ГЛАВА 12. ПОД ЖАРКИМ СОЛНЦЕМ ФЛОРИДЫ 3 страница
В Палм-Бич пути Адама и Герри расходятся. Адам довольно быстро (но совершенно случайно) получает первого клиента, и после успеха проекта (а это была клубная резиденция «Фламинго», которая будет упомянута в приводимом ниже отрывке) предложенный им испанский стиль становится супермодным, и у Адама нет отбоя от заказчиков. Герри же сперва занимается чем попало, потом становится контрабандистом – в период «сухого закона» он переправляет с Багамских островов алкогольные напитки, затем уламывает молодую вдовушку продать ему оставшуюся ей от мужа землю за полцены, и наконец дело доходит до спекуляции участками в больших масштабах. К этому времени флоридский бум уже в самом разгаре.
Герри покупает большой кусок земли, уже далеко от моря, разбивает его на лоты, наведывается со своим планом к Адаму и просит у него эскиз «въездной группы в коттеджный поселок», как сказали бы сейчас у нас. Адам рисует за несколько минут пару колонн, параллельно придумывая название поселка – Гранада-Мэнорс. В названии должно быть что-то испанское, ибо испанская тема в моде: Адам в Испании был, ему и карты в руки. За эскиз Герри дарит Адаму два участка в поселке. Потом он изготавливает что-то, отдаленно похожее на эскиз Адама, ставит эту «въездную группу» в чистом поле и собирает толпу желающих купить землю, организуя перевозку людей из города на автобусах. Герри приглашает Адама на церемонию открытия. Тот едет из чистого любопытства.
Вот что происходит дальше.
«Герри… показал тростью в сторону горизонта.
– Посмотрите на нее! – воскликнул он. – Посмотрите на эту прекрасную, плодородную, бесценную землю, простирающуюся перед вами. И пусть кто-то осмелится сказать мне, что он когда-нибудь где-нибудь на планете видел что-либо лучше.
Этот вызов никто не принял. Толпа повернулась, следуя его указаниям, посмотрела на землю, потом опять на Герри, слушая его жадно, поглощая каждое слово.
– Я верю во Флориду, – провозгласил он. – Я верю в цену Флориды. И я собираюсь просить вас поверить во Флориду. Я собираюсь просить вас поверить именно в эту часть Флориды. И это будет нетрудно для вас, поскольку вы, так же как и я, любите эту великую суверенную землю и понимаете открывающееся перед нею будущее. Сегодня мы видим только пустынную землю да величественные деревья, все еще окружающие эту территорию. Завтра здесь появятся дом за домом, коттедж за коттеджем, зеленые лужайки перед ними, апельсиновые деревья, увешанные золотыми фруктами, зреющими в садах и превращающими Гранада-Мэнорс в сад. В Испании, в честь которой он назван, ничто не может с ним сравниться.
Он подошел к самому краю платформы.
– Я знаю, что я мог бы выставить прекрасные, огромные участки в Гранада-Мэнорс на продажу по рыночным ценам, через офис в центре города. Но если бы я так сделал, это означало бы дополнительные расходы – на съем помещений, найм на работу людей и прочее. Я не сделал так потому, что это повысило бы цену этой несравненной земли. А я хотел, чтобы она была настолько дешевой, насколько это возможно. Я хотел подарить всю эту экономию вам... – Он сделал небольшую паузу и затем продолжал: – Но прежде всего я хочу открыть вам один секрет. Сегодня с нами человек, который стал лидером в своей сфере, имя которого хорошо известно всем вам, всему цивилизованному миру, – это выдающийся архитектор всех времен и народов. Многие из вас видели или слышали, или проходили мимо его несравненных достижений в Палм-Бич – это клуб «Фламинго», величественный особняк, который он построил для семьи Бредбури, самое оригинальное офисное здание в стране, которое носит его собственное имя, и другие дома, которые он уже построил или строит. Я говорю о моем друге, моем очень хорошем и близком друге господине Адаме Пайне, который сидит сейчас в «роллс-ройсе» со своей очаровательной женой – госпожой Пайн… Мой близкий друг Адам – господин Адам Пайн – спроектировал художественные входные колонны в Гранада-Мэнорс. Но это не все. Он придумал само имя Гранада-Мэнорс. И это еще не все, мои друзья. Господин Пайн первым поверил в Гранада-Мэнорс. Я счастлив объявить, что он первым приобрел участки в Гранада-Мэнорс. – Герри развернул карту, и показал на ней два участка: – Это участки господина Пайна, потрясающего архитектора из Палм-Бич… Я не знаю точно, почему такой человек, как Адам Пайн, хочет иметь два участка в Гранада-Мэнорс. Он мне в этом не признавался. Но я могу вам сказать, что если такой умный человек, как он, со всеми его связями, имеет два участка в Гранада-Мэнорс, это что-то значит. Может быть, он хочет уединиться от суеты высшего света по ту сторону озера и переехать сюда в поисках спокойствия и отдыха. В любом случае, вашим первым соседом вы можете гордиться.
