Отчего б не прямо на ходу? 3 страница

 

МУЧЕНИК

О мученик. Как горестно брести,

Когда терзает стопы терн.

И жалит, и кровит –

Чего же сам не видишь,

Что об ином пути тоскуешь?

 

О мученик. Ступаешь по стеклу.

Изранены твои подошвы.

Зачем врановы локоны отсек,

От боли мечешься, а о мечте забыл?

 

О мученик, я помню, кем до цикуты был ты.

Я помню тебя гордым и лихим.

Пока не выпил ты нектар забвенья,

Блистательным водоворотом

На солнце ты сверкал.

 

О мученик, что же наделал ты?

Зачем своим же клювом,

Свои же перья ты до крови драл?

О мученик, скажи мне. Назовись.

Поименуй позор свой умолчанья,

 

О мученик, ты вспомнишь, кто ты есть.

Увидишь долгий рваный свой рубец:

Владей же тем, что сам и совершил, –

За танец на иззубренных камнях босым, в крови

Плати, владей им, все прости себе, вернись домой.

 

Писательство – это алхимия. Когда я закончила стихотворение и смогла вырваться из тесного умственного пространства обиды в просторное сердце – перестала быть жертвой, врагом, раненым соперником. Я снова стала тем, что я есть, – писателем. Я переварила рану в творчество.

«Никогда не видел ничего подобного, – сказал мне как‑то врач. – Вы от травмы немедленно переходите к искусству».

Писать – это лекарство. Это действенное противоядие для душевных ран. Это прекрасный спутник в любых трудных переменах. Поскольку писать – значит не только изобретать, а еще и наблюдать, к переменам можно относиться не только с опаской, но и с любопытством. Когда пишем о них, будто помогаем им свершиться, идем им навстречу. Это позволяет нам переписать свою жизнь.

Однажды моя мама, не подумав о последствиях, заметила моему будущему – патологически ревнивому – мужу: «Джули никогда не расстается с бывшими».

Это правда, но только потому, что мои бывшие становятся моими старыми друзьями. Отношения похожи на пейзажи – каждый по‑своему прекрасен, хотя и меняется в зависимости от времени года. Когда пишу, я помогаю разным персонажам в своей жизни обрести новые сюжетные линии. Благодаря этому лик любви может меняться, так его можно перерисовать.

Писать можно так же, как оператор использует разные объективы, – что‑то увести в расфокус, что‑то снять под новым углом. Что‑то – покрупнее. А можно захватить целый пейзаж, поместив что‑нибудь на передний план. Если писать – значит смотреть кино в голове, то его можно еще и монтировать, можно добавить музыку и закадровый голос.

Одна моя подруга утверждает, что в нашей жизни столько божественного присутствия, сколько мы заслуживаем. Какая страшная мысль! Я немного ее подправила: в нашей жизни столько божественного присутствия, сколько мы можем воспринять. Я – творческий человек и в последние тридцать лет только и делала что проигрывала в голове сюжеты и знакомилась с их героями. Стоит ли удивляться, что мой Бог предпочитает острое развитие событий – входы и выходы, достойные киносценариев? Я пишу, и это помогает мне следить за всем происходящим и наслаждаться тем, что есть.

Когда я познакомилась с Дэвидом, он как будто шагнул из‑за кулис и протянул руку. Шагнул из‑за кулис…

Когда я писала эту фразу, меня вдруг озарило: а ведь я и сама окружила занавесом свою жизнь. Я не ожидала, что встречу кого‑нибудь настолько смелого, кого это не остановит. Ага, интересный поворот, на который я обратила внимание благодаря речевому обороту.

Речевые обороты – как обороты ключа в замочной скважине: они открывают двери, заводят мотор. И ключ, и авторучка помещаются в руке, и достаточно лишь просто движения, чтобы начать двигаться, меняться… Я опускаю авторучку в жизнь, как весло в реку. Прибавляю скорость, меняю направление и глубину. Мои извилины, как и мышцы, обожают брызги и волнение творческого потока. Он несет меня куда‑то, но я на ходу определяю маршрут. Могу напряженно ссутулиться или расслабленно откинуться назад. Могу держаться поближе к берегу или броситься в бурное течение в самой середине. Это приключение. И жизнь писательская мне нравится.

