Рационализм как психология
На уровне общества социально-психологические факторы научной деятельности существенно укрупнены по сравнению с ее рассмотренными уровнями, и поэтому для того, чтобы уловить их проявления, необходимо соответственно укрупнить и масштаб анализа, рассмотрев научную деятельность в исторической и кросс-культурной ретроспективах.
Одним из наиболее предпочитаемых историками и философами науки сюжетов, при изучении которого роль социальных факторов проступает с особой четкостью, служит возникновение в XYII-XYIII вв. науки Нового Времени, явившейся прообразом современной науки. Становление ее оснований обычно связывают с утверждением протестантской этики, которая на развитие науки оказала ничуть не меньшее влияние, чем на развитие капитализма. При этом сама протестантсткая этика имела не только собственно этическую, но и психологическую сторону, послужив концентрированным выражением социально-психологических особенностейтой эпохи. Среди же ее порождений наибольшее влияние на развитие науки оказал рационализм, который был не только системой мировосприятия и т. п., но и определенной психологией, имевшей, как и любой психологический феномен, 3 составляющих: а) когнитивную, б) эмоционально-мотивационную, в) поведенческую.
Когнитивной составляющейрационализма, а, соответственно, и предпосылкой науки Нового Времени явилось формирование нового стиля мышления[39], который заметно отличался от предшествовавших способов мышления, характерных для античного мира и раннего средневековья. Главными особенностями античного мышления служили отсутствие общепринятого исчисления времени (каждый полис имел свое исчисление), широкое использование предложений с временной неопределенностью, признание подлинным знанием лишь знания очевидца и др. (Хинтикка, 1980). Средневековому же мышлению были свойственны "выстраивание вещей и слов в одном смысловом пространстве", означавшее "письменность вещей и вещность слов" (Черняк, 1990, с. 185). "Поскольку вещи и явления воспринимались как знаки", а мир трактовался как своеобразная книга, написанная "божьими письменами", постольку словесный или письменный знак и сама обозначаемая ими вещь могли быть уподоблены друг другу" (Степин, 1990, с. 154), - характеризует средневековое мышление В. С. Степин. Отсюда проистекали отношение к природе как к тексту, метафорическое определение познания как "чтения книги природы" и превращение истолкования текстов в главную заботу средневековой науки.
Новый стиль мышления, подготовивший появление науки Нового Времени, обычно описывается как атомистически-механистический, основанный на выделении в любом анализируемом явлении отдельных элементов и установлении связей между ними, опоре на понятие механической причины, которое вытеснило ключевое для предшествующих стилей мышления понятие цели. "Я ничего не понимаю в явлении до тех пор, пока не могу построить его механическую модель", - писал В. Томсон (Цит. по: Карцев, 1984, с. 240-241). Похожие признания делали и другие представители науки того времени. Этот стиль мышления имел очевидные преимущества и перед античным, и перед средневековым мышлением, которое Галилей, Декарт, Гассенди, Гоббс и другие основатели науки Нового Времени критиковали за схоластичность и словесный[40], "неонтологический" характер. Привлекательность нового мышления объяснялась прежде всего когнитивными факторами, в частности, "стремлением механически объяснить связь природных явлений" (Гайденко, 1987, с. 17). Но свою роль сыграли и социальные причины: "популярность атомизма, по-видимому, обусловлена и культурно-историческими факторами, в частности тенденцией к "атомизации" самого общества в XYII-XYIII вв." (там же, с. 17).
"Атомизация" общества состояла в разрушении феодально-общинных связей, в обособлении индивидов, в осознании ими себя в качестве самостоятельных личностей, в вызревании индивидуалистической психологии - опоре новых общественных отношений. Связь между когнитивным и социальным феноменами - атомизмом и индивидуализмом - прочерчивается достаточно четко, что проявляется даже в этимологии этих терминов. Как подчеркивает Л. М. Косарева, "этический индивидуализм ("индивидуум" - латинский перевод греческого "атом") и естественнонаучный атомизм (корпускуляризм) в XYII - начале XYIII в. воспринимались как различные аспекты единого мироощущения, согласно которому основополагающими элементами природного и социального бытия являются самостоятельные индивиды (атомы, корпускулы), взаимодействие между которыми осуществляется внешне регулируемым, механическим образом и подчиняется жестким законам" (Косарева, 1989, с. 109). Устройство общества запечатлелось в стиле мышления, обращенного на природу. В результате природа, которая прежде воспринималась как живой организм, начала мыслиться как "механическая структура, напоминающая часы" (Harman, 1983, р. 1).
Принято считать, что роль протестантизма в формировании нового научного мышления слагалась из двух компонентов. Во-первых, он "расчистил дорогу" новому стилю мышлению, подорвав основы предшествовавших ему способов познания. Реформаторы опровергли католическо-схоластическую картину мира, деантропологизировали и девитализировали представления о природе, по словам М. Вебера, "расколдовали" ее. Во-вторых, в рамках протестантизма вызрели когнитивные установки, которые составили основу нового мышления.