Герри стал говорить быстрее. Он подошел к кульминации своей речи. Он резко взмахнул тростью, как бы подстегивая интерес толпы:
– А сейчас, прямо сейчас, в эту минуту, когда шансы самых сообразительных отхватить лучшие куски высоки, я начну продавать эту бесценную землю по ценам, которые не продержатся и сутки. Вы все знаете, что происходит во Флориде, и что тогда здесь будет происходить? Так кто хочет быть первым? Кто хочет быть соседом Адама Пайна? Кто хочет участок, расположенный рядом с его участком? Говорите мне, быстро!
Даже Герри не был готов к реву голосов, который раздался в ответ. Он пришел в замешательство, но только на мгновение. Он не сомневался в том, что делать дальше. Вряд ли он различил голоса конкретных людей, он просто указал своей тростью на человека в первом ряду толпы:
– Это вы! – воскликнул он. – Счастливчик, счастливчик! Вот это умно! Получи с него депозит, Джек.
Ассистент Герри подошел к человеку с чеком и бланком договора. А Герри продолжал свою болтовню. Участки расходились как горячие пирожки. Его ассистент едва поспевал за возбужденной толпой.
– Он собирается продать все, – предсказал Адам.
– Вот как он использует друзей, – ответила Эва.
– Какой же он находчивый, этот сукин сын»[99].
Что было дальше, мы знаем.
ГЛАВА 13. 1929-Й
Настал черед поговорить о кризисе 1929–1933 годов. Эта глава будет построена немного по-другому, чем предыдущие «исторические» главы. События 1929–1933 годов хорошо известны, на них часто ссылаются, поэтому мы уделим меньше места фактам и хронологии событий и на примере 1920-х годов займемся интересующими нас теоретическими вопросами:
• Был ли рынок во время краха 1929 года переоценен и насколько?
• Какими методами можно измерить переоценку в 1929 году?
• Что способствовало надуванию пузыря (если вы, конечно, считаете, что он был) или какие аргументы говорят в пользу того, что в 1929 году на рынке пузыря не было?
• Имел ли место чрезмерный оптимизм инвесторов?
• В чем выражались признаки надвигающегося краха?
• Был ли крах в октябре 1929 года сдуванием пузыря? (Ученые спорят об этом до сих пор, и к единому мнению так и не пришли.)
• В чем причины Великой экономической депрессии?
Я думаю, не стоит долго убеждать читателя, что эти вопросы имеют колоссальную актуальность и в наше время.
Все знают термин «Великая экономическая депрессия». Многие, возможно, смотрели фильм Сидни Поллака с Джейн Фонда в главной роли «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?» (по роману забытого ныне американского писателя Горацио Маккоя 1935 года). Сюжет этого фильма такой: множество танцевальных пар участвуют в изнуряющем многодневном танцевальном марафоне только ради того, чтобы получить контракт на выступление и прокормить семью, причем для некоторых участие в этом соревновании заканчивается смертью – сердце не выдерживает (выигрывает, разумеется, Фонда). Многие, наверное, читали или смотрели советскую экранизацию рассказа О’Генри «Дары волхвов», в котором девушка, чтобы сделать подарок возлюбленному на день рождения, продает свои волосы и на вырученные деньги покупает ему серебряную цепочку к часам, а юноша, в свою очередь, не зная о поступке любимой, продает часы и покупает ей гребень для волос. В этих произведениях запечатлены времена Великой депрессии. В памяти поколений отпечаталось, что она была ужасной. А кто знает сухие цифры? Вы смогли бы угадать, как глубоко упали индексы фондового рынка? Какие самые радикальные предположения?
В 1921 году индекс Доу-Джонса колебался ниже отметки 80 пунктов, к концу 1928-го он достиг 300 пунктов, а на пике – 3 сентября 1929 года – составил 381 пункт. Минимум времен Великой депрессии, который составляет… 41 пункт, был достигнут в июле 1932 года. Таким образом, индекс с пика упал примерно в 10 раз (а если быть более точным, то на 89%)! Рисунок ниже наглядно это демонстрирует. Максимальное падение S&P составило 68%.
emp1
Динамика индекса Доу-Джонса в 1920–1934 годах
Источник: [Rappoport, White 1993, p. 552].