 

Способ приобщения

 

Нередко мы так хотим жить как писатели, что забываем замечать, что у нас уже есть жизнь, о которой можно писать. Это упражнение поможет вам писать о жизни.

 

Зажгите свечу. Включите приятную музыку. Засеките пятнадцать минут. Ручкой на бумаге, от руки, опишите что‑нибудь из своей жизни, что пытаетесь переосмыслить. Несколько примеров:

 

• Привыкание к новому начальнику

• Моя злость на сестру

• Начало совместной жизни с бойфрендом

• Беспокойство о здоровье собаки

• Возможность покупки горного велосипеда

 

 

Глава 8

Настроение

 

Нет у меня сегодня настроения писать. Мысли капризны и упрямы. Я сегодня вяла и раздражительна. Писать не хочу. Мое информационное тело кажется мне телом потерявшего форму спортсмена. Пресс продолжил качать исключительно мой внутренний цензор.

И не важно, что я уже тридцать лет пишу ежедневно. Сегодня цензор твердит: «Да что ты вообще знаешь о том, как писать?» Одно я знаю точно: чтобы писать, не нужно ждать подходящего настроения.

Настроение писать – как и настроение заниматься любовью – в длительных отношениях роскошь, а не необходимость. Как и первая ласка может все изменить внутри, так и первая фраза, какой бы робкой и неуклюжей ни была, может пробудить желание двинуться дальше. У всех нас есть сексуальное влечение. И у всех есть влечение писать.

Влечение писать – основной человеческий инстинкт: желание называть, упорядочивать и, в некотором смысле, управлять переживаемым. Влечение писать, то первобытное ликование, что мы испытывали в детстве, когда учили буквы, из которых складывается наше имя, и слова, из которых состоит наш мир, в нашу безумную электронно‑телефонную эпоху погребено под завалами.

Электронная почта помогает восстановить равновесие. Люди так любят электропочту, потому что любят писать. Более того, поскольку это мгновенный способ связи, он завлекает избегать своего цензора. Электропочта – писательство понарошку. Нечто случайное, странное, изобретательное. Нечто хулиганское и анархическое, как передавать записки на уроке. Электропочта соблазняет нас писать, потому что она не авторитарна. Можно отправить краткую записку, оборвать мысль на середине: «Продолжу позже». Электронная почта – близость без формальностей. Неудивительно, что она нам так нравится. Она дает нам расслабиться.

Писать трудно, когда нам кажется, что это не Дело Житейское. Когда замечаем, что, сами того не желая, стали придавать ему слишком большое значение, пора учиться договариваться. Я применяю подкуп: «Пишем двадцать минут, а потом можно посмотреть документальный фильм про Генри Миллера».

Элизабет, писатель и редактор детского издательства, договаривается с собой, разбивая планы на мелкие, выполнимые шаги.

«Когда у меня совсем нет настроения заниматься целым проектом, я говорю себе: «Просто включи компьютер и напиши один абзац. И вся недолга». Дописав абзац, Элизабет как правило обнаруживает, что он ведет к двум, к трем, и вот уже небольшой кусок работы сделан, потому что она слукавила, пообещав, что притязает лишь на самую малость.

«Я не говорю, что мой внутренний писатель – глуп, но обмануть и подкупить его легко, – смеется она. – Я говорю ему: “Всего десять минут”, – и пишу все сорок. Но и балую его тоже – готовлю ему горячий шоколад или покупаю красивые марки для писем, которые предстоит написать. Но самое главное – стараюсь, чтобы писательство ощущалось легкодоступным, будничным».

Моя мама писала каждый день. Я с детства наблюдала, как она выхватывала две минуты, пока варится кофе, еще десять после мытья посуды, пока дети играли на фортепиано и делали уроки.

Мама умерла в 1979 году. За несколько месяцев до смерти они приехала ко мне в гости в Лос‑Анджелес. Я тогда только‑только бросила пить, разъехалась с мужем, которого все еще любила, недавно родила ребенка и кое‑как пыталась заниматься домом, в котором, помимо всего прочего, еще и успевала писать. Вернувшись домой, она написала мне письмо. Я храню его в ящике шкафа в спальне. Я храню его в своем сердце. В этом письме она говорила, что гордится мной, что мой дом показался ей вполне годным, и что ее особенно порадовало, как я справляюсь с родительскими обязанностями. Может, она все это говорила и по телефону, но запомнилось мне именно то, что она написала об этом в письме. Ей все это показалось достаточно значимым, чтобы написать.