Необходимо также подчеркнуть универсальность стиля мышления, порожденного протестантизмом, его сколь отчетливые, столь и синхронные проявления в самых разнообразных науках. Так, Б. Росс с помощью контент-анализа продемонстрировала тесное единство методологических принципов таких ответвлений науки Нового Времени как физика, физиология и психология (Ross, 1971). А общим методологическим принципам сопутствовали универсальные идеи, которые победно прошлись практически по всем наукам. Например, идея равенства людей (перед Богом и перед законом), которая не только оказала большое влияние на науки об обществе, но и, как отмечает В. С. Черняк, "запечатлелась в космологических доктринах (равенство Земли и планет, Солнца и звезд), что привело к концепции бесконечного гомогенного, изотропного пространства ньютоновской физики" (Черняк, 1990, с. 187). Этой междисциплинарной универсальности нового мышления сопутствовала универсальность географическая. Эпицентром его распространения была Англия, где вообще все социальные преобразования развивались быстрее, чем в других странах. Но то же самое происходило, хотя и в менее отчетливом виде, в континентальной Европе - в Германии, Франции, Голландии, Бельгии и других государствах, где Реформация вызвала достаточно выраженные изменения мышления.
Новый стиль мышления утверждался на фоне настроений, которые можно отнести к аффективно-мотивационной составляющей рационализма. Главным среди них было стремление к господствуразума над аффектами, которое, как это ни парадоксально, тоже имело аффективное происхождение. Средневековый мир рушился в постоянных войнах, подобных 30-летней войне в Германии, в условиях девальвации традиционных ценностей, падения нравов, крушения основных жизненных устоев и т. д. Все это, естественно, порождало у человека тех времен весьма дискофортное состояние, побуждавшее искать способы обновления жизни. Реформация выразила это настроение в программе целенаправленной перестройки всего жизненного уклада на основе контроля разума над аффектами. "Этические системы эпохи Реформации, включая "возрожденные" античные системы (стоицизма и эпикурейства - А. Ю.), ориентировали человека на работу над своим внутренним миром, на формирование его единства (борьбу с хаосом аффектов, внесение в сознание дисциплины, самоконтроля)" (Косарева, 1989, с. 42), ибо именно в отсутствии подобных дисциплины, самоконтроля и главенства разума виделись основные причины происходящего.
Впрочем, эти акцентированные протестантизмом идеи были доведены до логического завершения правоверным католиком - Р. Декартом, который, правда, прожив немало времени в Голландии, не избежал влияния Реформации. Он был убежден в том, что люди образумятся и перестанут пребывать в хаосе аффектов, если познают основные принципы существования природы и начнут жить с согласии с ней. В познании и мышлении Декарт видел средство успокоения и "уразумления" человечества, которых ему остро недоставало. "Будем же стараться хорошо мыслить: вот начало нравственности", - вторили ему Паскаль (Цит. по: Гайденко, 1987, с. 56) и другие мыслители того времени.
От идеи самоконтроля посредством познания природы оставался один шаг до намерения контролировать саму природу, и он тут же был сделан. Декарт выражал уверенность в том, что человек должен, с одной стороны, контролировать историю во всех ее формах, начиная от строительства городов, государственных учреждений и кончая наукой, а также превратиться в "хозяина и господина природы" (Декарт, 1950). При этом намерение господствовать над природой, познавая ее, не только не противоречило христианской идее Бога, но, напротив, было подкреплено ею. Согласно христианским заповедям, совершенство Бога состоит в том, что он создал природу в соответствии с определенными законами, а в человека вселил естественный свет разума и способность их постигать. Отсюда проистекала весьма характерная для мыслителей того времени мысль о том, что познание мира - богоугодное дело, ибо постигая природу, мы постигаем Бога и приближаемся к нему. В частности, Ф. Бэкон подчеркивал, что наука, обеспечивающая человеку власть над природой, содействует его нравственному и религиозному обновлению. Он писал, что "Бог дал нам две книги: книгу Писания, в которой раскрывается воля Божья, а затем книгу природы, раскрывающую его могущество. Из этих двух книг вторая является как бы ключем к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла Писания, но главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьезному размышлению о божественном могуществе, знаки которого четко запечатлены на камне его творений" (Бэкон, 1977, с. 128). А Р. Бойль, потративший немалую часть личных сбережений на перевод Библии на различные языки, утверждал, что изучение природы больше прославляет Бога, чем приносит человеку. В том же духе высказывались и другие основатели науки Нового Времени.
