дающимся в доказательствах, можно считать то, что фольклорные формы существуют и воспроизводятся до той поры, пока они ак­туальны. Жестко связанные с существованием определенных соци­альных институтов — веры, власти, собственности, брака и т.д.,— они живут и умирают вместе с ними. Фольклорный факт становит­ся фактом только после принятия его коллективом — усваивающей и санкционирующей его группой; коллектив санкционирует только то, что не противоречит его существованию (Богатырев П. Г., Якобсон Р. О. Фольклор как особая форма творчества // Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. Л., 1971).

Вместе с тем, как это было показано В. Я. Проппом на примере волшебной сказки, а его последователями — на материале других фольклорных форм, «отжившие установления» живут в фолькло­ре сконденсированными в виде знаков (мотивов, тропов) (Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946; Ереми-на В. И. Ритуал и фольклор. Л., 1991; Юдин Ю. И. Русская бытовая сказка. М., 1994, и др.). Истори­ческая жизнь фольклора представляет собой непрерывный процесс «свертывания» текстов в знаки, служащие строительным материа­лом для новых воспроизведений. Наличие в фольклорных текстах разных исторических пластов обеспечивает успешность аналити­ческой работы, направленной на диахронию — открытие в тексте, зафиксированном в новое время, уровней, соотносимых с разными историческими эпохами, социальными институтами и проч. Таков историко-типологический подход к фольклору, предмет которого — существование фольклора в Большом времени.

Тот же принцип — диахронического «развертывания» знака в культурную форму — сохраняется в современной этнолингвистике и фольклорной лексикографии.3 Смысл фольклорной формы все время на шаг отстает от ее актуальной реализации. Фольклорный знак (текст или слово) указывает на другой знак, существовавший до него и служащий для него планом содержания, обнаружение этого второго знака необходимо предполагает наличие третьего и так далее. Такое втягивание смысла может быть представлено как историческое, и тогда мы занимаемся диахроническим исследова­нием — планом содержания, обнаружение этого второго знака необходимо предполагает наличие третьего и так далее. Такое втягивание смысла может быть представлено как историческое, и тогда мы занимаемся диахроническим исследова­нием — археологией символической формы, но с тем же успехом может быть осмыслено и синхронно. В этом случае мы движемся от знака к тексту, от него — к текстам, использующим иные коды и, наконец, приходим либо к установлению наличия некоего чи­стого универсального содержания, верифицируемого посредством различных кодов (таково понятие инварианта), либо — к тому, что сам код и является планом содержания текстов (Подробно о различных подходах к фольклорному тексту см. в: Адонъе-ва С. Б. Сказочный текст и традиционная культура. СПб., 2000. Здесь ограни­чимся лишь пересказом основных тезисов, необходимых для постановки задачи настоящей работы).

В любом случае, как бы мы не двигались в пространстве фольк­лорных знаков, мы остаемся в рамках семиотической традиции Фердинанда де Соссюра, следуя которой Ю. М. Лотман выделял два базовых противопоставления, имеющих универсальный харак­тер (Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек—текст—семиосфера— история. М., 1999. С. 7-8). Это, во-первых, противопоставление диахронии и синхронии и, во-вторых — противопоставление языка и речи: язык представ­ляет собою социальный аспект речевой деятельности, внешний по отношению к индивиду, который сам по себе не может ни создавать его, ни изменять (Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 52). Как заметил Ю. М. Лотман, «идеи эти нельзя отделить от всего здания современной семиотики. Отказаться от них — означало бы вырвать краеугольные камни из ее фундамен­та» (Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров... С. 8).

Вместе с тем, наряду с исследовательской традицией, заложен­ной Ф. де Соссюром, в фокусе которой всегда расположен язык (знаковая система), семиотика XX в. располагала и иной семио­тической традицией. В ее основании труды Ч. С. Пирса, в фокусе его внимания не язык, но знак (Пирс Ч. С. Начала прагматизма. СПб., 2000). Вслед за Пирсом, назвавшим свой метод прагматическим, этот аспект теории знаков называют праг­матикой (О месте этих традиций в истории российской структурно-типологической школы см. в: Успенский Б. А. К проблеме генезиса Тартуско-московской се­миотической школы // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 746: Труды по знаковым системам. 1987. Т. XX: Актуальные проблемы семиотики куль­туры).

Прагматика и семиотика поведения.Термин прагматизм (от греч. дело, действие) был введен И. Кантом с поняти­ем «прагматической веры», примененным им в «Критике чистого разума». Работа И.Канта «Антропология с прагматической точ­ки зрения», название которой предвосхитило прагматику не столь­ко методологически, сколько терминологически, увидела свет в 1798 г (Кант И. Антропология с прагматической точки зрения. СПб., 1999).

Основные идеи прагматики были сформулированы Чарльзом Сандерсом Пирсом. Как считал Пирс, в процессе понимания ми­ра мы не можем, вслед за Декартом, начинать с абсолютного со­мнения. Мы должны начинать со всех тех предрассудков, которые у нас фактически есть, со всей совокупности верований, которой мы уже обладаем: «Не будем притворяться, что в философии нам представляется сомнительным то, что несомненно для нас в соб­ственном сердце» (Пирс Ч. С. Начала прагматизма. С. 11).

Пирс показал, что существуют две различные практики: прак­тика человека рассуждающего о мире — практика познания, и прак-тика человека, в мире живущего и действующего. Последняя, по Пирсу, определяется верованиями, которые суть — привычки дей­ствовать определенным образом. Деятельность мысли порождает­ся сомнением и прекращается, когда верование достигнуто (Там же. С. 92-125). Та­ким образом, верование, по Ч. С. Пирсу, представляет собой то, что сегодня принято называть картиной мира, интерпретационную схе­му и набор сценариев, которые использует человек для организации своего поведения.

В отечественной науке подобные идеи были высказаны Л. С. Вы­готским в его социально-психологических исследованиях. Он определял как диалектическое отношение между сознанием и формой практики: «Наш опыт заключен между двумя порогами, мы ви­дим лишь маленький отрезок мира; наши чувства дают нам мир в выдержках и извлечениях, важных для нас... Сознание как бы прыжками следует за природой, с пропусками, пробелами. Психи­ка выбирает устойчивые точки действительности среди всеобщего движения. Она есть островок безопасности в гераклитовом потоке. Она есть орган отбора, решето, процеживающее мир и изменяю­щее его так, чтобы можно было действовать» (Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 1. С.347). Итак, отбор моти­вирован потребностью деятельности — психика изменяет мир так, «чтобы можно было действовать».

Приблизительно в то же время, в первой трети XX в., Э. Сепир в качестве начала, преобразующего мир в «картину мира», назовет уже не психику, но форму языка и культуры (Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1993.
С. 223-248, 594-610).