Мама была прекрасным примером того, как красота и сила слова – ощутимый знак любви. У нее было семеро детей, и когда мы уехали учиться, она писала нам письма. А еще она регулярно писала своей свекрови, Мими, которая отвечала длинными пространными письмами, и своим сестрам, которые тоже часто отвечали. Письма покидали и навещали мамин письменный стол так же легко, как теперь электронная почта. Она не делала из мухи слона, а просто писала. Постоянно. Мама научила меня, что писать – это именно что Дело Житейское. Берись и все тут.

Если заниматься этим все время, хоть в настроении, хоть без него, это дает нам власть над собственными писательскими способностями. Так мы покидаем мир заклинаний, в котором стоим на скале одни‑одинешеньки и вымаливаем у ветра вдохновение – теперь это просто, как взять молоток и забить гвоздь. Литературное творчество может быть и искусством, но в первую очередь это ремесло. Это просто и посильно, постоянно и предсказуемо, как работа по дому – разве это менее романтично?

Мой друг Ричард живет на Венис‑бич[11]и на пляж ходит с блокнотом. Он каждый день плавает с дельфинами, возвращается, вытирается и садится писать. Привычка плавать помогает ему держать тело в форме. А привычка писать – ум. Он не торгуется с собой ни о первой, ни о второй. Не ждет настроения для заплыва в ледяном океане – или на странице блокнота.

«Я берусь за дело, – говорит Ричард, – и чувствую себя счастливее. Иногда не успеваю поплавать или пописа́ть – и это сказывается на всей моей жизни. Я становлюсь раздражительнее».

Благодаря этим привычкам Ричард приучил себя быть оптимистом. С каким бы настроением ни приступал к занятиям, оно – первый шаг к настроению еще лучше. «Я исправляю мысли делом», – говорит он.

Исправлять мысли делом – значит продолжать писать даже под вопли цензора. Продолжать писать, даже когда это кажется «неуместным» – потому что устали, расстроены, и еще целая куча разных «потому что», которые переменятся, стоит только дать письму вмешаться. Хитрость в том, как дать ему вмешаться.

В последнее время я часто общаюсь с Реджиной, прекрасной пылкой молодой писательницей – ее стихи приходят к ней неожиданно, уже идеально сформированные, как в чудо‑родах из желтой прессы. («Я и не знала, что беременна, пока вдруг не родились близнецы!»)

Я говорила с Реджиной о том, как приглашать свои творческие беременности, как прислушиваться, когда что‑то шевелится внутри, как звать свою музу на чай по расписанию, чтобы та проверяла, не сделалось ли письмо подопечной менее загадочной, более обыденной.

Реджина хотела бы писать больше, но боится потерять «волшебство» своих стихов, которые навещают ее, как тайные любовники.

Вижу Реджину, как себя саму в зеркале заднего вида, – много лет назад, еще до того, как обязалась писать регулярно и обнаружила, что мое творчество преданно мне не меньше, чем я ему. Романтично представлять себе, будто оно неуловимо и может бросить нас, когда пожелает, как любовник – то холоден он, то горяч.

Творчество – лампа, не свеча. Что‑то внутри нас хочет, чтобы мы его написали, так же сильно, как и мы сами. Чтобы понять это, требуется время и терпение.

– А вы просто являйтесь на страницу, – советую я Реджине. – Авторучку к бумаге – и вперед, с того, что есть. Начните писать, и что‑нибудь непременно появится. Это как щелкнуть выключателем. В сети электричество есть – потечет.

– Но мне ужас как не нравится то, что выходит, когда я так пишу, – отвечает Реджина. – Настолько неловко.

Реджине хочется, чтобы вдохновение охватывало ее всю, сметало ее с ног, овладевало ею. Я понимаю. Иногда и мое вдохновение ведет себя, как разгоряченный любовник – например, вчера, когда я дописывала повесть, – и прекрасно, когда так получается. Но гораздо чаще мы встречаемся на полпути, как пара, которая хочет заняться любовью посреди рабочей недели и не знает, с чего начать.