Само представление о вере в Бога тоже подверглось пересмотру с позиций рационализма. Проповедники протестантизма настаивали на том, что вера должна быть рационально обоснована, подкреплена разумом, а рационально необоснованная, априорная, не терпящая вопросов вера - это не истинная вера, а "мечта или фантазия" (См.: Merton, 1957). Эта религиозная по своему происхождению установка прочно вживилась в науку, трансформировавшись в ее краугольный принцип "повергай все сомнению". Парадоксальным образом сомнение родилось из веры: сомнение как принцип науки родилось из религиозной веры, переосмысленной в соответствии с принципами рационализма.
Декарт утверждал, что покорять природу следовало по единому плану и с помощью единого Метода, при разработке которого он тоже выразил социально-психологическую атмосферу своего времени, прежде всего, нарождавшийся индивидуализм, во-первых, объявив самосознание индивида основой всех актов его мышления, во-вторых, настаивая на том, что на истину натолкнется скорее отдельный человек, чем целый народ (Декарт, 1950). Вознесение самосознания было подготовлено христианством вообще и протестантизмом в частности. П. П. Гайденко отмечает, что "категория самосознания, играющая центральную роль в новой философии, в сущности, была незнакома античности: значимость самосознания - продукт христианской цивилизации" (Гайденко, 1987, с. 145). Суждение "мыслю, следовательно, существую" могло прератиться в краеугольный камень философской системы при двух социально-психологических условиях, которыми явились, во-первых, убежденность в онтологическом превосходстве умопостигаемого над чувственным, во-вторых, признание высокой значимости человеческой личности, внутреннего мира человека и его самосознания. Это признание было обусловлено тем, что протестантская церковь возложила задачу религиозного спасения человека на него самого, заставив его постоянно ощущать личную отвественность перед Богом за свои дела.
Нетрудно заметить, что протестантский образ общества, оказавший большое влияние и на философию, и на естественную науку, обладал внутренней амбивалентностью. С одной стороны, общество "атомизировалось", что неизбежно имело обратной стороной деиндивидуализацию личности, ее уравнивание с другими личностями не только в правах, но и в сущностных характеристиках. С другой стороны, утверждались самоценность и уникальность человеческой личности и высокая значимость ее внутреннего мира. Возможно, именно эта амбивалентность приучила науку Нового Времени выдерживать равновесие между общим и частным, различать индивидуальные объекты в общих закономерностях, что явилось одним из ее главных методологических достоинств, а также подготовила почву для таких проявлений ее внутренней противоречивости как рассмотренные в предыдущей главе сосуществование официальных норм и неофициальных анти-норм.
Порожденная протестантизмом прагматическая установка в отношении природы отобразилась в прагматическом отношении к самой науке. Протестантская этика предписывала человеку покорить природу, заставить служить его целям. А путь к этому виделся в науке, которая в результате тоже приобретала прагматическую ценность. "Тот, кто считает, что целью всякой науки является ее практическая полезность, безусловно прав" (Бэкон, 1977, с. 149), - писал Ф. Бэкон, автор столь любимого советскими идеологами афоризма "знание - сила". А знание, не приносящее практических плодов, он объявил ненужной роскошью.
Рационализм как психология имел и свой поведенческий компонент - новый образ жизни, тоже предопределенный морально-этическими принципами протестантизма. Одно из главных свойств науки Нового Времени и ее отличий от античной и средневековой науки состоит в опоре на эксперимент. Наука Нового Времени - это, прежде всего, экспериментальная наука. Протестантизм создал в обществе моральную атмосферу, необходимую для появления экспериментальной науки, утвердив новое отношение к труду. Конечно, было бы легкомысленным считать, что люди предшествующих эпох не умели трудиться. Но, например, для изящной культуры древних греков было характерно пренебрежение к физическому труду вообще и к технике как его средству в частности. В этих условиях экспериментальная наука не могла сформироваться, поскольку "эксперимент ... приравнивался к "низкому" ремесленному труду и выпадал из сферы подлинного знания" (Черняк, 1990, с. 192).
Хотя в средневековой Европе отношение к ручному труду не было столь пренебрежительным, как в Древней Греции, вплоть до XYII века оно выглядело как минимум неоднозначным. В частности, как отмечает Е. Зилцель, "методическая тренировка интеллекта была прерогативой образованных людей из высших классов, характерна для университетских профессоров и для гуманитариев, в то время как наблюдение и экспериментирование было оставлено более плебейским труженикам" (Zilzel, 1942, p. 553). Лишь в середине XYI столетия образованные люди стали проявлять интерес к ремеслам и к механическому труду, что сделало возможным преодоление разрыва между двумя составляющими научного познания - теоретическим мышлением и эмпирическим исследованием.
Появление новой - экспериментальной - установки в изучении природы возникло в результате соединения мышления с практикой, чему способствовали, с одной стороны, быстрое развитие техники, с другой, - привнесенное протестантизмом почтительное отношение к ручному труду и реализованное им слияние утилитаризма и эмпиризма, которое Р. Мертон считает главной предпосылкой формирования науки Нового Времени (Merton, 1957). В результате этого слияния рационализм, порожденный протестантизмом, имел существенные отличия от рационализма предшествующих эпох, представители которых тоже уважали разум. Это отличие состояло в "сочетании рационализма и эмпиризма, которое так выражено в протестантской этике и составляет сущность современной науки" (Там же, р. 579). Новый - эмпирический рационализм - очень заметно отличался от умозрительного постижения мира, весьма характерного как для античности, так и для католицизма.