Однако вернемся к Ч. С. Пирсу. Определив, что действия чело­века обусловлены верованием-привычкой, он показал, что природа такого верования социальна. Чтобы верования были устойчивыми, они должны разделяться всеми членами общества. Закрепление ве­рования в истории осуществлялось через авторитет. Могуществен­ная организация предписывает людям совокупность обязательных для них верований, преследуя и наказывая инакомыслящих (Пирс Ч. С. Начала прагматизма. С. 105-124), т.е. верование, определенное Пирсом как «привычка действовать опре­деленным образом», является не только обстоятельством, определя­ющим познание, что вполне укладывается в позитивистскую тради­цию интерпретации верований. Оно, что для нас гораздо важнее, оказывается связанным с социальностью, с базовыми условиями существования социума, с одной стороны, и с психологией, опре­деляющей индивидуальные черты социального поведения, с дру­гой. Пирсом было предложено изменение в области определения семантики знака: «то, что означает вещь, есть просто те привычки, которые она вызывает» (Там же. С. 136). Можно увидеть параллель между праг­матикой Пирса и семиотикой поведения в русской научной тра­диции. То, что возникает к началу образования речи у ребенка, считал Л. С. Выготский, есть не открытие, что каждая вещь имеет свое имя, но новый способ обращения с вещами: называние (Выготский Л. С. Собр. соч. Т. 6. С. 15). Смысл вещи, то, что позволяет вещи быть знаком, точно так же как и смысл слова, обнаруживается в контексте ее включенности в какое-то социальное действие (Ср. понятие языковой игры у Л. Витгенштейна (Витгенштейн Л. Фило­софские работы: В 2 т. М., 1994. Т. 2)). Позиция Выготского вполне соот­ветствует концепциям Пирса о значении вещи, с одной стороны, и о верованиях как привычках действовать с определенными вещами определенным образом — с другой.

С прагматическими идеями Пирса сходно особое представление Выготского о речи, — представление, положившее начало «инстру­ментальной» психологии. Диадная схема описания человеческо­го поведения «стимул—реакция», заменялась триадной — «стимул— стимул—реакция». В качестве посредника между внешним объек­том, воздействующим на человека, (стимулом) и ответным действи­ем организма (психической реакцией) выступал особый стимул — знак.

Знак в данном случае представляет собой инструмент, посред­ством которого на базе природных психических процессов (памя­ти, внимания, ассоциированного мышления) у человека возникает система функций второго — социокультурного — порядка (высшие функции). Это представление о поведении соответствовало раз­вивавшейся в то же время в Ленинградском университете серии фи­зиологических исследований А. А. Ухтомского, посвященных прин­ципу доминанты. Отклонение в естественнонаучную область необ­ходимо потому, что именно в рамках естественных наук в конце XIX — начале XX в. в России, в работах И. Павлова, А. Ухтомского, Л.Выготского и других, складывается и развивается концепция условного рефлекса как психофизиологического знака, соединив­шая семиотику и поведение (знак и действие).

В опыте индивида между двумя данными объектами — вклю­ченным в ситуацию взаимодействия с индивидом и случайным, но устойчиво появляющимся в этой ситуации, психика устанавливает условную связь, один из этих объектов может становиться знаком другого; причем таким, восприятие которого вызывает привычное ответное действие индивида. Такой опосредованный знаком спо­соб взаимодействия был назван условным рефлексом.

Итак, были определены первичные безусловные сигналы, действующие на организм по принципу «причина—следствие» (то, что называется рефлективным движением: яркий свет — сужение зрач­ка и проч.), и вторичные условные сигналы — вторичная сигналь­ная система (например, естественный язык).

Если учение о вторичной сигнальной системе существенно уточ­няло характер воздействия среды на индивида, то принцип доми­нанты сформулированный в результате психофизиологических ис­следований Ухтомского и его научной школы, обнаруживал харак­тер ответного поведения (действия) индивида. «Живой организм не есть однажды построенный механизм, но механизм непрестанно строящийся, перестраивающийся, расстраивающийся и вновь на­страивающийся» (Доминанта и активность поведения (Из научного наследия академика А. А. Ухтомского) / Сост. Л. В. Соколова // Нервная система. Вып. 32: Принцип доминанты и адаптивное поведение. СПб., 1996. С. 5). Постоянное изменение определяется опытом, именно с ним вязано понятие доминанты: «Доминанта есть под­готовка, которая делает неизбежным однозначное действие нерв­ного прибора в последующий момент. Этот последний механизм не носит в себе своих определений, направленность его действия предопределена предыдущими, более или менее давно сложив­шимися обстоятельствами, из которых выкристаллизовался затем «механизм»... Когда механизм предопределился, уже ничтожного (и постороннего) повода достаточно для его выкристаллизации; а всякая попытка препятствия или сопротивления лишь подкрепляет его!» (Там же. С. 9).

Таким образом, действие-реакция определено не действием-стимулом, но всем предшествующим опытом, сформировавшим (вспомним определение Пирса) привычки. Ухтомский определяет интегральный образ как «связанный в едином хронотопе ряд со­бытий»: «Раздражители — случайны, но почва постоянна. Опять-таки доминанта как формообразователь интегрального образа... Отсутствие доминанты в себе влечет неспособность организовать опыт с различением главного и частей, а стало быть, и неспособность усмотреть в опыте организованное единство» (Там же. С. 10).

Наличие доминантного фактора, здесь и теперь определяющего готовность человека совершить определенное действие, объясняет то, что воздействие одного и того же сигнала может вызвать раз­личные ответные действия.

Между стимулом и реакцией располагается сложно организованный «слой», структура которого, обусловленная предыдущим опытом, преобразует вектор внешнего воздей­ствия по правилам внутреннего аккумулированного опыта, в дру­гое ответное, действие, которое напрямую не выводимо из стимула. Знак (или стимул) рассматривается в данном случае во времен­ном отношении, динамически. Он представляет собой связь между «до» и «после», где «до», или доминанта (т.е. «привычки»), запу­щенная через установление соответствия с внешней формой знака, преобразуется в «после», в действие.

Накопление действий — опыт — преобразует доминанту, что, в свою очередь, разрывает старые связи между интегральным обра­зом и внешней формой знака, создает возможность для установле­ния в определенный момент новых соответствий, которые служат запускным устройством реакций. Человеческие реакции, таким об­разом, задаются опытом, в том числе и культурным, социальным. Однако, с другой стороны, сам опыт, его накопление есть то, что изменяет характер реакций. «Природа наша возделываема, писал А. Ухтомский. — Заданное в ней мы берем, чтобы подняться выше на путях тех проектов, которые строятся для предстоящего. И ин­терес не в том, что эти проекты будущего являются надстройками над древними инстинктами, интерес не в фундаменте, а в том, что на этом фундаменте строится. Сами фундаменты, хотя и медлен­но, необходимо должны меняться по мере роста все новых и новых условных связей И. Павлова» (Ухтомский А. А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. М., 1956. С. 288).