– Любите все, что пишете, – говорю я ей. – Воспримите свое творчество как нечто постоянное, как возлюбленного, с которым у вас серьезные отношения, а в них бывают удачные дни и не очень, дни ворчливые и счастливые. Пишите как пишется. Относитесь ко всему с любовью – и сами удивитесь результату.

Я рассказываю Реджине, что балую своего внутреннего писателя, покупаю ему дорогие кофейные лакомства с пеной, похожей на облака. Я катаю его на поезде – чтобы можно было писать и наслаждаться видами. Я покупаю ему красивые блокноты, шикарные авторучки, вышитое кресло – его можно поставить у окна, где свет лучше. Я пытаюсь не запугивать его, не нападать. Я не заставляю его писать исключительно то, что нужно, без того, что хочется. Он научился доверять мне, наслаждаться моим обществом и отвечать мне взаимностью.

– Знаете, – как‑то раз говорит мне Реджина, – иногда я пишу, когда у меня совсем нет настроения, и когда читаю написанное позже – получается очень даже ничего. Как так?

Я отвечаю, что перепады настроения бросают тень на наши тексты, как пробегающие по небу тучи. Они омрачают восприятие прекрасного пейзажа и обманом заманивают в уныние.

– А на другую сторону они могут заманить? – любопытствует Реджина. Она молода и во всем выискивает подвох.

– Наверное, но это случается реже, к тому же, это нетрудно исправить, – отвечаю я, не желая идти на поводу у ее страхов.

– Терпеть не могу править, – фыркает она.

– А вот я люблю, – парирую я. – Мне нравится смотреть, как растет уровень моего ремесла.

– Ремесла! – Реджина закипает, едва услышав это слово. Ей хочется заниматься «Искусством», с большой буквы.

– Считайте это хитростями, если хотите, – говорю я.

Хитростям любы короткие абзацы в одно предложение. Повторения. Диалоги вместо описаний. Описания – вместо диалогов. Образы, чтобы разбавить факты. Факты, чтобы разбавить и заземлить искрящуюся цепочку образов.

– Хитрости – это унизительно, – заявляет она.

– Представь себе, что это просто разные позы, – советую я. Она в том возрасте, когда ее увлекает все, что хотя бы намекает на секс.

– Это вы пытаетесь меня обхитрить, – жалуется она.

– Хитрости действенны, – берусь поучать я, старшая и мудрая. – Мой внутренний писатель – немного парижанин, немного декадент, он любит назначенные свидания на закате дня – так у меня получается вызывать у него подходящее настроение.

– Да вы попросту советуете сесть и начать писать, – наконец, выпаливает она.

– Пожалуй, вы правы, – признаюсь я. – Как начнете – так и увидите, как легко втянуться.

– Хм.

– Очень трудно писать так, чтобы при этом не улучшилось настроение.

– Хм.

– Я вас не уговариваю. Пробуйте сами.

– Знаю, знаю. И, скорее всего, вы правы!

Да, я права.

Мои лошади пристально смотрят на меня в окно кабинета. Им мое писательство – разновидность работы по дому, нечто предсказуемое. Солнце поднимается над горой, их хозяйка просыпается, варит кофе и садится писать. Их загон в пятнадцати футах от моего окна, так что им все хорошо видно. Сегодня Джек Мерлин, мой ярко‑каштановый арабский скакун, названный в честь сыщика из романов Джеймса Такера[12], жует траву у ограды. В последние пару дней он уже не раз забирался куда не следует и подъедал свежие побеги с моего крошечного газона. Это запрещено и потому так притягательно.

А я все пишу, потому что мне с этого потеха. Если помните, сегодня то самое утро, когда мне писать не хотелось. Фразы у меня выходили не менее капризными, чем мои лошади. А вот теперь солнце из‑за горы поглаживает разноцветную гриву Каролины. Она чешет голову об ограду и прислушивается, навострив уши. Мне всегда казалось, что звук хорошей пишущей машинки напоминает частый стук копыт Чико – пони, что был у меня в детстве.

Сегодня мне не хотелось писать. Но я рада, что все равно это сделала.