Новое отношение к труду и к технике не только способствовало превращению науки из чисто умозрительной деятельности в деятельность исследовательскую, но и, посредством технических изобретений, породило сильные стимулы ее развитию. Например, такое "техническое" событие как изобретение книгопечатания оказало огромное влияние на развитие науки, имев не только технические, но и социальные последствия. Оно подготовило появление системы научных коммуникаций, а, следовательно, формирование научного сообщества, придало научному познанию характер диалога, в процессе которого ученый мысленно обращается к коллегам, зная, что его труды будут ими прочитаны и т. д.
Важную роль в формировании экспериментальной науки сыграл также культ терпения, характерный для протестантизма. Ведь экспериментальная наука, в отличие от предшествовавшей ей науки умозрительной, предполагает довольно длительное ожидание результата - как, например, в случае М. Фарадея, который провел 134 эксперимента, чтобы этот результат получить. А многие ученые-экспериментаторы свидетельствуют о том, что терпение - одно из главных качеств в их профессии (The nature of creativity, 1988). Наука плохо совместима с нетерпеливостью, и вполне закономерно, что в качестве психологических основ научной деятельности выделяются такие протестантские ценности как "умеренность, воздержание, труд как самоценность, само-дисциплина и отсроченность вознаграждения" (McGinn, 1991).
Но, пожалуй, самая главная протестантская предпосылка возникновения экспериментальной науки заключалась в утверждении "широко распространенной, инстинктивной уверенности в существовании Порядка Вещей и, в частности, Порядка в Природе" (Whitehead, 1931, р. 5). В системах научной мысли, построенных Галилеем, Ньютоном и их последователями, эксперимент является универсальным критерием истинности, но само осуществление экспериментов было основано на априорной убежденности в том, что в Природе существует порядок, который может быть познан, если ей правильно, то есть с помощью эксперимента, "задавать вопросы" (Merton, 1957). Понятие законосообразности мира, его устройства в соответствии с определенными правилами, столь же свойственное протестантской религии, сколь и науке, послужило одним из главных связующих звеньев между ними.
Благодатная почва для развития науки Нового Времени была создана также распространением идей, которые в истории человечества имели, главным образом, политическое звучание, например, идеи свободы и равенства - индивидуальной свободы и всеобщего равенства. Б. Барбер подчеркивает, что "рациональность в противовес традиционализму, активность в этом мире, противостоявшая ориентации на потустороннюю жизнь, либерализм в противоположность авторитаризму, активное воздействие на мир, а не пассивное приспособление к нему, равенство, противопоставленное неравенству - все эти ценности составили основу развития науки" (Barber, 1979, p. 97). Либерализация общественной жизни не только развязала науке руки, освободив ее от многочисленных запретов средневековой идеологии, но и создала атмосферу свободных дискуссий, крайне важную для критической проработки и развития научных идей[41]. А идея равенства нашла выражение в "ровном" отношении к природе как к предмету исследования, отсутствии "привилигированных" объектов изучения, характерных для античной и средневековой науки (Черняк, 1990). Это породило тотальную гносеологическую установку, в соответствии с которой объектом изучения могло быть что угодно. Вселенная и насекомое, макрокосм и микрокосм стали рассматриваться как равно достойные объекты для научного познания, ибо каждый из них воспринимался как проявление мудрости и откровения Творца, в процессе Творения не имевшего "любимцев" (Merton, 1957). В результате ценностный компонент познавательного процеса сместился с объектов изучения на его результаты: ценность познанию придавало не то, что изучалось, а истинность полученного знания и практическая польза от него. Открытие истины превратилась в краеугольную ценность научного познания, что обусловило формирование соответствующего этоса научной деятельности - рассмотренные выше нормы объективности, незаинтересованности и т. д.
Впрочем, отношение ученых Нового Времени к истине, равно как к природе и к самой науке, было не сакральным, а прагматичным, в чем тоже сказалось влияние протестантизма и стимулированного им развития товарно-денежных отношений. Занятие наукой превратилось в профессию, а ученые - в профессионалов, открывающих истину за деньги. Материальное вознаграждение за научный труд стало неотъемлемым атрибутом профессии ученого, которого труд мыслителей предшествующих эпох был лишен. Именно это обстоятельство легло в основу вполне справедливых характеристик ученого как "купца истины", который торгует ею точно также, как любой другой купец торгует своим товаром (Ziman, 1968).