В противовес объяснительному принципу 3. Фрейда, по кото­рому причины человеческого поведения всегда в фундаменте (ин­стинкт), они определены прошлым, по А. Ухтомскому источник действия - перспективе будущего. Источник человеческого действия — созидаемая опытом доминанта, которая определяет форму интегрального образа. Высшие этажи нервной системы — наиболее дальнозоркие, ориентирующие в хронотопе органы («...органом может служить всякое сочетание сил, могущее привести при прочих равных условиях всякий раз к одинаковым результатам» (Там же. Т. 1. С. 299)). Они «предви­дят предстоящую реальность задолго, у больших людей они могут предвидеть в истории за сотни лет, ибо хронотоп гения чрезвычай­но обширен, и именно гениальные деятели в своем индивидуальном поведении для себя чаще всего идут по пути наибольшего сопротивления— для того, впрочем, чтобы достичь намеченного предмета индивидуальном поведении для себя чаще всего идут по пути наибольшего сопротивления— для того, впрочем, чтобы достичь намеченного предмета наилучшим способом и открыть другим это достижение с наимень­шей затратой сил» (Там же. С. 307).

Семиотика поведения и прагматика показали, во-первых, что отношение между внешней формой знака и его содержанием носит динамический характер; во-вторых, что это отношение определяет­ся и изменяется с опытом, в первую очередь с опытом социальным, я, в-третьих, что пространством, в пределах которого осуществ­ляется становление опыта, служит взаимодействие индивидов, или социальное действие.

Применительно к лингвистике и фольклору это предполагает перемещение.исследовательского интереса с фактов языка к фак­там его использования. В этом случае речевые события оказывают­ся не выводимыми из языка, а участники этих событий использую­щими его для каких-то своих, внеположенных языку целей. Как пи­сал Чарльз У. Моррис, «знаки можно использовать, чтобы инфор­мировать кого-либо о свойствах объектов или ситуаций, побудить кого-либо к предпочтительному поведению по отношению к опре­деленным объектам или ситуациям, вызвать определенную линию поведения, организовать предрасположенность к поведению, уже названную другими знаками» (Моррис Ч. У. Из книги «Значение и означивание»: Знаки и действия // Семиотика. М., 1983. С. 180). Вопрос об использовании знаков оказывается включенным в общую проблематику социального дей­ствия.

В отечественной науке вопросы подобного рода рассматрива­лись в русле социологии языка: «...речевой акт или, точнее, его продукт — высказывание — отнюдь не может быть признано инди­видуальным явлением в точном смысле этого слова и не может быть объяснено из индивидуально-психологических или психофизиоло­гических условий говорящей особи. Высказывание — социально» (Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка: Основные проблемы со­циологического метода в науке о языке. Л., 1929. С. 98).

Несколькими годами ранее Г. О. Винокур, рассматривая речь поэтическую, т. е. говорение особого типа, высказывает сходные за­мечания: «... я излагал проводимое де Соссюром различение меж­ду собственно языком и говорением как между явлениями соци­альным и индивидуальным. Предвижу недоуменный вопрос: что же, разве поэтические факты — асоциальны?.. Конечно, взятое са­мо по себе, эмпирически-конкретное говорение, в том числе и говорение поэтическое, есть факт социальный. Все дело, однако, в том, что стилистика вообще и поэтика в частности рассматривают такие конкретные говорения как элементы особой системы, построяемой сверх системы языка собственно» (Винокур Г. О. Филологические исследования. М., 1990. С. 29).

Признание социальной суверенности высказывания дало разные в методологическом плане следствия. С одной стороны, оно опре­делило развитие структуральной поэтики. Поэтическая речь была определена как вторичная по отношению к языку знаковая систе­ма. При этом на нее были перенесены те же принципы описания, которые разработаны на материале языка «первичного». Так же, как особая система, рассматривается речь разговорная. С другой стороны, признание М. М. Бахтиным социальной природы речи по­служило основанием для формулировки базовых положений тео­рии высказывания (Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка... С. 53-84).

Высказывание в концепции Бахтина определяется не как ин­дивидуальная реализация языковой системы (Соссюр), и не как творческая деятельность (Фосслер, Шпитцер). Оно определено как конкретная реальность жизни, причем реальность социальная, что объективно закреплено существованием речевых жанров (Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Бахтин М. М. Эстетика сло­весного творчества. М., 1986). В одной из своих ранних работ Бахтин сформулировал это еще решитель­нее: структура высказывания является чисто социальной структу­рой (Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка... С. 109). Как писал Л. Витгенштейн: «говорить на языке — компонент деятельности или форма жизни» (Витгенштейн Л. Философские исследования // Витгенштейн Л. Фило­софские работы. Т. 2. С. 90).

Определение самостоятельного статуса акта высказывания, включение его в ряд деятельности, предполагает возможность вы­деления типов речевых актов на базе их деятельностных характе­ристик. Вопрос о том, что совершается посредством высказывания того или иного типа, послужил отправной точкой для теории рече­вого акта.

Коммуникативный акт и социальное действие.Подчерк­нув то, что нас будет интересовать в первую очередь деятельност-ный (социальный) аспект речевого акта, необходимо тем не менее в общем виде представить параметры речевого акта как такового Наиболее используемым в работах, посвященных литературным и поэтическим формам, служит описание акта речи, предложенное Р.Якобсоном: «Язык следует изучать во всем разнообразии его функций. Прежде чем перейти к рассмотрению поэтической функции языка, мы должны определить ее место среди других его функций. Чтобы описать эти функции, следует указать, из каких основных компонентов состоит любое речевое среди других его функций. Чтобы описать эти функции, следует указать, из каких основных компонентов состоит любое речевое событие, любой акт речевого общения.

Адресант (addresser) посылает сообщение адресату (addressee). Чтобы сообщение могло выполнять свои функции, необходимы:

—контекст (context), о котором идет речь (в другой, не вполне однозначной терминологии, «референт» = referent); контекст дол­жен восприниматься адресатом и либо быть вербальным, либо до­пускать вербализацию;

—код (code), полностью или хотя бы частично общий для адре­санта и адресата (или, другими словами, для кодирующего и деко­дирующего);

—и, наконец, контакт (contact) — физический канал и психологическая связь между адресантом и адресатом, обусловливающие возможность установить и поддерживать коммуникацию.

Все эти факторы, которые являются необходимыми элементами речевой коммуникации, могут быть представлены в виде следую­щей схемы:

Контекст
Сообщение
Адресант Адресат

Контакт Код

Каждому из этих шести факторов соответствует особая функция языка» (Jakobson R. Linguistics and Poetics // Style in Language. Cambridge, 1960 (цит. по: Якобсон Р. Лингвистика и поэтика // Структурализм: «За» и «про­тив». М., 1975. С. 226)).

Нужно отметить, что описание события коммуникации — рече­вого акта — служит для определения функций языка, но не речи.

Модель коммуникативного акта, предложенная Р. О. Якобсоном, была применена Д. Хаймсом в его «Этнографии речи» для описания типов речевых актов в этнографической реальности: «... этнография речи занимается ситуациями и практикой, моделями и функциями говорения как вполне самостоятельного вида деятельности » (Hames Dell H. The Ethnography of Speaking // Reading in the Sociology of Language. The Hague; Paris, 1968 (цит. по: Хаймс Делл X. Этнография речи // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 7: Социолингвистика. М., 1975. С. 42).

Несмотря на совпадение предметной области, эта модель опи­сания не может быть применена в настоящем исследовании по той причине, что в ней функциональные характеристики коммуника­тивного акта заданы a priori. В этом случае мы можем только определенным образом квалифицировать некое конкретное речевое событие, исходя из известных заранее функций языка, как и поступает Д. Хаймс. Но коль скоро мы признаем, что функции речи не выводимы из функций языка, определение функции типа речи (или жанра) в ее отношении к контексту должно стать результатом предпринятого анализа.

