VIII. Вещи и их «бытие». Правещь. Человек, животное и орудия. Эволюция техники
Небольшое количество времени, которое было мне отведено, я уделил хотя бы краткому разбору вышеприведенных примеров. Дело в том, что упомянутая программа, сверхъестественное бытие человека, в осуществлении которых заключается вся наша жизнь, не должна представляться вам как нечто абстрактное и неопределенное. Хотя и несколько сумбурно, я всячески хотел показать наличие определенной функциональной связи между направлением развития техники и тем способом бытия, который выбирает человек. Бесспорно, подобная жизненная задача, задача бытия человека, принадлежит к философским вопросам в самом строгом смысле, но как раз этого ее аспекта я всеми силами избегал, стараясь подчеркнуть прежде всего предпосылки, которые содержатся в факте существования техники и о которых чаще всего умалчивают, а ведь они и составляют всю суть. Всякая вещь — это главным образом ряд условий, выполнение которых создает ее возможность. Кант называл их «условиями возможности», а Лейбниц, рассуждая более трезво и здраво, — «ингредиентами», или «требованиями». Любопытно, что подобные ингредиенты, или требования, какой-нибудь вещи чаще всего остаются без всякого внимания. Мы просто проходим мимо них, как если бы они не служили глубинной основой вещности. Конечно, кто-то из вас наверняка принадлежит к тому типу слушателей, о котором, сказать по правде, мне бы не хотелось долго распространяться. А короче, для таких людей слушать — значит всегда узнавать лишь то, что и так ясно: не важно, известно ли об этом досконально или исключительно понаслышке. Дело состоит в умении услышать, и, чем нежданнее, новее сказанное, тем больше внимания следует ему уделить. Так вот, особы такого рода обязательно воскликнут: «Прекрасно! При чем тут техника? Ведь техники в ее реальности, в ее действии мы не видим!» Но разве не ясно, что, отвечая на вопрос: «Что это такое?» — мы всегда разбираем, разрушаем сам предмет, иначе говоря, совершаем возвратные движения: идем от формы вещи, такой, как она дана и как она воздействует, к ее составным частям, слагаемым, которые мы стремимся определить? Бесспорно, отдельно взятый компонент не вещь, последняя — только произведение составных частей, и, чтобы такое произведение, результат были налицо, оказывая воздействие, нужно, чтобы ингредиенты исчезли из поля зрения как таковые, то есть взятые по отдельности. Чтобы увидеть воду, нужно, чтобы исчезли водород и кислород. Определение какой-либо вещи, полученное в результате перечисления ее слагаемых, предпосылок, того, что она подразумевает, если должна быть, превращается в нечто типа правещи. Эта правещь и есть бытие самой вещи, то, что следует обнаружить, поскольку вещь — налицо и ее как раз искать не надо. Напротив, бытие и определение, то есть правещь, показывают саму вещь in statu nascendi, ибо в полной мере мы познаём лишь то, что так или иначе возникло у нас на глазах.
Предпосылки, которые я акцентировал до сих пор, безусловно, не единственны, но все они — самого радикального характера и потому — скрытые и, следовательно, остающиеся чаще всего без внимания.
Наоборот, практически все, как правило, замечают, что, если бы человек не был настолько умен, чтобы открывать новые связи между окружающими его вещами, он никогда бы не изобрел каких-то средств или методов для удовлетворения потребностей. И как раз потому, что это столь очевидно и понятно, необходимости говорить об этом не возникало. Вопрос вообще оставили без внимания, что в конечном итоге повлекло за собой серьезную ошибку. Ведь если кому-то свойственна та или иная деятельность, это еще не значит, будто он ее действительно осуществляет. Хотя мы частенько встречаем людей, которые, имея глаза, дабы видеть, тем не менее не видят даже творящегося у них под носом просто потому, что всецело заняты своими мыслями. Они не видят, хотя и наделены зрением, то есть они не осуществляют данной деятельности, поскольку их интересует не происходящее у них на глазах, а, наоборот, то, что разворачивается в их внутреннем мире. Ведь есть люди, которые, обладая математическими способностями, не занимаются математикой, поскольку она их не интересует.
Итак, одной способности делать что-нибудь вовсе не достаточно, чтобы сделать именно это, и, следовательно, для существования техники отнюдь не достаточно одного технического разума. Ибо технический разум — это способность, а техника — реализация данной способности, которая может остаться и неиспользованной. Значит, гораздо важнее не ответ на вопрос, обладает ли человек той или иной технической способностью, а выяснение причин реального существования техники. Последнее можно понять, только предположив, что человек обречен быть техником независимо от желания или от степени технической одаренности. Я как раз и старался объяснить это на предыдущих лекциях.