В результате научная деятельность из досужего, факультативного занятия превратилась в разновидность труда, приносящего полезный для общества результат. Ф. Бэкон характеризовал ее как "подлинный труд" (Бэкон, 1977), оформив десакрализацию научного познания, которое в прежние века было во многом сакрализованным, "особым" занятием. Наука как труд и профессиональное занятие существенно отличались от средневековой учености. Наука Нового Времени превратила носителей этой учености в научных работников, у которых сформировался целый ряд новых профессиональных ценностей, таких как "быть профессиональным ученым", "быть членом научного сообщества" (Джибладзе, 1990, с. 205), хотя само слово "ученый" в его современном смысле появилось - благодаря Р. Уэвеллу - в лексиконе человечества лишь в 1840 г.
Результирующей основных протестантских ценностей, проявлявших себя в когнитивной, аффективно-мотивационной и поведенческой плоскостях, явилась "любовь к науке" (Merton, 1957, р. 587), свойственная выходцам из протестантской культуры. Хотя, конечно, не всем. Различные протестантские секты относились к ней по-разному. Наибольшие симпатии наука вызывала у квакеров и пуритан, особенно у представителей радикального пуританства. А некоторые кальвинистсткие секты, напротив, отличались враждебным отношением к ней. Да и сами инициаторы Реформации не были ее большими энтузиастами: "Лютер был в лучшем случае безразличен к науке" (Там же, р. 605), а "Кальвин имел к ней двойственное отношение" (Там же, р. 605).
Из подобных обстоятельств вытекает вывод о том, что связь между наукой и протестантской религией была косвенной и неоднозначной. Не сама по себе протестантская религия породила науку, а протестантская этика, которая, хотя и находилась в тесной связи с соответствующей религиозной доктриной, но в то же время обладала достаточной автономией от нее и не столько выражала религиозные догматы, сколько "лишь артикулировала базовые ценности того времени" (Merton, 1957, р. 577), которые воплощались в системы научного знания не только протестантами - например, Р. Декартом. В результате система установок, из которых выросла наука Нового Времени, была "непреднамеренным и во многом непредвидимым следствием религиозной этики, созданной великими лидерами Реформации" (Там же, р. 597). Наука оказалась неизбежным, но побочнымпродуктом того, к чему стремились Реформаторы.
Естественно, возникает вопрос о конкретных механизмах воздействия протестантской этики на науку - о том, каким образом протестанстские ценности трансформировались в базовые установки исследовательского труда. Р. Мертон выделяет три основных направления такой трансформации. Первое состоит в том, что распространение протестантской этики создало в обществе "психологическое давление (курсив мой - А. Ю.) в направлении определенных образцов мышления и поведения" (Merton, 1957, р. 579). Второе охватывает личное влияние людей, воспитанных в протестантской культуре. Например, подавляющее большинство членов Королевского научного общества Великобритании, в котором собственно и зарождалась наука Нового Времени, были пуританами - равно как и многие другие личности, внесшие большой вклад в становление ее основ. Третий путь воздействия протестантизма на науку пролегал через систему образования. Протестанты закрепились во всех крупнейших Университетах и других образовательных центрах - как в Британии, так и в континентальной Европе, завоевали там доминирующие позиции, утвердили систему образования, основанную на приоритете науки, техники и ремесел, и вытеснили католическую систему образования, базировавшуюся на теологии, схоластике, тренировке в ораторском искусстве и изучении "мервых" языков (Там же).
Р. Мертон описывает также три типа мотивов, которыми руководствовались протестанты, создавая науку Нового Времени. Первый мотив - "религиозный" - состоял в укреплении веры в Бога и приближении к нему путем познания природы как его творения. Второй -"интеллектуальный" - выражал ценности познания как такового, обусловленные рационализмом. Третий мотив - "утилитарный" - определялся стремлением к получению практически полезного знания (Там же, р. 600). Впрочем, Мертон постоянно подчеркивает, что базовые установки протестантизма, как правило, получали в мотивации ученых неосознанное воплощение: они не ставили перед собой цели реализовать соответствующие ценности в научном познании, но, впитав их в свое подсознание, не могли этого не сделать.
Таким образом, и рационализм, и сама протестантская этика, и формирование ее ключевых принципов, и механизм трансформации этих принципов в основания научного познания имели важную психологическую сторону, в результате чего в истоках современной науки отчетливо прослеживается роль социально-психологических факторов.
Наука и невроз
Помимо основных социально-психологических слагаемых рационализма формирование науки Нового Времени имело и ряд психологических предпосылок, которые можно охарактеризовать как "иррациональные" - естественно, если держать в уме всю условность этого термина.
Например, протестантизму, как и христианству вообще, всегда была свойственна массовая вера в чудо, "психология ожидания чудес", не противоречившая, впрочем, необходимости напряженно трудиться, рассчитывать на собственные силы и т. д. Наука Нового Времени быстро добилась впечатляющих практических успехов и, поражая воображение обывателя своими свершениями, удачно вписалась в эту массовую веру в чудеса. Она продемонстрировала, что чудеса могут иметь земное происхождение, а себя зарекомендовала в качестве "конвейера" по их производству, чем не могла не вызвать восторга обывателя.