Существуют и иные пути описания коммуникативного акта. Так, коммуникативный акт может описываться в отношении к су­ществующим типам общения, что в большей степени приближа­ет нас к социальной реальности речевых актов. По определению Б. Ю. Городецкого, типы общения тесно связаны с понятием подъязыка, означающим совокупность языковых средств, которые необ­ходимы для построения и понимания текстов определенной «сферы общения». Носители определенного языка образуют коммуникатив­ный социум (Городецкий Б. Ю. Компьютерная лингвистика: Моделирование языкового общения // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXIV: Компьютерная линг­вистика. М., 1989. С. 14). В этом определении сохраняется презумпция языка — тип коммуникативных актов рассматривается как подъязык; но вместе с тем коммуникативные акты определяются в зависимо­сти от того социального пространства (или пространства общения), в котором они разворачиваются.

Для описания типов общения Б. Ю. Городецкий предлагает сле­дующие классификационные признаки:

— сфера общения (круг потенциальных участников коммуникативного акта);

—место (социальный статус места);

—вид деятельности, частью которого является диалог;

— характеристика коммуникантов и их отношения;

— хронологический период, к которому относится диалог;

— тип стратегической практической цели каждого коммуникан­
та (выполнить определенную производственную операцию,
разозлить друг друга и т. д.);

— тип стратегической коммуникативной цели (информирование,
уничижение и т.д.);

— тематика диалога;

— характер информации (прямая, эвфемическая, различная по
модальности);

— объективные характеристики диалогического текста (напри­
мер, временная протяженность);

—композиция диалога (схемы диалогического текста);

—речевой стиль;

—степень искусственности «языковой игры» (например,
искренность—неискренность, реальность — художественная фантазия) (Там же. С. 16).

Это описание коммуникативного акта имеет определенные пре­имущества, поскольку, будучи направленным на решение приклад­ных задач, оно подробно характеризует контекст.

Предположение, обоснованность которого будет проверена в процессе анализа фольклорного материала, состоит в том, что при­знаки, выделенные Б. Городецким, рассмативаемые в аспекте упо­требления, т. е. собственно прагматики, обладают особым статусом. Они служат факторами, задающими условия для реализации со­циального события того или иного типа и составляют прагматиче­ский шаблон социальной интеракции.

Область, охватываемая прагматическим шаблоном, шире, чем область языкового шаблона (Д. X. Хаймс). Она включает в себя, кроме «повторяющейся последовательности знаков словесного по­ведения», что и представляет собой языковой шаблон по Д. Хаймсу, значительное количество невербальных семиотических факторов, регулирующих форму трансакции.

Существует еще одно определение воспроизводимого вербально­го компонента трансакции — прагматические клише. «Прагматиче­ские клише — языковые реакции на стандартные ситуации социаль­ного общения... Употреблением прагматических клише говорящий в отдельных случаях сигнализирует только общепринятую интер­претацию ситуации и тем самым выдает себя как кооперированный член данного языкового сообщества» (Раймер Р. Функциональные и межкультурные аспекты прагматических клише // Речевые и ментальные стереотипы в синхронии и диахронии. Тезисы конф. М., 1995. С. 100-102).

Избранные в качестве предмета исследования принципы, на ос­новании которых фольклор включается в социальное событие, а также причины и следствия такого включения предполагают рас­смотрение социального события с точки зрения тех (установленных традицией) конвенций, которые определяют его форму.

Воспользуемся характеристикой социального действия, предло­женной П. А. Сорокиным. Она включает в себя следующие компо­ненты:

—мыслящих, действующих и реагирующих людей, являющихся
субъектами взаимодействия;

—значения, ценности и нормы, благодаря которым индивиды

—действуют, осознавая их и обмениваясь ими;

—открытые действия и материальные артефакты как двигатели и проводники, с помощью которых объективируются и социализируются нематериальные значения, ценности и нормы (Сорокин П. Человек: Цивилизация: Общество. М., 1992. С. 193. Выделение последнего компонента в качестве доминанты определило особый интерес ученых к социальной теории действия).

Итак, значения и нормы обнаруживают себя в действиях и ар­тефактах. Речевой акт, высказывание — один из видов действия, текст, порождаемый в результате такого действия, может быть определен как материальный артефакт. Исключительно важным является и то, что отношения между действиями и артефактами с одной стороны, и значениями, ценностями и нормами — с дру­гой, представлены как динамические. Так, социализация норм осу­ществляется через действие, которое выступает как проводник нор­мы.

Ядром социального события является выраженное в поступке действие инициатора данного события. В любом событии есть инициатор, всегда кто-то начинает первым, он берет на себя ответственность за начало и совершает действие. Действуя (речевым или неречевым образом), мы изменяем мир и себя, поскольку мы сами — часть этого мира. В рамках лингвистических определений Ю. С. Степанов формулирует это так: «... каждый акт высказывания должен рассматриваться как практика, преобразующая и обновляющая значение (семантику); значение и субъект временно производятся в динамике текста, в дискурсе» (Степанов Ю. С. В поисках прагматики (проблема субъекта) // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1981. Т. 40. №4. Июль-август. С. 330).

Социальное событие, рассматриваемое динамически, есть акт преобразования реальности «А», включающей в себя участников социального события и те «значения, ценности и нормы», которые определяют внутреннюю реальность каждого из них, в реальность «А-1»- По Ж. Делёзу, «личная неопределенность является не со­мнением, внешним по отношению к происходящему, а объективной структурой события, поскольку последнее всегда движется в двух смыслах-направлениях сразу и разрывает на части следующего за ним субъекта» (Делёз Ж. Логика смысла. М., 1995. С. 15).

Принципиально важно, что социальное действие, которое по определению не может быть некоммуникативным, своим резуль­татом имеет не только изменение действий принимающего парт­нера коммуникации. Результатом социального действия является изменение говорящего, инициатора события, а также всех тех ви­димых и невидимых наблюдателей, которых данная социокультур­ная традиция включает в коммуникативный контекст. Все участни­ки события коммуникации объединены общей реальностью прозву­чавшего слова. «Независимо от того, — отмечает Ж.-Ф. Лиотар, — молод человек или стар, мужчина он или женщина, богат или беден, он всегда оказывается расположенным на «узлах» линий коммуникаций... помещенным в пунктах, через которые проходят сообщения различного характера. И даже самый обездоленный ни­когда не бывает лишен власти над сообщениями, которые проходят через него и его позиционируют... » (Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. СПб., 1998. С. 45). Каждый языковой партнер подвергается изменению самого разного рода, в какой бы позиции он не находился — получателя, отправителя или референта.

Это определение принципиально отличается от принятого в структурализме, в соответствии с которым изменение адресанта происходит только в случае автокоммуникации: «Если коммуни­кативная система "я" — "он" обеспечивает лишь передачу некоторого константного объема информации, то в канале "я"—"я" происходит ее качественная трансформация, которая приводит к перестройке этого "я"... Система "я"—"я" начинает работать, когда извне под­ключаются коды, меняющие контекстную информацию» (Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 308: Труды по знаковым системам. 1973. Вып. IV. С. 229).