Повторяю: когда речь идет о технике, мы, конечно, начинаем рассуждать о мыслительной способности человека и спешим назвать эту способность решающим отличием человека от животного. Но сегодня уже никто не вправе со спокойной уверенностью, как это сделал Франклин век назад, назвать человека animal instrumentificum, animal tools making. Ибо не только в известных опытах Келера с шимпанзе, но и во многих разделах зоопсихологии мы сталкиваемся с более или менее выраженной способностью животного изготовлять простейшие орудия. Во всех подобных. наблюдениях главное, по-видимому, — существующая у животных способность к умственной деятельности, достаточная для изобретения орудия. Сама же ущербность животного, или то, что действительно делает для него невозможным полное овладение инструментом, коренится отнюдь не в мышлении sensu stricto, а в других условиях зоологического существования. Так, Келер утверждает, что основной недостаток шимпанзе — слабая память, неспособность запомнить случившееся недавно и, следовательно, крайне скудный материал для творчества.
Тем не менее решающее различие между животным и человеком — отнюдь не та, лежащая на поверхности, разница, которая обнаруживается при сравнении психических механизмов. Главное — прежде всего разность результатов, порожденных подобными различительными признаками, ибо именно они (результаты) придают существованию животного совершенно иную — по сравнению с человеческой — структуру. Не обладая развитым воображением, животное неизбежно оказывается неспособным выработать какой-либо жизненный проект, в корне отличный от многократного повторения тех же самых актов, которые оно выполняло до определенного момента. Одного этого достаточно, чтобы провести радикальное различие между жизненными реальностями животного и человека. Но если жизнь не сводится к осуществлению проекта, то и мышление вырождается в чисто механическую функцию, лишенную порядка и смысла. Мы часто забываем, что интеллект, сколь бы развитым он ни был, не может сам из себя вывести свое направление и, следовательно, достичь подлинных технических открытий. Понимание само по себе не знает, что предпочесть среди бесконечного разнообразия вещей, которые можно «изобрести», и теряется в безграничных возможностях. И только в таком существе, где ум послушен воображению (но не техническому, а творящему жизненные проекты), может выработаться техническая способность.
Все сказанное преследовало побочную цель: противостоять достаточно стихийному, весьма распространенному, господствующему сейчас мнению, будто в конечном счете есть лишь одна настоящая техника, а именно современная евроамериканская, по сравнению с которой все остальное — только неуклюжий жест и наивная попытка ей подражать. Считаю необходимым подвергнуть подобный взгляд самой жесткой критике, включив современную технику — на правах лишь одного технического вида — в широкую и многообразную панораму человеческих техник вообще. Тем самым я придаю техникам Америки и Европы относительный смысл и утверждаю, что каждому человеческому проекту, каждому типу жизни соответствует своя техника.
Однако, установив эти соответствия, я сразу вынужден подчеркнуть своеобразие современной техники, те ее черты, которые как раз и порождают подобный мираж, представляя нам ее (с известной долей истины) как технику по преимуществу. В силу целого ряда причин техника занимает — а ныне как никогда — крайне высокое положение в системе факторов, слагаемых человеческой жизни. Та значимость, которая постоянно присуща технике (в силу приведенных причин), проступает, к примеру, в таком простом факте: всякий раз, как историк пытается охватить единым взглядом значительные временные промежутки, ему поневоле приходится описывать их, указывая на особые технические средства, присущие данным этапам. Самый ранний период существования человечества, в целом едва еще различимый и в общем покрытый мраком неизвестности, называется древнейшим каменным веком, или эолитом; затем наступает древний каменный век, эпоха орудий из неотесанного камня — палеолит, затем — бронзовый век и т. д. Итак, имеем ли мы право включить в этот список и наше время, назвав его тоже веком, но не той или иной техники, а просто «техники» как таковой? И хотя человек всегда был только человеком-техником, мы можем с полным основанием задать вопрос: какие моменты в эволюции технической способности привели к наступлению эпохи, которую даже в формальном смысле следует считать «технической»? Несомненно, это объясняется тем, что отношение между человеком и техникой было возведено в небывало высокий ранг, в особую значимость, которую необходимо определить точнейшим образом; но в свою очередь столь большую ценность техника могла получить лишь потому, что сама техническая функция изменялась в каком-то весьма существенном смысле.