"Иррациональные" психологические предпосылки развития науки, впрочем, порождались не только протестантизмом как целым, но и психологическими особенностями конкретных личностей (хотя многие из этих особенностей тоже формировались под влиянием протестантской этики). Так, например, Ньютон превратился в "не измышляющего гипотез" ярого сторонника экспериментальной науки во многом потому, что крайне болезненно воспринимал критику своих работ, результаты же экспериментирования считал куда более защищенными от критики, чем гипотезы и прочие умозрительные построения (Погребысская, 1981). В его пристрастии к экспериментированию угатывается стремление защитить свою самооценку - путем получения "непробиваемых" для критики эмпирических результатов. А кончину системы Аристотеля, ее вытеснение более современными воззрениями на устройство мира ускорило негативное отношение к нему лично вследствие его многочисленных человеческих недостатков. Гассенди, например, критикуя Аристотеля, широко использовал почерпнутые в различных исторических источниках свидетельства о таких его качествах как жадность, неблагодарность, склонность к различным низменным побуждениям (Косарева, 1989). И такой хорошо нам знакомый способ аргументации был весьма распространен в период закладывания оснований науки Нового Времени.
Но наиболее значимая "иррациональная" психологическая предпосылка развития науки обычно усматривается в распространении массового невроза, основными симптомами которого были тревожность, ощущение утраты традиционных ценностей, неопределенности будущего и т. п., явившиеся следствием разрушения патриархального жизненного уклада. Любопытно, что корни этой идеи, весьма характерной для психоанатилического подхода к объяснению развития науки, прослеживаются не в работах классиков психоанализа, а в трудах Ф. Ницше. По его мнению, научное изучение мира всегда служило человечеству защитным механизмом от страха непонятного, который вызывала природа. Научное объяснение природы делало ее сложное устройство терпимым для человеческого ума и имело важные эмоциональные последствия - позволяло трансформировать неизбежно пессимистический непросвещенный взгляд на мир в жизнерадостное состояние просвещенного ума (Nietzche, 1967).
Конечно, связь между наукой и неврозом довольно проблематична. Тем не менее, ряд фактов подтверждает ее существование. В частности, клинические наблюдения говорят о том, что невроз и различные эмоциональные расстройства более характерны для ученых, чем для представителей большинства других профессиональных групп. Вот, например, свидетельство известного американского клинициста: "мой опыт клинической работы с этой группой свидетельствует о том, что ученые переживают свои эмоциональные проблемы более напряженно, чем представители других типов карьеры" (Kubie, 1960, р. 242). А по признанию одного отечественного психиатра, в наших психиатрических лечебницах “в одном отделении лежат, бывает, столько ученых мужей, профессоров, что впору симпозиумы в палатах проводить” (Аргументы и факты, 1997, с. 8).
Разумеется, можно предположить, что само занятие наукой с ее многочисленными стрессогенными факторами - напряженностью, борьбой за приоритет и т. д. - способствует развитию неврозов, и люди науки подвержены им вследствие того, что занимаются ею. Но эмпирические данные говорят о другом. Исследования семейной среды ученых демонстрируют, что они вообще, как правило, являются выходцами из невротичных семей, а повышенная эмоциональная возбудимость начинает проявляться у них в раннем возрасте - до того, как они осваивают свою профессию. В результате занятие наукой рассматривается не как причина, а как следствие невротичности: люди, характеризующиеся повышенной невротичностью, стремятся заниматься наукой, поскольку обретают в ней своего рода психологическое убежище (DeMey, 1992). Научное познание можно определить как поиск определенности: объяснений, закономерностей, связей между явлениями и т. п. А по мнению ряда исследователей, стремление к определенности является проявлением повышенной тревожности и потребности в психологической безопасности, и занятие наукой для людей соответствующего склада служит средством ее обретения[42].
Данную точку зрения развивал, например, один из основателей гуманистической психологии - А. Маслоу. Он характеризовал науку не только как форму самоактуализации творческих личностей, но и как проявление невроза, подчеркивая, что наука для занимающихся ею часто служит средством ухода от реальной жизни, обретения психологического убежища, из которого мир видится предсказуемым, контролируемым и безопасным (Maslow, 1966, р. 21). Маслоу, впрочем, признал, что не все ученые таковы. Одни, в силу своего личностного склада стремящиеся к покою и безопасности, хорошо себя чувствуют в "нормальной" (в терминах Т. Куна) науке, в то время как другие, склонные к риску и имеющие сильную потребность в самоактуализации, напротив, предпочитают совершать научные революции и в условиях “нормальной” науки явно скучают (Там же). Но первая группа ученых весьма многочисленна, в результате чего, как показывают эмпирические исследования, они считают психологическую безопасность одной из самых важных характеристик своей профессии и явно избегают ситуаций, связанных с повышенным риском, в частности, политической активности (The nature of creativity, 1988). Наблюдается и весьма любопытная связь между конкретным характером научной деятельности и проявлением невротичности ученых. Физики-теоретики, например, успешнее справляются со своей невротичностью, чем физики-экспериментаторы, а "различие между биологами и физиками напоминает различие между навязчивой абцессией и истерией" (Kubie, 1960, p. 253).