Социальное событие есть факт изменения социальной реально­сти. Условием социального события является осуществление соци­ального действия, которое всегда коммуникативно, ибо манипуля­ции ценностями и нормами невозможны без использования знаков-медиаторов (вербальные знаки — частный случай коммуникации).

В центре социального события находится субъект, инициатор действия, он действует по определенным правилам. Это не толь­ко правила, определяющие техники взаимодействия, но и правила «с большой буквы»: кодекс, на основании которого одни техники взаимодействия запрещаются, а другие — предписываются.

Рассмотрение речи как действия приводило исследователей к необходимости определения подобного кодекса и техник (Социокультурный анализ опосредованного действия предложен Дж. Верчем в: Берн Дою. Голос разума. М., 1996). Хабер-мас, например, разводит нормативно-регулирующие, коммуника­тивные и собственно акциональные характеристики социального события, определяя их как разные типы действий. Так, для нор­мативно регулируемого действия он предлагает следующее опре­деление: отдельный субъект принимает или нарушает нормы, ко­гда в данной ситуации присутствуют условия, к которым норма применяется. Все члены группы, для которых данная норма име­ет силу, вправе ожидать от других ее членов, что в определенных ситуациях они будут вьшолнять (или воздерживаться от) требуе­мых (или запрещаемых) действий (Habermas J. The Theory of communicative action. Vol. 1: Reason and the Ra­tionalization of society. Boston, 1984. P. 85-86). В качестве отдельного типа он выделяет коммуникативное действие: «Понятие коммуникатив­ного действия касается взаимодействия как минимум двух субъек­тов, способных к речи и действию, и устанавливающих между со­бой отношения при помощи вербальных или невербальных средств. Эти лица стремятся достичь взаимопонимания ситуации действия и своих планов действия, координируя свои действия путем соглаше­ния» (Там же. Р. 86).

Считая, вслед за П. Сорокиным, что любое социальное действие является коммуникативным, предполагаем, что в основе его непременно должны полагаться некоторые правила или нормы, не толь­ко обеспечивающие успешность, но конституирующие его как со­циальное действие определенного типа. Соблюдение норм и правил определяет одно социальное действие, несоблюдение, изменение тех или иных конвенций свидетельствует о том, что перед нами другое социальное действие. В отношении подобных заключают в самих се­бе свою легитимацию, но составляют предмет соглашения — явного или неявного — между игроками (что, однако, не означает, что эти последние выдумывают правила)... Если нет правил, то нет и иг­ры, даже небольшое изменение правила меняет природу игры, а "прием" или высказывание, не удовлетворяющее правилам, не при­надлежат определяемой ими игре» (Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С. 32).

Нормы и правила (конвенции) коммуникации подробно рассмат­ривались в работах Дж. Остина и Дж. Серля, посвященных теории речевого акта. Так, для определения перформативов Дж. Остину потребовалось описание контекста, определяющего возможность их существования. Такой контекст он назвал процедурой.

Поскольку для настоящего исследования формализация контек­ста — принципиальная задача, остановимся подробнее на вводимых Дж. Остином определениях и очертим кратко путь его рассужде­ний. Остин выделяет «некоторые случаи и смыслы», в которых посредством говорения чего-либо мы совершаем какое-либо действие (Остин Док. Как производить действия при помощи слов // Остин Дж. Избранное. М., 1999. С. 24). В качестве примера он рассматривает свадебный ритуал, в котором произнесение «да» в ответ на вопрос священника, есть такое действие. Такие речевые акты Остин назвал перформативны-ми употреблениями или просто перформативами (Там же. С. 19). Поскольку перформативные акты могут быть «успешными» или «неуспешными», Остин обращается к описанию тех обстоятельств, которые обеспе­чивают успех или неудачу, т. е. собственно к тому, что выше было определено как кодекс и техники.

(А.1) Должна существовать принятая конвенциональная про­цедура, имеющая определенный конвенциональный эффект, и дан­ная процедура должна включать употребление определенных слов при определенных обстоятельствах, и далее

(А. 2) определенные лица и обстоятельства должны соответствовать обращению к той процедуре, к которой они обращаются в дан­ном случае.

(8.1) Процедура должна совершаться всеми участниками корректно и

(В.2) полно.

(Г.1) Если, как это часто бывает, процедура, предназначенная для использования определенными людьми, обладающими опреде­ленными мыслями и чувствами, является началом определенного последовательного этапа в поведении любого из участников, тогда лицо, участвующее в процедуре и, таким образом, обращенное к ней, должно фактически обладать этими мыслями и чувствами, и участники должны иметь определенные намерения применительно к определенному поведению, и далее

(Г.2) они должны вести себя последовательно на протяжении всей процедуры».50

Описанные условия успешности перформативного акта Дж. Ос­тин разделил на две группы. Группа (А-В) представляет случаи, где действие оказывается несовершенным из-за отсутствия «прото­кола» или из-за его нарушения: если некорректно воспроизведены его формулы или участники не соответствуют требованиям стату­сов, необходимых для данной процедуры. Группа (Г) описывает те случаи, когда действие совершается, но совершается при таких об­стоятельствах (например, неискренность), «которые являются зло­употреблением процедурой».51

Итак, во-первых, осуществление перформативных актов пред­полагает наличие у сообщества общего знания о неких конвенциях. Конвенции определяют синтагматику и символический состав про­цедуры, а также нормативные характеристики ее участников. Здесь же отметим, что у Дж. Остина термин «процедура» применен как для определения того, к чему апеллируют участники акции (А.1), так и для определения самой акции (В.2).

Во-вторых, возможны манипуляции, или «злоупотребления» (как их назвал Дж. Остин) подобным знанием, когда инициатор действия использует определенную конвенциональную форму не по назначению.

Так, свадебный ритуал совершается в соответствии с существу­ющей в сообществе системой правил и предписаний, для совершения его необходимы участники определенных статусов, но совершения его необходимы участники определенных статусов, но возмож­но, например, такое действие, как разыгрывание свадьбы фольк­лорными ансамблями. Это случай вторичного использования определенной конвенциональной формы. Ситуации вторичного исполь­зования охватывают значительный круг явлений — от использова­ния конвенциональных процедур в литературе до их активного воспроизведения в социальных играх. Этот феномен уже доста­точно давно привлекает внимание филологов.52 Для нас же важ­но понимать тот факт, что при квалификации того или иного со­циального акта необходимо каждый раз решать вопрос о том, с чем мы имеем дело — с реализацией конвенциональной процеду­ры в ее первичной функции или же с ее вторичным использова­нием.

Установление «протокола» (например, речевой модели) недоста­точно для квалификации телеологии самого речевого действия.

Применительно к фольклору это обстоятельство подробно рас­смотрено Е. Е. Левкиевской: «Функционирование в качестве апотропеев высказываний, которые в обыденной речи служат для то­го, чтобы описывать мир, а не изменять его, говорит о том, что в сакральной речи способностью "приспосабливать мир к словам" обладают такие типы высказываний, которые обычно служат для описания мира».