 

Способ приобщения

 

Все мы иногда совершаем распространенную ошибку – думаем, что для писательства нужно «правильное» настроение. На самом же деле писать можно в любом настроении. Любое сгодится. Хитрость в том, чтобы войти в него, как в комнату, усесться поудобнее и начать писать. Попробуйте провести вот такой эксперимент.

 

Засеките пятнадцать минут. Найдите что‑нибудь в своей жизни, что вызывает у вас определенное чувство или настроение. Например:

 

• Сержусь на партнера

• Люблю осенние листья

• Грущу, что маме нездоровится

• Горжусь успехами сына в школе

• Мне нравится Лорино чувство юмора

• Мы сейчас особенно хорошо уживаемся с любимой

 

«Погрузитесь» в это чувство и десять минут пишите о нем от руки. Когда время выйдет, остановитесь. А потом засеките еще пять минут и напишите, как изменились ваши ощущения благодаря тому, что вы о них написали. Просто наблюдайте: мне стало легче, грустнее, веселее, я злюсь еще больше – или меньше, вижу проблески надежды, чувствую себя решительнее – что угодно. Сделайте несколько заметок, как в полевом дневнике.

 

 

Глава 9

Драма

 

«Пусть драма будет только на бумаге».

Я знаю, что у многих писателей есть уйма требований к условиям, в которых они готовы работать – и чаще всего это отдельная комната. У меня такие были, и мне нравится в них трудиться, но еще чаще мне приходилось писать за кухонным столом, на коленке в несущейся по шоссе машине, в оживленном кафе.

Не хотелось бы спорить с Вирджинией Вульф, дамой твердых убеждений, но все же рискну: она считала, что нам непременно нужна отдельная комната, чтобы можно было оставить за дверью чужие нужды, планы и невзгоды и сосредоточиться на творческом процессе. Иными словами, она советует отдать «всю драму бумаге».

Конечно, в физическом смысле можно захлопнуть дверь и отгородиться от окружающего мира – или хотя бы отгородить от него наши тексты. Но все мы знаем, что такой барьер имеет смысл, коли приносит пользу. Если мы все еще расстроены тем, что произошло за его пределами, писать все равно будет трудно. И поэтому уловка тут такая: захлопываем не физическую дверь, а психологическую – такую, что по‑настоящему прячет нас от окружающих и их планов.

Я написала немало сценариев, пока моя дочь Доменика сначала ползала, а потом и училась ходить, путаясь у меня под ногами. Я отвечала на звонки, меняла пеленки, утихомиривала истерики, вытирала пот со лба, умилялась кукольным одежкам, играла в переодевания – и продолжала писать. Иначе говоря, я всегда стояла по колено в потоке жизни – и в потоке слов.

Как мне это удавалось?

Я договорилась сама с собой – следить, чтобы вся драма доставалась бумаге.

Этот уговор, хоть и простой с виду, – ключ к безмятежности и писательскому успеху. Привычка говорить себе, когда драма подымает голову: «Я подумаю об этом позже – когда закончу писать».

Пока я пишу эти строки, двое самых близких моих друзей выясняют отношения. Оба регулярно звонят мне с жалобами и ультиматумами. Я отвечаю: «Давайте не будем раздувать конфликт. Помните: вы – порядочные люди».

Я говорю это мягко, с заботой. Я как примиритель из романов Джейн Остен. Все это хорошие новости. «Не забывайте, что вы любите друг друга. И раньше, и теперь. Все это скоро закончится», – напоминаю я.

Именно так, и больше ни слова: безупречная беспристрастность, ни на чьей стороне.

Потому ли это, что я – Святая Джулия?

Отнюдь. Про себя я говорю: «Вот дураки. Займитесь уже чем‑нибудь полезным вместо склок. Например, напишите что‑нибудь».

Прислушиваясь к собственным словам, я сажусь за стол и пишу. Пишу, несмотря на ссору лучших друзей. Пишу, несмотря на письма адвокатов, мелькающих, как реактивные самолеты. Я пишу, потому что у меня правило: всю драму – бумаге.

Можно заподозрить меня в безжалостности. Но это заслуженная безжалостность – еще как. Я на личном горьком опыте знаю: стоит ввязаться в личные драмы, и они высосут из меня все силы и соки, их уже не хватит на то, чтобы писать – а я не могу себе этого позволить.