Связь между наукой и неврозом иногда усматривается не только на уровне личности, где она проявляется в том, что невротичные люди часто выбирают карьеру ученого, но и на уровне общества в целом. В этом случае появление науки трактуется как глобальная реакция общества на массовый невроз, ибо наука позволяет объяснить и упорядочить мир и, таким образом, редуцировать массовое беспокойство, порождаемое ощущением его неуправляемости и неопределенностью. Не высказывая определенного отношения к данной идее, поскольку для этого нет достаточных эмпирических оснований, следует еще раз подчеркнуть, что человеку свойственна потребность в определенности и упорядочивании окружающего мира, подчас имеющая весьма парадоксальные проявления[43]. Наука служит одним из основных средств упорядочивания мира - посредством его объяснения и сведения бесконечного многообразия индивидуальных явлений к ограниченному ряду общих законов - и в этом качестве действительно может служить средством "терапии" массового невроза, порождаемого неопределенностью. И ее вполне можно рассматривать как средство "рационализации всей общественной жизни" (термин М. Вебера), которое позволяло компенсировать нараставшую "иррациональность" человеческой психики и сублимировать массовый невроз.
Впрочем, психологические функции науки состоят не только в "успокоении" невротических личностей и обществ. Как уже было отмечено, одна из них заключается в предоставлении возможности самоактуализации исамореализации людям, имеющим соответствующую потребность. Дж. МакКлелланд, например, видит психологическую основу карьеры ученого и современной науки вообще в мотивации достижения - потребности добиться успеха, сделать что-то значимое, которую напрямуя связывает с моральными ценностями протестантизма (McClelland, 1962). Для установления такой связи есть веские основания. Конечно, амбициозные люди встречались во все времена, однако именно протестантская этика сформировала соответствующий массовый тип личности, превратив стремление к успеху в моральный императив. Потребность в достижениях, культ личного успеха - один из главных социально-психологических атрибутов западного общества, обусловленных протестантской этикой (Замошкин, 1979). И вполне симптоматично, что Дж. МакКлелланд не только постоянно аппелирует к М. Веберу, выражая его идеи на языке психологических категорий, но и опирается на эмпирические данные о том, что, например, физики-экспериментаторы в западных странах почти всегда имеют протестантское происхождение - даже если сами не религиозны (McClelland, 1962). Ну а в качестве главного подтверждения идей МакКлелланда, которые считаются "психологической версией социологических тезисов Макса Вебера" (DeMey, 1992, р. 98), рассматривается все же социологический факт: наука развита преимущественно в тех странах, для культуры которых характерны культ личного успеха и высокая мотивация достижения (Там же).
Этот аргумент, правда, не бесспорен - во многом потому, что понятие мотивации достижения, введенное Дж. Аткинсоном и Дж. МакКлелландом, предполагает мотивацию индивидуального достижения, в то время как впечатляющие успехи науки в таких странах как СССР или Китай базировались на мотивации не столько индивидуального, сколько коллективного достижения (труд на благо Родины, во имя "общего дела" и т. п.), весьма характерной для коллективистических обществ. Категоричность МакКлелланда можно подвергнуть критике еще и потому, что мотивация достижения - далеко не единственная психологическая предпосылка научной карьеры. Но ее важность не подлежит сомнению. И, как показывают эмпирические исследования, ученым свойственен более высокий уровень мотивации достижения, чем представителям большинства других профессий. Причем, существует корреляция между уровнем этой мотивации и профессиональными успехами ученого: чем выше мотивация достижения, тем большего ученый, как правило, добивается (McClelland, 1962), что в общем-то тривиально, ведь высокая мотивация - обязательное условие успешной деятельности. Ну а об амбициозности большинства ученых, являющейся проявлением мотивации достижения, уже было сказано немало.