Переходя от соображений общего порядка к нашему предмету, можно на основании вывшеизложенного определить его следующим образом. Фольклорные жанры, рассматриваемые off-line, со­ставляют существенный элемент конвенциональных моделей поведения, которые представляют собой заданные традицией стратегии коммуникации, используемые для совершения определенным альных действий. Именно в этих двух отношениях — как элемент определенного конвенционального поля (часть «протокола») и как конструктивная часть осуществляемо­го социального действия (часть процедуры) — мы и будем рассмат­ривать фольклор. Будем исходить из допущения, что само нали­чие у сообщества конвенций относительно определенных речевых актов предполагает, что они имеют статус социального действия. Аргументом в пользу такого допущения может служить описа­ние действий, предложенное Т. А. Ван Дейком. Он определяет ак­ты или действия как «бинарные операторы изменения возможных миров посредством намеренного и контролируемого изменения фи­зического состояния сознательного индивидуума». Физическое дей­ствия представляют собой экстенсиональные объекты, в то время как акты суть интерпретации физических действий, т. е. интенсио­нальные объекты. «Одно и то же физическое действие может быть интерпретировано различным образом, так что ему будут сопостав­лены разные акты — в зависимости от того, какая перемена в воз­можном мире имеется в виду» (54Baн Дейк, Тойн А. Вопросы прагматики текста // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 8: Лингвистика текста. М., 1978. С. 285).

Социальную плоскость интенсионального объекта, которым яв­ляется речевой акт, Ван Дейк характеризует следующим образом: «...мы хотим, чтобы в результате понимания нашего сообщения и сопоставления ему референциального значения, слушающий был бы побужден либо к изменению своих представлений об окружаю­щем мире (информация), либо к осуществлению в этом мире нуж­ных нам изменений (просьба или приказание), либо к ожиданию каких-то событий и действий в будущем (обещание, предупрежде­ние)». По определению Ван Дейка, именно акты есть действия в строгом смысле слова.

Фольклорныежанры и конвенциональные коммуника­тивные акты. Понятие прагматического шаблона.Конвен­циональный характер фольклорного речевого акта, если рассмат­ривать его как конвенциональную процедуру, обусловливает необ­ходимость учета определенных позиций.

Кодекс и позиция лица, определенная им, служа условием ста­тусных характеристик и идеологических установок коммуникантов, располагаются в области «дальнейшего» контекста, над конкретной ситуацией. Но они тем не менее в значительной степени определяют параметры того «коммуникативного коридора», в пределах которого будет разворачиваться ситуация.

Таким образом, представляется целесообразным учитывать в описании два контекста — ближайший, или динамический, кон­текст коммуникативного акта, и дальнейший — статический, опре­деляющийся основным кодексом данного сообщества, или картиной мира, как в ее познавательном, так и в ее предписывающем аспек­те. Ближайший контекст, рассматриваемый в прагматической пер­спективе, представляет собой хронотоп — тот пространственно-вре­менной горизонт, в пределах которого человек осуществляет свое действие (В данном случае используется понятие хронотопа, введенное А.А.Ухтом­ским в качестве категории, определяющей характер поведения, позже адапти­рованное М. М. Бахтиным для литературоведческих задач).

Человек осуществляет свое право выбора, в перспективе каких лиц и событий он будет действовать: перед лицом Бога, своего рода, своего соседа, в перспективе личного горя или общего праздника, войны или чужого благополучия и проч. Решение, принимаемое человеком относительно того, кого он выбирает в свидетели своего действия, существенно влияет на форму действия.

Определим основные параметры конвенционального социаль­ного действия, элементом которого является фольклорный текст, представив действие как процедуру и игнорируя на данном этапе различия в качестве артефактов, используемых традицией для его организации.

1. Место, время, набор участников социального действия ха­рактеризуют статический контекст действия (Как пишет Н.Д.Арутюнова, событие обладает троякой локализацией: «... оно локализовано в некоторой человеческой (единоличной или обществен­ной) сфере, определяющей ту систему отношений, в которую оно входит; оно происходит в некоторое время и имеет место в некотором реальном про­странстве. Эти три координаты события отражаются в структуре соответ­ствующих сообщений» [Арутюнова Н. Д. Язык и мир человека. М., 1998. С. 509)).

а) Социальные акты могут быть уместны или неуместны в опре­деленном пространстве. Точка пространства оказывается услови­ем— необходимым, но недостаточным для того, чтобы осуществи­лось действие определенного типа. Например, причитают на моги­ле, на угоре, в доме у гроба; заговаривают в доме, у воды или на перекрестке дорог; сказки детям рассказывают, забравшись на печь или на полати. Этот ряд может быть продолжен примерами из традиционной и современной социальной практики. Важно отметить, что традиция задает организацию пространства в виде набора со­циальных площадок, которые обусловливают действия определен­ного типа (См.: Адоньева С.Б. Ритуальные площадки // Адоньева СБ. Категория ненастоящего времени: Адтропологические очерки. СПб., 2001; Яковлева Е. С, Фрагменты русской языковой картины мира (модели пространства, времени и восприятия). М., 1994). Это очевидно для пространства культурного. Улица, площадь, рынок, музей — специально организованы для специфической деятельности, что предполагает знание акторами предписанного, допустимого и недопустимого поведения в заданном пространстве, а также наличие деятельности, нерелевантной данному пространству. Вместе с тем природное пространство также струк­турировано относительно человеческого поведения.

б) Время также служит условием для осуществления актов определенного типа. Например, лечебные заговоры произносят на утренней заре, ставят хлеб для лешего и заговаривают его — в полночь, очистительные обряды совершают на Великий Четверг, причитают с кукушкой от Пасхи до Троицы, сказки рассказывают в темное время суток, вне постов. «Пора» — способствующая пози­тивному развитию событий «часть» времени, и, напротив, «лихая минута» и «лихой час» — время событий непредсказуемых и негативных (См.: Адоньева С. В. Сказочный текст и традиционная культура; Яковлева Е. С. Фрагменты русской языковой картины мира...).

в) Набор участников: структура социальных статусов сообще­ства и конвенции социального взаимодействия. Исполнение того или иного фольклорного текста определяется как социально-значимый (ритуальный, магический) акт, или не считается таковым, в зависимости от того, кто его исполняет и кому он адресован. Статус самого речевого действия зависит от того, соответствует ли статус говорящего статусу, требуемому для совершения конвенциональ­ных актов данного типа: обстоятельство, отмеченное Дж. Остином. Например, высказывание «Понеси тебя, леший!» имеет статус перформатива (проклятия) лишь в том случае, когда оно адресовано от старших (родителей) к младшим (детям) и неэффективно при отсутствии вертикальных родственных отношений.