Для того чтобы до конца осознать, что же такое современная техника, необходимо начертать ее четкие контуры на фоне всего технического прошлого — словом, хотя бы бегло описать грандиозные перемены, которые претерпела техническая функция. Иначе говоря, выделить значительные стадии технической эволюции. Таким образом, рассматривая отдельные срезы прошлого, называя какие-то этапы, расставляя вехи, мы добьемся того, что туманное, смутное прошлое приобретет перспективу и движение. И лишь тогда удастся открыть, из каких конкретно форм техника возникла и к каким другим формам она движется.
(…)
IX. Стадии техники
Данный вопрос столь серьезен и труден, что я сильно колебался, выбирая тот или иной принцип, согласно которому можно было бы различать интересующие стадии. Несомненно, однако, что следует прежде всего отказаться от одного, хотя и весьма очевидного, принципа: ни в коем случае нельзя членить техническую эволюцию, приняв за основу то или иное изобретение, сколь бы важным и характерным оно ни казалось. Ибо все, что я здесь сказал, направлено прямо против того общего заблуждения, что главное в технике — это разные изобретения. Но можно ли назвать хоть одно, которое превзошло бы по значимости всю колоссальную махину техники в известную историческую эпоху? Ведь только вся совокупность техники, взятая в целом, действительно имеет определяющее значение и дает возможность говорить именно о прогрессе или изменении. В конечном итоге не найдется ни одного сколько-нибудь важного открытия, если мы станем мерить его исполинской мерой общей эволюции. Кроме того, как мы убедились, величайшие типы техник приходили в упадок после того, как их разработали окончательно, или вообще исчезли с лица Земли. А иногда их даже приходилось открывать заново. Немаловажно и то, что одного изобретения, которое имело место где-то и когда-то, вовсе не достаточно, чтобы оно получило свое подлинное техническое значение. Порох и печать — два открытия, представляющиеся нам важнейшими, — давным-давно, на протяжении долгих веков были известны в Китае, но так и не нашли себе там достойного применения. Только в XV веке в Европе — по всей видимости, в Ломбардии — порох приобрел значение огромной исторической силы, и тогда же в Германии такой же силой стала печать. Итак, если учесть все это, то каким временем датировать эти технические открытия? Ясно одно: они вошли в историческую действительность, только слившись с общим строем техники конца Средневековья и испытав влияние конкретной жизненной программы той эпохи. Порох, применяемый для стрельбы, и печатный станок — вот истинные современники буссоли и компаса; все четыре изобретения, как легко догадаться, выдержаны в одном стиле, характерном для того переходного (от готики к Ренессансу) периода, который обрел свою кульминацию в Копернике. И все четыре открытия, как видим, воплощают союз человека с далью, представляя собой прием acfio in disfans, лежащий в основе современной техники. Так, пушка приводит в моментальное столкновение далеко отстоящих друг от друга противников; компас и буссоль связывают человека со звездой и четырьмя сторонами света; печатный станок соединяет одинокого, погруженного в себя индивида с бесконечной (не имеющей предела во времени и пространстве) периферией, которую составляет вся совокупность потенциальных читателей.
С моей точки зрения, исходным принципом для периодизации технической эволюции должно служить само отношение между человеком и техникой, иначе говоря, мнение, которое сложилось у человека о технике, — и не о том или другом ее конкретном типе, а о самой функции вообще. Данный принцип, который лежит в основе нашего подхода, не только проясняет прошлое, но и сразу позволяет ответить на два поставленных здесь вопроса: о существенном изменении жизни, которое вызвала современная техника, и о той большой роли, которую она играет в жизни человека теперь и не идет ни в какое сравнение с прошлой ролью.
Итак, исходя из этого, можно выделить три значительные стадии в технической эволюции.
А. Техника случая.
В. Техника ремесла.
С. Техника человека-техника.
Техникой случая является та техника, где в роли человека-техника выступает случайность, способствующая изобретению. Такова первобытная техника доисторического человека, а также нынешних дикарей. Я имею в виду самые отсталые племена (это цейлонские ведды, семанги с острова Борнео, пигмеи Новой Гвинеи и Центральной Африки, туземцы Австралии и т. д.).
Итак, каково представление о технике такого первобытного ума? Здесь возможен ответ лишь в высшей степени ограничительного характера: первобытный дикарь не сознает техники как таковой, то есть и не подозревает, что среди его способностей существует некая специфическая, которая позволяет преобразовывать природу в желательном направлении.
И это так.