Стремление к успеху, мотивация достижения и другие подобные мотивы предполагают определенную психологическую перспективу - устремленность в будущее, его не меньшую мотивирующую роль, нежели поглощенность настоящим или интерес к прошлому. Эта перспектива, конечно, не была прерогативой того времени. Как справедливо констатирует Ф. Поллак, “на протяжении всей истории развитие цивилизации стимулировалось и направлялось образами будущего, которые создавали наиболее одаренные и талантливые члены общества” (Polak, 1973). Но именно на с приходом Нового Времени ориентация на будущее становится элементом массовой психологии, усиливающим значение других ее элементов и служащим их своего рода общим знаменателем. Ведь такие виды мотивов как мотивация достижения обретают силу лишь в развернутом в будущее психологическом пространстве, в котором человек планирует свою жизнь во времени, видит ее перспективу, строит образы будущего и т. д. Эти образы одновременно оказывают большое влияние и на развитие науки, метафорически, но отнюдь не безосновательно характеризуемой как "окно в будущее", "открывание завесы в будущее" и т. п., и интерес к ней пропорционален интересу к нему. А Е. Торранс на основе анализа исторических сюжетов показал, что, во-первых, расцвет науки и культуры всегда происходил на фоне ярких образов будущего, во-вторых, потенциальная сила той или иной культуры была пропорциональной отчетливости и энергичности этих образов (Torrance, 1978).
Подобные психологические предпосылки развития науки позволяют предположить, что наука современного вида могла возникнуть лишь тогда, когда в обществе "вызрел" соответствующий тип личности, обладающий рядом социально-психологических особенностей, а, главное, потребностьюзаниматься наукой. Это утверждение может быть подкреплено с разных сторон, а не только выведено из идей Вебера и МакКлелланда. Так, согласно психоаналитической логике, научная деятельность, как и любое творческое поведение, представляет собой сублимацию глубоких негативных переживаний, обычно обусловленных травмирующими событиями раннего детства. Можно предположить, что личности, испытывающие потребность в такой сублимации, а, стало быть, и в занятии наукой, существовали не всегда, а появились в достаточном количестве лишь тогда, когда человечество достигло достаточно тонкой психологической организации и обрело способность к переживанию[44]. Неандерталец едва ли имел психологические проблемы и, соответственно, пере-живал их, да и у средневекового рыцаря они, видимо, были сведены к минимуму. Есть множество разнообразных свидетельств - замена физических наказаний нравственными, появление литературных произведений, описывающих психологическое страдание, и др. - того, что "человек переживающий" сформировался примерно в то же время, когда начала складываться наука Нового Времени. В результате можно, хотя и с большой острожностью, связывать появление этой науки с усложнением психологической организации человека и историческим формированием того типа личности, который склонен к психологическим переживаниям и к их сублимиции в творчестве.
Но, если и не придерживаться психоаналитической логики, то в обществе XYII-XVIII веков можно обнаружить немало предосылок формирования психологического типа, склонного к занятию наукой. Так, например, эмпирические исследования показывают, что крупным ученым, как правило, свойственны культурная маргинальность и двуязычие (The nature of creativity, 1988). Древние общества были довольно моногамными, главными условиями смешения различных культур, а, соответственно, культурной маргинальности и двуязычия конкретных личностей стали географические открытия, массовые миграции и т. п., которые предшествовали (и сопутствовали) формированию науки Нового Времени.
Таким образом, одновременно с порожденной протестантизмом рационалистической психологией, имевшей когнитивные, аффективно-мотивационные и поведенческие проявления, в обществе того времени сложились и "иррациональные" социально-психологических предпосылки формирования науки, а также массовая устремленность в будущее, породившая такие виды мотивации как мотивация достижения. Все это дополнило рационалистическую психологию и в соединении с ней отлилось в новый интегративный тип личности, в отсутствие которого появление науки современного вида было бы невозможным. И подобно тому, как "из личности" ученого начинается построение нового знания во временной развертке исследовательского процесса, "из личности", т. е. от появления нового типа личности, наука отмеряет свое существование и в более глобальной исторической ретроспективе. А связь между Реформацией, другими изменениями в обществе и формированием науки Нового Времени во всех своих ключевых точках опосредована социально-психологическими факторами.
Протестантская этика, хотя и породила науку непредумышленно, оказалась весьма заботливым родителем. Исследования показывают, что до сих пор большинство крупных ученых являются выходцами из протестантских семей (Roe, 1953), то есть протестантская среда и сейчас продолжает плодотворно "подпитывать" науку. Этот факт продолжает исторические традиции. На протяжении четырех последних столетий доля протестантов среди крупных ученых и университетстких преподавателей[45] существенно превышала представительство других религиозных конфессий - даже в тех странах, где протестанты составляли относительно небольшую часть населения (Merton, 1957).
Рожденное протестантизмом высокоинтеллектуальное дитя давно выросло из детской одежды. Многие из установок, порожденных протестантской этикой и заложивших основания науки Нового времени - атомизм, механицизм, радикальный эмпиризм, строгий рационализм, "завоевание" природы и т. д. - выглядят весьма архаично в современной - "постнеклассической" в терминах В. С. Степина (Степин, 1990) науке. Им на смену пришли холизм, энвайронментализм, интуитивизм, историзм и др. Однако протестантскую этику и соответствующую психологию тоже следует воспринимать в соотвествии с принципом историзма - как сыгравшие важную историческую роль - в создании оснований современной науки.