2. Коммуникативный коридор. Выбор коммуникативного кори­дора связан с тем, каким именно образом мы будем взаимодействовать в данной ситуации. В отличие от параметров, задающих статические условия для взаимодействия, коммуникативный коридор определяет динамические факторы социального акта. К этим фак­торам относятся, в частности:

а) Ролевые цели коммуникантов (Абельс X. Интеракция. Идентификация. Презентация. Введение в интер-претативную социологию. СПб., 1999; Мид Дж. Интернационализованные дру­гие и самость: От жеста к символу // Американская социологическая мысль. М., 1994). Как пишет социолог X. Абельс, «в социальной коммуникации символы выступают зна­ками, служащими для интерпретации ситуации и обозначения намерений действующего лица. Если они имеются в социальном опыте участников коммуникации и их значение одинаково для всех, то в качестве значимых символов они вызывают у Ego и Alter не случайные, а вполне определенные реакции» (Абельс X. Интеракция. Идентификация. Презентация... С. 22). Если роли взаимно приняты, становится возможным коммуникативное понимание перспектив действия (Там же. С. 23).

В отечественной науке ролевой аспект коммуникации рассмат­ривался В. А. Лефевром и Г. Л. Смоляном со стороны возможно­стей моделирования рефлективного поведения (Алгебра конфликта. М., 1968) и был использо­ван Е. С. Новик при описании коммуникативных моделей сибир­ской магико-ритуальной практики (Новик Е. С. Обряд и фольклор в сибирском шаманизме. М., 1984). Нас же в наибольшей степе­ни будет интересовать следующий вопрос: к достижению каких це­лей и принятию каких социальных ролей принуждают коммуни­кантов задаваемые фольклорными жанрами стратегии взаимодей­ствия?

б) Конвенции общения. Наличие практической цели определяет
возможность социальной игры, в которой используются названные
выше параметры. Так, например, использование принятых конвен­ций обращения может способствовать эффективности трансакции.
Инициатор действия может использовать дарованную ему ситуа­цией площадку для социальной игры. Важно отметить, что возможен определенный зазор между социальным статусом говоря­щего и той персоной, в качестве которой он себя предъявляет в речи.

в) Инициатива начала взаимодействия — исключительно важ­ный для динамического описания коммуникации параметр. Коли­чество эмоциональных усилий не одинаково в приватном и публичном говорении. Публичное говорение, особенно инициатива нача­ла разговора в присутствии лиц, относящихся к разным статусам внутри социума (тем более в другом социуме, например в новой семье (семье мужа) — «свое горюшко не сказывай»), невозможна до достижения определенного статуса.

Отношение исполнителя фольклорного коммуникативного акта и публики — зрителей с точки зрения того, как факт их учета сказывается на коммуникативном поведении человека, представляет собой одну из наиболее интересных и практически неизученных проблем фольклористики. Мы будем обсуждать ее по мере рассмотрения конкретных фольклорных жанров исследуемой тради­ции.

Пересечение границы от молчания к говорению эмоционально и социально значимы, не случайно эти ситуации ритуально оформ­ляются. Принимающий на себя инициативу коммуникации присва­ивает право распределять роли в данной коммуникации (Ср.: «.. .определение дистанции общения — обычно прерогатива вышесто­ящего участника коммуникации» (Grayshon M. Towards a Social Grammar of Language. The Hague, 1977. P. 61)). Он де­лает это вольно или невольно, пользуясь речью, которая непре­менно содержит определенные дейктические показатели, в част­ности, наименование адресата и наименование себя: «Дедушко-доможирушко, пусти мою скотинку...»; «Встану я, раба Божья Клавдия, благословясь... »; «Сяду я, сиротинушка, на сиротскую лавочку...».

г) Самоопределение и обращение в прагматическом аспекте мо­гут быть поняты как акт идентификации плана речи. Введение в высказывание одного из этих параметров открывает тот предмет — тип социальных отношений, которому будет приписано новое каче­ство в результате осуществления данного речевого акта.

Следующий параметр представляется очень важным, посколь­ку здесь, при описании одного и того же феномена, сталкиваются определения, выработанные в разных дисциплинах.

Для лингвистики понятие речевого жанра, или жанра общения выводится из прагматических характеристик высказывания. Представляется вполне естественным то, что при определении речеповеденческих актов Н. Д. Арутюнова упоминает ритуал: «речевое вы­сказывание, обращенное к «другому», регулярно приобретает ста­тус речеповеденческого акта, а поведенческий акт, рассчитанный на восприятие его «другим» всегда семиотичен. В первом случае речь интерпретируется как действие, во втором — действие как речь. Ри­туал, эстетизируя действие, как бы обращает его в речь, магическая речь сама по себе уже действие» (Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998. С. 647).

фольклор представляет собой одну из форм речи. Специфика ее как раз и состоит в том, что она в значительно большей степе­ни, чем спонтанная речь, определена конвенциями (в отличие от спонтанной речи на нее наложены дополнительные ограничения).

Вместе с тем в рамках фольклористики, в частности в рамках поэтики фольклора, существует давно сложившееся представление о фольклорном жанре: он определяется единством поэтики, общ­ностью сюжетов, единством функций, способа бытования и отно­шения к музыке и движению. В соответствии с этим определени­ем лишь часть параметров фольклорного жанра связана с прагма­тикой.

Наша гипотеза состоит в том, что фольклорный жанр пред­ставляет собой прагматическую категорию, поскольку сюжет и многие поэтические характеристики, за исключением тех из них, которые непосредственно определены прагматикой жанра, но­сят межжанровый характер. Это обстоятельство было отмечено Н. М. Герасимовой в отношении сказки: «... при сохранении тради­ционной фабулы, сюжет у разных исполнителей может иметь раз­личную жанровую "огласовку"» (Герасимова Н. М. Северно-руская сказка как речевой жанр // Бюллетень. Фонетического фонда русского языка. Приложение №6: Сказки Русского Севера. СПб.; Бохум, 1997. С. 8).

Но для того чтобы определить ту или иную фольклорную фор­му как жанровую или межжанровую, нам необходимо в самом об­щем виде представить фольклорные речевые акты как специфиче­ские по отношению к спонтанным речеповеденческим актам. Пока же мы позволим себе следующее предположение:

д) То, как оформляется речь, как она организована в отношении других невербальных семиотических объектов, включенных в ком­муникативный контекст (действий, реалий, ритма, пространства и т. д.), т. е. ее риторико-стилистическая форма, — представляет собой область предикации события речи.

Идентификация фольклорной речи — это те речевые и нерече­вые средства, за счет которых определяется социальная площадка совершаемого действия: обращение, указательный жест, поклон в сторону адресата, изображение или какой-либо предмет, которому приписывается способность замещать адресата (прутик при обра­щении к лесовому, часть одежды и проч.).

Предикация по отношению к фольклорной речи — это тот спо­соб, за счет которого на уровне речи и на уровне действия, или только на уровне речи, или только на уровне действия, — происхо­дит смысловое преобразование реальности.

Идентификация и предикация плана речи (под планом речи мы понимаем событие коммуникации) может целиком осуществляться на акциональном плане, на уровне собственно речи будут заданы только элементы сюжета («плана истории»).