Для писателя личная драма – глоток творческого яда. Для писателя добровольное участие в выяснении отношений – творческий саботаж.

– Это все он! – кричит моя подруга.

– Это все она! – кричит друг.

А я тем временем осторожно держу равновесие посередине.

– Я сейчас не готова во все это ввязываться. Уверена, вы и сами разберетесь. Мне пора писать.

И мне действительно «пора». Это еще одно понятие, усвоенное за эти годы. Каждый день состоит из множества мгновений. И каждый миг перед нами выбор:

Писать двадцать минут или провисеть на телефоне, работая жилеткой?

Погулять двадцать минут с собаками, размышляя о сюжетных линиях, или сказать себе, что гулять некогда, а потом позвонить сестре и пожаловаться, что я живу не своей жизнью?

Отдать всю драму бумаге или же отдаться ей, чтобы она помешала мне писать?

Один из моих любимых фильмов – «Двадцатый век»[13]. Джон Бэрримор там играет безжалостного театрального импресарио. И всякий раз, когда кто‑нибудь переходит ему дорогу, Бэрримор шипит: «Вот крысеныш… Захлопну железную дверь».

Когда железная дверь захлопнута, человек или задача перестают для него существовать. Остается исключительно задача театральной постановки, над которой он в ту минуту размышлял. Другими словами, он безжалостный и сознательный эгоист.

То же самое можно сказать и про мое правило оставлять драму бумаге. Это практика творческой самодостаточности, благодаря которой роскошь отдельной комнаты становится вопросом удобства, но не необходимости.

– У нее сорок восемь часов, чтобы извиниться передо мной, а не то…

– Уверена, все наладится. Вы взрослые люди.

– Он нет!

– Она нет!

– Хм. Мне пора писать.

И на этом я отправляюсь на встречу с чистой страницей. Я захлопываю железную дверь. Отказываюсь вмешиваться в чужие выяснения отношений, если только это не служит моим личным целям. Я делаю, что говорю: спихнули на меня драму – и ее, и вас перенесу на бумагу.

 

Способ приобщения

 

Драма в жизни нередко мешает нам запечатлевать драму на бумаге. Иногда она случается, и мы теряемся в собственном эмоциональном ландшафте. Когда это происходит, необходимо наладить связь со своими эмоциями – с помощью строк. Сформулировать, какой была наша жизнь до, во время и после. Этот метод – личное противоядие от чрезмерной драмы.

 

Засеките полчаса. Сядьте поудобнее. Пронумеруйте строки от первой до сотой. Теперь запишите сто предметов и действий, которые вы лично любите. Например:

 

1. Малина

2. Пионы

3. Нью‑Йоркская пицца

4. Запах сосны

5. Кружевные подушки

6. Поэзия Руми

7. Грузовики «Мак»

8. Лаймовый пирог

9. Мария Каллас

10. Ревень

11. «Аве Мария» Шуберта

12. «Мессия» Генделя

13. Эммилу Харрис[14]

14. Летать

15. Лошади, особенно паломино

 

Храните копию этого списка в бумажнике или в ящике стола. Когда случается стресс, перечитывайте список. Вы мгновенно ощутите себя лучше, вне зависимости от происходящего.

 

 

Глава 10

Доска позора

 

Давайте‑ка я вам расскажу, как я использую драму в личных целях.

Переживая агонию публичного голливудского развода, я неожиданно для самой себя стала получать по почте от так называемых «друзей» газетные вырезки с подробностями из жизни моего мужа‑прелюбодея. Едва став знаменитостью, он сбежал с моей очень знаменитой подругой. К чему мне читать об этом?

Может, им казалось, что «любые новости хороши». Или что мне все равно, лишь бы мою фамилию написали без ошибок. Лично мне эти письма показались садизмом. Неужели они не понимают, что знаменитостям бывает так же больно, как и всем остальным? Измена все равно остается изменой.

И даже само слово «вырезка» приобрело зловещий оттенок. Как будто мне вырезали крылья, а также сердце, гордость и, будь я мужчиной, – добавила бы в этот список кое‑что еще.

«Отвергнутая, одураченная жена», – ох и представление о себе! Тем не менее так и было написано – черным по белому.