emp1
Начнем с первого вопроса – был ли рынок осенью 1929 года переоценен? Подсчитано, что к моменту рыночного краха в октябре 1929 года совокупная капитализация рынка равнялась примерно 1 9–2 1 годовым прибылям входящих в индекс компаний и примерно в 1,6 7–1,9 раз превышала внутренний валовой продукт США [McGrattan, Prescott 2003, р. 3]. Котировки акций компаний, входивших в индекс Доу-Джонса, были несколько выше: так, среднее (медианное) значение P/E для этих компаний составляло 20,4 [Sirkin 1975, p. 226]. Если бы мы даже ничего не знали о событиях осени 1929 года и должны были бы ответить на вопрос о том, переоценен ли рынок, исключительно из этих данных, то, на мой взгляд, необходимо было бы дать положительный ответ[100]. Дело в том, что средний уровень P/E фондового рынка США за всю историю наблюдений (и в те годы, и на сегодняшний день) составлял и составляет около 14. А если учесть, что в 1920-е годы экономика бурно развивалась, то есть прибыли в 1929 году были по сравнению с историческими очень высокими, то это еще больше укрепит наше мнение: так, согласно подсчетам известного финансового аналитика Рассела Напьера[101], средний скорректированный на цикличность P/E в 1881–1929 годах составил 15,3, а аналогичный показатель индекса S&P вырос с 7,4 в августе 1921 года (это был локальный нижний пик) до 31,6 в сентябре 1929 года [Napier 2007, р. 114]. Иными словами, с учетом цикличности цены акции выглядят завышенными примерно вдвое.
Существует большое количество работ, исследующих уровень рынка в 1929 году. Мнения современных ученых насчет переоценки разделились, так же как и мнения современников Великой депрессии. Из числа современников самым влиятельным сторонником той позиции, что рынок акций не был переоценен, считается известный экономист Ирвинг Фишер[102]. Ему досталось больше всего – и потому, что он был одним из самых известных экономистов своего времени, и из-за сделанного им ровно за два дня до краха заявления о том, что акции дешевы. Хуже того, его слова даже попали в заголовок передовицы New York Times 22 октября 1929 года, то есть были замечены всей страной, а в «Черный четверг» 24 октября рынок обвалился, затем в «Черный вторник» 29 октября упал еще больше и к концу ноября потерял уже около 30% своей пиковой стоимости.
Из современных исследователей самую известную, и, по моему мнению, самую спорную работу в защиту позиции Фишера написали, пожалуй, Эллен Макграттан и Эдвард Прескотт, о ней мы упоминали во введении к данной книге[103]. В 2003 году, будучи сотрудниками одного из банков Федеральной резервной системы США, эти ученые провели исследование, которое, по их мнению, показало, что рынок в 1929 году переоценен не был. Характерно название их статьи: «Фондовый рынок в 1929 году: Ирвинг Фишер был прав». Макгратан и Прескотт строят свое доказательство отсутствия переоценки рынка через переоценку капитала, которым обладали американские компании в 1929-м, путем включения в подсчеты нематериальных активов. Макгратан и Прескотт оценивают, что стоимость нематериальных активов достигала 60% от стоимости материальных. Если не принимать во внимание нематериальные активы, то доходность капитала в конце 1920-х годов кажется аномально высокой (а значит, это бум, и он не может длиться вечно. – Е.Ч. ); если же учесть нематериальные активы, то доходность капитала получается не выше нормальной, – уверяют Макгратан и Прескотт. Уровень цен на акции соответствует размерам капитала компаний – делают вывод ученые. Я не разделяю эту логику. На мой взгляд, какими бы великолепными ни были нематериальные активы, они не генерируют дополнительную прибыль по отношению к той, которая уже показана в бухгалтерской отчетности; прибыль есть прибыль – она вся материальна, нематериальной прибыли не бывает. А по показателю P/E на основе текущей фактической прибыли акции кажутся переоцененными! Единственным корректным аргументом в пользу отсутствия переоценки акций, на мой взгляд, было бы обоснование высоких темпов роста прибыли (или дивидендов) в будущем. И именно по этому пути и идут другие ученые.
В статье Роберта Барски (Robert Barsky) и Бредфорда де Лонга (Bradford De Long) приводится и другой аргумент. Предположим, говорят авторы, инвесторы оценивают акции, дисконтируя будущие дивиденды. При этом они прогнозируют будущие дивиденды, исходя из прошлых, и придают больше веса недавним годам, нежели отдаленным[104]. Поскольку 1920-е годы были годами процветания и дивиденды, соответственно, были высоки, инвесторы ожидали высоких дивидендов и в будущем. Кроме того, в это десятилетие дивиденды стали выплачиваться более стабильно. Не исключено, что инвесторы стали дисконтировать более стабильные денежные потоки под более низкую процентную ставку (что повышает оценку активов. – Е.Ч. ). Барски и де Лонг предлагают такую спецификацию модели[105], что если рассчитывать по ней справедливый уровень рынка, то он совпадет с фактическим. Надо отдать должное исследователям: они не делают из своей модели жестких выводов. Они заключают лишь, что фундаментальное объяснение высокого уровня цен на акции в 1929 году «нельзя исключить», при этом подмечая и некоторые признаки, которые могли бы свидетельствовать о пузыре (об этом – дальше).