1. Набор технических актов первобытного человека весьма ограничен; мало того, объем таких действий настолько незначителен, что не может быть и речи об их выделении в особое образование, отличное от совокупности естественных, или природных, актов, безусловно занимающих в жизни дикаря несравненно более важное место. А значит, дикарь — человек лишь в весьма относительной степени, практически — сущее животное. Таким образом, технические действия на этой стадии имеют неопределенный характер, входя в состав природных актов и являясь в представлении первобытного человека частью нетехнической жизни. Первобытный человек сталкивается со способностью разводить огонь ровно в такой же мере, в какой он сталкивается с умением ходить, плавать, бить и т. д. И поскольку такие естественные движения представляют постоянный, раз и навсегда данный набор, то и технические действия отвечают тем же условиям. Первобытному уму недоступен решающий признак: способность производить перемены и способствовать прогрессу, который в принципе беспределен. , 2. Простота и скудость первобытной техники приводят к тому, что связанные с ней действия могут выполняться всеми членами общины, то есть все разводят огонь, мастерят луки, стрелы и т. д. Техника не выделяется из всевозможных занятий, и здесь даже нет намека на факт, который ознаменует наступление второго этапа эволюции, когда лишь вполне определенные люди— а именно ремесленники — будут изготовлять известные предметы, выполнять конкретные операции. Единственное разделение, происходящее на довольно ранней стадии, состоит в том, что мужчины предаются одним техническим занятиям, а женщины — другим. Но это обстоятельство еще не дает права выделить такой технический факт в нечто особое, с точки зрения первобытного человека, ведь и набор естественных актов отличается у женщин и мужчин. То, что женщина возделывает поля — а основательницей земледелия была женщина, — кажется первобытному уму столь же естественным, как и то, что она время от времени рожает детей.
3. Неосознанным обычно остается и самый очевидный и характерный технический момент — произведение открытий. Первобытный человек не ведает о своей способности изобретать, и, следовательно, на этом этапе открытие не представляет собой результата целенаправленного поиска. Как уже говорилось, здесь, скорее, само решение ищет человека, а не наоборот. В постоянном и бессознательном обращении дикаря с окружающими предметами внезапно, по случайности возникала определенная ситуация, приводившая к новому и полезному результату. Например, когда кто-нибудь, играючи или пытаясь избавиться от нервного зуда, по инерции тер одним куском дерева о другой, загорался огонь. Тогда первобытному уму открывалось видение новой связи между предметами. Обычная палка, которая раньше служила либо для нанесения ударов, либо опорой при ходьбе, неожиданно представала как нечто совершенно новое — рождающее огонь. Вообразите себе, до какой степени был потрясен дикарь! Он явственно видит: природа, словно по волшебству, поведала ему одну из сокровенных тайн. Ведь огонь для дикаря уже был божественной силой, пробуждал в нем религиозные чувства. И вот еще один факт — палка, вызывающая огонь, — тоже наполняется магическим смыслом. Все виды первобытной техники изначально окружены чудесным ореолом, являясь в глазах дикаря ровно в той мере техникой, в какой последняя наделена волшебными атрибутами. В дальнейшем нам еще предстоит убедиться, что и магия — тоже своего рода техника, хотя и фантастически ненадежная.
Итак, первобытный человек не признает себя творцом изобретений. Открытие заявляет ему о себе в качестве еще одного измерения природы, в виде некой силы, которую именно природа и должна ему сообщить. Важно, что эти могучие свойства исходят от природы и направлены к человеку, а не наоборот. Например, изготовление различных орудий и домашней утвари, по мнению первобытного человека, не исходит от него самого, подобно тому как от него не исходят его собственные руки и ноги. Человек еще не ощущает себя как homo faber (мастера). Его ситуация очень напоминает положение шимпанзе в опытах Келера, когда обезьяна вдруг понимает, что палка, которую она держит, может пригодиться для неожиданной цели. Келерназывает этот эффект впечатлением «ага!», поскольку подобным возгласом выражает свое настроение человек, открывший новые связи между вещами. По-видимому, речь идет о биологическом законе trial and error — «проб и ошибок» — применительно к явлениям сознания. Так, инфузория «пробует» занимать различные позы и в конце концов обнаруживает, что одна из них приводит к положительным результатам. И тогда инфузория закрепляет такое положение как привычку.
Вернемся, однако, к первобытной технике. На данной стадии она предстоит человеку еще как природа. А поточнее, то на этом древнейшем этапе открытия первобытных людей, выступая результатом простого случая, подчинены теории вероятности. Иными словами, какому-то числу возможных стихийных комбинаций между вещами соответствует какая-то вероятность того, что данные отношения предстанут перед человеком в некоторой форме, позволяющей ему открыть в предметах зачатки полезных орудий.