Но глаза мне застилало красным.

Поздно было думать: «Они не посмеют» – они уже посмели. Теперь приходилось спрашивать, что мне делать со всем этим. Как все исправить? Для начала – написать обо всем, решила я. А если точнее – написать сценарий фильма, включив в него все темы, с которыми мне пришлось столкнуться в собственной жизни: любовь, дружба, предательство и месть. Чтобы облегчить себе задачу, я изобрела новое писательское подспорье: Доску Позора.

Вместо того чтобы сжечь, выбросить или схоронить те вырезки в дальнем ящике и попытаться забыть о них или перестать обращать внимание, я напомнила себе, что эмоции – топливо и что вполне можно задействовать свои обиды в письме. Моим рабочим местом в то время служил небольшой стол XVIII века. Он стоял у створчатого окна с видом на сад, а на муслиновые занавески я прикалывала газетные вырезки. Я садилась писать, очумев от боли, и думала: «Я так больше не могу. Я этого не выдержу».

«Сможешь, куда ты денешься, – шептал мне тоненький голосок. – Пиши им назло! Им тебя не сломить».

Прислушиваясь, я смотрела на вырезки: вот мой муж танцует со своей новой любовницей – которая еще недавно называла себя моей подругой. Они танцуют щека к щеке, а у меня – адреналин в кончиках пальцев. Тлеющий гнев и обида стали пеплом, из которого воскресал феникс. День за днем, страница за страницей, я продолжала поглядывать на Доску позора – и писать сценарий. Всего через несколько дней после того, как он был готов, мой агент продал его киностудии «Парамаунт». В моем случае Доска позора в прямом смысле закрыла занавес моей прошлой жизни.

Вы тоже можете применить отрицательные переживания как созидательное топливо. Хотя в основу моего сценария легли боль и гнев предательства, вскоре он заиграл новыми красками, затронул новые темы. Герои, списанные с живых людей, вскоре заявили о своих правах, стали гражданами своего мира, в создании которого они участвуют больше моего. Словом, нет ничего зазорного в том, чтобы начать писать, чтобы «показать им всем», потому что рано или поздно вы покажете – самому себе – свое желание и способность творить. И чем дальше, тем все невозможнее вязнуть в автобиографических подробностях, потому что параллельные сюжетные линии непременно придут в голову – и на бумагу.

Мой друг Трент – писатель‑публицист с уклоном в политику. Его книги – развернутые, замысловатые исследования борьбы между власть имущими и неимущими. На писательском поприще Трент – настоящий солдат. День за днем, год за годом он продолжает трудиться, бросая все силы на борьбу за правое дело. Как писатель Трент неудержим – и источником его вдохновения является его личная разновидность Доски позора.

Трент хранит вырезки всех статей, что вызывают у него гнев и питают его гражданскую позицию. Папки с вырезками пополняются регулярно, и он обращается к ним за помощью, когда не чувствует вдохновения. Когда не пишется, стоит ему заглянуть в папку – как можно тут же возвращаться за письменный стол: он вновь заряжен возмущением социальной несправедливостью.

Сценарист Хауард написал о том, как сам переживал пытку адского, душераздирающего развода. Отвергнувшая его жена проявилась в тексте как живая – из дипломатических соображений он изменил лишь ее рост, вес и цвет волос. Сценарий, в основу которого лег развод, оказался одним из самых потешных на моей памяти. Его мучения, обращенные в текст, оказались мучительно смешными.

«Мое домашнее видео за десять миллионов» – так один знакомый мне режиссер называет свое творение, драму об отношениях, слепленную из адских летописей и номинированную на Оскар, насколько я помню.

Так что да, писать из мести – я «за». Писать, чтобы «показать им всем». Обратите окалину разочарований в золото достижений. В конце концов «показываете» вы в первую очередь самому себе.

 

Способ приобщения

 

Если закапывать травмы поглубже вовнутрь вместо того, чтобы признать их, они приводят к творческому застою. Скрываясь в подсознании, они «непостижимо» лишают нас творческих сил. Если же направить на них свет сознания, этих творческих злодеев можно одолеть. Предлагаю вам подспорье в борьбе с ними – с помощью текста. Оно поможет отыскать подходящих героев для Доски позора и справляться с их влиянием.