Кто колдует и к кому обращен заговор?

В чем неопределенность творящего заговор (его адресанта)? Во-первых, неясно, он "простой" человек или колдун. Способность колдовать, заговаривать часто мыслилась не как изначально данная человеку, а как возникающая в определенных условиях: после предварительной магии, получения тайного знания, по достижении определенного возраста, после каких-то важных событий; нередко знахарство, ворожбу рассматривали как своего рода промысел. (Ср. диалогическое присловье у Даля (I, 243): Давно ль, ба'ушка, стала ворожить?А как нечего стало на зуб положить; ср. также у Островского: Колдун не колдун, а слово знает.) Таким образом, человек, произносящий заговор, – не всегда колдун, но все же он – м е д и у м и, хотя бы в момент колдовства, он ведет себя как колдун, он – к о л д у ю щ и й.

Во-вторых, неопределенность адресанта заговора связана с двоякостью его отношения к "заказчику" (потребителю): 1) адресант может быть только исполнителем заговора, "заказчиком" в таком случае является другой человек; 2) однако нередко исполнитель и потребитель заговора совпадают в одном лице (особенно это характерно для пастушьих и охотничьих заговоров). Кроме того, в обрамляющих частях заговора иногда встречаются формулы, в которых колдующий говорит, что это не его слова или что он "не от себя" выступает, а только передает речь высшей силы. Ср.: Не я ж угаварала – угаварау сам Госпадз? ?сус Хрыстос, не мой дух, да Господн? (Барташэв?ч, 1992, 21).

Наконец, в христианских культурах неопределенность образа того, кто творит заговор, связана с его вероисповедной неортодоксальностью: колдуя, христианин возвращается в язычество или по меньшей мере в двоеверие. Окружающие могут видеть в нем "нечистую силу". В одном охотничьем заговоре колдующий сам подчеркивает свое нехристинство: Встану я раб (имярек) не умоюся, не помолюся, оденуся и обуюсь, не перекрещуся. <...>; (Померанцева, Минц, 1963, 110).

Неопределенность адресата заговора иногда совершенно очевидна: колдующий обращается к р а з н ы м, в том числе "несовместимым", высшим силам, например, к христианским заступникам (к Господу Богу всемогущему, пресвятой пречистой Деве Марии и Троице святой единой, и всем святым тайнам и т.п.) и одновременно (вопреки запретам официального христианства) – к "малым высшим" силам, вера в которых сохранялась с языческой поры – к заре-зарянице, солнцу красному, светлому князю-месяцу, матери-сырой земле, ветру буйному и т.п.; к болезни – например, к вывиху: Зьвих, зьвих, ня будзь л?х; к ворону и одновременно к заговариваемой крови: Ворон, не крань, а ты, кровь, не кань; к стреле: О стрела, стой, не иди до меня...; наконец, в достаточно поздних, вырожденных случаях, – обращения вообще нет: С гуся вода, а с тебя худоба!

Однако наличие обращений к высшим силам еще не значит, что колдующий именно их призывает сделать то, что составляет цель заговора. Модальность заговоров крайне разнообразна и часто неопределенна. По-видимому, модальный инвариант заговора – это неизвестно к кому обращенное волеизъявление Пусть будет А..., но при этом не ясно, кто будет делать так, чтобы "стало А" – оно как бы "само" должно делаться. Колдующий редко напрямую просит сделать то-то и то-то своих христианских защитников: скорее, он зовет их в сочувствующие свидетели или испрашивает их согласия на заговор (Господи Боже, благослови!). Обращения к болезням или предметам чаще (чем к христианским заступникам) сопровождаются собственно императивом (формами повелительного наклонения 2-го, а не 3-го лица), но все же остаются загадочными основания для такого обращения и особенно то, почему ворон, кровь или стрела поведут себя так, как велит колдующий.

Если заимствованные из молитв обращения к христианским силам всегда смиренны и почтительны, то модально-эмоциональные отношения колдующего к прочим силам и стихиям бывают самыми разными: от покорных просьб, уговоров, иногда с обещаниями отблагодарить за помощь, до угроз, приказов "убираться", ультиматумов и оскорблений. Ср. фрагмент из "Заговора против ведьмы" в "Ригведе":

Кусок дерева, что там
Плавает без людей у того берега реки,
Возьми его себе ты, с мерзкой челюстью,
Отправляйся на нем подальше.

А когда вы уберетесь прочь,
Грудастые, со ржавым срамом,
Побиты (будут) все враги Индры,
(Те), у кого семя бесплодно.

(Ригведа, 1972, 214).

Нередко колдующий словно играет в прятки с напастями: стремится их перехитрить, подешевле "откупиться", "сослать" напасть подальше, обещая там лучшую жизнь. Ср. в белорусских заговорах: Падвярот, падвярот, ?дз? пад лёд, там табе дабрэнька ? м?ленька, ? чысценька, бяленька; О вы, зубы, зубы! Чому вы не белы, ды руды! <...> Перастаньце ж вы хварэц?, будзеце, як вельк? пан у карэ-це. А кал? не перастанеце хварэц?, то мы будзем вас жалезам цягнуц?. ?дз? ж ты, хвороба, у широка поле, у сух?я лясы да у мокрыя балати, а хваробы нам не трэба, бо яна прийшла ад чорта, але не з неба (Барташзв?ч, 1992, 21, 10).

Помимо принципиально неотчетливых трансцендентных адресатов, у заговора могут быть и вполне земные "слушатели", которых, однако, в весьма условном смысле можно считать "адресатами". Это "заказчик" заговора и он же (или другое существо – например, ребенок, которого мать несет к знахарке, чтоб вылечить от упуда ('испуга'), или телка, которую заговаривают от яловости) – "объект" заговора. Однако заговор вовсе не рассчитан на осмысленное восприятие таким "слушателем": знахарка шепчет не больному, а н а д н и м.

Наконец, у заговора, как у всякой ритуальной коммуникации, имеется еще один адресат – это сам колдующий. Момент автокоммуникации и связанный с ним психотерапевтический эффект обусловлены в заговоре самой ситуацией словесной магии: колдующий убеждается сам и/или убеждает других в своих способностях медиума и таким образом воспроизводит (демонстрирует) свою ценность для людей, свою власть над людьми и миром.