Например, на утренней заре тоскующая должна пойти на реку до того, как кто-либо брал из нее воду, и сказать: «Куды вода, ту-ды тоска. С белого лица, с ретива сердца. Аминь». Воду черпают тыльной стороной ладони и моют лицо. Предикат отсутствует в ре­чи, необходимый глагол со всеми личными и временными формами представлен на акциональном плане (Ср.: Дымарский М. Я. К интерпретации структуры высказывания: Явление бикоммуникативности // Система языка и структура высказывания. Материа­лы чтений, посвященных 90-летию со дня рождения В. Г. Адмони (1909-1993). СПб., 1999). В другом варианте записи того же магического действия большая часть события оказывается в фокусе речи: «Как с меня стекает вода, так уходи от меня вся тоска. Рабу Божью /имя/» (Воду брать по течению: куда вода — туда и тоска) (ФА, Бел20-121).

Как отмечал Д. Серль, члены класса утвердительных (assertive) речевых актов должны некоторым образом соответствовать неза­висимо существующему миру. В зависимости от того, выполняют они это условие или нет, можно говорить об их истинности или ложности. Напротив, директивные и обязывающие речевые акты не предполагают соответствия реальности. Их надлежит рассмат­ривать как вносящие изменения в мир. В этом случае мир при­водится в соответствие пропозициональному содержанию речевого акта. «Поэтому, удается им осуществить это приведение к соответ­ствию или нет, — в зависимости от результата мы приходим к за­ключению не о том, что они истинны или ложны, но скорее о том, что они исполнены или не исполнены, осуществлены, удовлетво­рены, сдержаны или нарушены. Я отмечаю данное различие тем, что определяю класс утвердительных речевых актов как имеющий направление соответствия от слов к миру, а классы обязывающих и директивных речевых актов как имеющие направление соответ­ствия от мира к словам. Если утверждение не является истинным, в этом виноват не мир, а само утверждение; если не выполнен приказ, или нарушено обещание, за это ответственен не приказ или обеща­ние, но мир, в данном случае — тот, кто не подчинился приказу или нарушил обещание» (Searle J. Intentionality. Cambridge, 1983. P. 7).

Это исключительно важное для нас положение Д. Серля необ­ходимо сопроводить существенной оговоркой. За истинность или ложность утвердительных речевых актов, по нашему мнению, несет ответственность также мир. Это так, поскольку независимо суще­ствующий мир, которому должны соответствовать утвердительные высказывания, есть мир, сконструированный в результате коллек­тивного и индивидуального опыта. О мире, лежащем вне чело­веческого опыта, существующем независимо от него, невозможно утверждать что-либо. Миры коммуникантов могут совпадать, то­гда утверждения могут быть оценены в соответствии с критериями общего опыта, миры могут разниться, и тогда истинностная оценка становиться невозможной.

В фокусе речи может быть как описываемое событие, так и со­бытие речи, изменение фокуса не изменяет социального знамена­теля речевого акта — быть действием. И здесь возможен люфт — от полного отказа экспликации связи между речевым актом и описы­ваемым событием (например, в русской традиции былины, балла­ды) — такой способ организации сообщения Э. Бенвенист называл планом истории: «...мы определяем исторический план как способ высказывания, исключающий какую бы то ни было "автобиографи­ческую" языковую форму» (Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 272) — и до полного совпадения речевого акта с социальным действием, когда действие целиком переводится в акт речи, в нем осуществляясь.

Сочетание параметров конвенциональной процедуры представ­ляет собой прагматический шаблон. Посредством разных прагма­тических шаблонов один и тот же фольклорный сюжет может быть включен в разные социальные действия. Это позволяет нам, в со­ответствии со сформулированными в предыдущей главе задачами, рассматривать фольклорные формы с точки зрения тех прагмати ческих шаблонов, конститутивным элементом которых они являются.Отношение между таким образом определенным социальным действием и жанром, использованным для осуществления этого? действия, и составляет предмет данного исследования.

Теоретическими предпосылками исследования служат следующие положения:

1. Нас интересует фольклорный текст как составляющее жизненного процесса. С этой точки зрения исполненные фольклорные тексты в самом общем виде представляют собой элементарные переходные ритуалы. Суть этих ритуалов состоит в перемещении из точки «до» в точку «после» через актуальную, динамическую зо­ну настоящего. Эта зона выделяется посредством события, которое и представляет собой исполнение текста / произведение высказыва­ния.

Фольклорное высказывание понимается как динамический объ­ект, в процессе порождения которого меняется и адресант, и адре­сат. Точнее, оно всегда есть знак произошедшего изменения. Такими образом, в соответствии с приведенными выше определениями, ди­намические характеристики фольклорного высказывания раскры­вают и его общую семиотическую значимость. Определяя, как было уже отмечено, включенность в социальное действие, фольклорное высказывание представляет собой механизм перехода от позиции внутреннего убеждения, верования (т. е. того, что формирует доми­нанту) к позиции внешнего действия, — механизм, выстраивающий объединяющую их мотивационную структуру. Ввиду этого приоб­ретает значимость исследование тех принципов, за счет которых происходит данное выстраивание, а также исследование его при­чин и следствий. Мотивации, соединяющие в себе моменты ролевого, пространственно-временного и прочих перечисленных выше элементов, реализуемых в высказывании, представляют собой кон­структы, связь между которыми по определению смещена. Переход от одного к другому неочевиден и обеспечивает наличие того, что социологами семиологической школы от Р. Барта до П. Бурдьез обозначается как «идеология». Мотивации представляют собой сто роны конфликта, избывание которого происходит в акте высказы­вания, результирующего противоречие и позволяющего субъекту} осуществлять акт именования, а традиции — существовать во вре­мени.

2. Текст в этом случае выступает как инструмент, транспортирующий наше «ментальное тело» из прошлого в будущее через со­бытие настоящего. Риторический уровень организации текста пред­ставляет собой структурную экспликацию прагматики этого текста. Способ организации высказывания определяется той целью, нали­чие которой и вызвало это высказывание к жизни. Следовательно, риторический аспект рассмотрения той или иной речевой формы может предполагать анализ ее строения в отношении цели говоря­щего.

Цель говорящего оказывается сложно организованной, она свя­зана с его социальным и культурным опытом, с его социальным статусом и ролью, с хронотопом, в масштабах которого осуществ­ляется речевое действие, и той коммуникативной стратегией, ко­торую предоставила говорящему традиция для достижения своей цели.

3. Каждое событие коммуникации соотносятся с двумя планами сообщения. Это план истории (или сообщаемый факт), и план ре­чи (факт сообщения) (Бенвенист Э. Общая лингвистика. С. 271). План речи жестко определен параметрами «я» — «здесь» — «сейчас» говорящего. Для фольклора, так же как и для других видов устной речи, дейктическая определенность обя­зательна даже в том случае, если она не эксплицирована в тексте.
Связь с контекстом может осуществляться как лингвистическими, так и экстралингвистическими способами.

Коль скоро за любым высказыванием мы признаем наличие двух коммуникативных функций, идентифицирующей и предика­тивной («классификация предметов, о которых идет речь, и преди­кация, вводящая сообщаемое») (Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. С. 2), это должно быть справедливым и для одной из проекций высказывания — плана речи. Следовательно, и план речи можно описать по тем же параметрам — как имею­щий идентификацию события речи и предикацию события речи.