Статья Барского и де Лонга наводит на очень интересные методологические рассуждения. С одной стороны, она вроде бы подтверждает, что рынок, хотя бы формально, с точки зрения его общего уровня, был рациональным. С другой – согласно определению, рациональный рынок рационален потому, что он «населен» рациональными инвесторами, которые рационально оценивают ценные бумаги, то есть корректно прогнозируют их будущую стоимость, исходя из всей доступной информации. Рациональные же инвесторы характеризуются рациональными ожиданиями. То есть рациональность процесса так же важна, как и рациональность результата. А здесь не тот случай. Ожидания инвесторов явно адаптивны. Получается, что для обоснования рациональности рынка его нужно «населить» инвесторами с адаптивными ожиданиями, что само по себе отрицает идею рационального рынка! Красивый ход конем, методологические основания под которым еще плохо простроены. Это было небольшое «лирическое отступление», а теперь вернемся к нашей теме.
Статья Барски и де Лонга в основном критикуется за субъективизм подбора весов для отдельных лет. Однако в другой статье [Donaldson, Kamstra 1996] было показано, что если пойти примерно тем же путем, но использовать простую модель дисконтирования будущих дивидендов Гордона, подставляя в нее реальные дивиденды и их реальный темп роста, то получится, что рынок вовсе не был переоценен. Эти подсчеты кажутся более объективными.
Спустя год после выхода в свет статьи Барски и де Лонга, то есть уже в 1991 году, появляется статья Андрея Шлейфера (Andrei Shleifer) в соавторстве с тем же самым де Лонгом, в которой, напротив, говорится о том, что если несколько сдвинуть веса, которые придают инвесторы тем или иным годам в прошлом в пользу большего веса отдаленных лет, то получится совсем другой результат: акции переоценены аж на 45–80%! Это связано с тем, что 1910-е годы были гораздо более голодными, чем 1920-е. Ведь Первая мировая война затронула и экономику США, существенно сократив объем ее экспорта в Европу.
Де Лонг и Шлейфер предлагают еще один аргумент в пользу того, что рынок был переоценен. Они анализируют котировки инвестиционных фондов, в огромном количестве создававшихся в конце 1920-х годов. На эту тенденцию обратил внимание еще Кеннет Гелбрейт в своем классическом исследовании «Великий крах», которое впервые увидело свет в 1954 году. Гелбрейт приводит такую статистику: в 1928 году было создано 186 инвестиционных фондов, в первые месяцы 1929 года фонды создавались со скоростью один в день, и до конца года было объявлено о создании еще 265 новых фондов. Если в 1927 году они собрали 400 млн долларов, то в 1929-м– 3 млрд долларов, что составляло примерно треть от всего привлеченного за год акционерного капитала, включая капитал, привлеченный корпорациями. К осени 1929 года их активы превысили 8 млрд долларов, а активы с 1927 года выросли в 11 раз[106][De Long, Shleifer 1991, р. 75]. Согласно другому источнику, количество фондов увеличилось примерно с 40 в 1921 году до как минимум 750 в 1929-м [White 1990].
Нью-Йоркская фондовая биржа к фондам относилась с недоверием, их листинг был разрешен только в 1929 году; при этом фонд, делающий размещение на этой бирже, обязан был раскрыть «книжку» – то есть список акций, которыми он владел, и их рыночную стоимость – а также раз в год обновлять эти данные. Тогда такие правила казались слишком жесткими, и большинство фондов размещалось на биржах Бостона, Чикаго, Нью-Йоркской бирже Curb[107]и других, которые таких требований не выдвигали. Считалось, что обнародование портфеля – это раскрытие коммерческой тайны. Верили и в то, что раскрытие структуры портфеля могло породить опасное ралли тех бумаг, в которые фонды вкладывались. Доверие к управляющим фондами было тогда очень высоким [Galbraith 1975, р. 7 4–75]. Тот факт, что паи фондов – а это «коты в мешке» – продавались очень хорошо, сам по себе указывает на чрезмерный оптимизм инвесторов.
Но де Лонг и Шлейфер идут дальше и анализируют котировки фондов. Паи фондов – это такие ценные бумаги, относительно которых можно довольно легко сказать, переоценены они или недооценены, не уползая в долгие дискуссии о точности метода. Упрощенно говоря, совокупная стоимость паев фонда должна быть равна стоимости ценных бумаг, которыми владеет фонд, или быть несколько ниже, если фонд закрытый (то есть паи можно погасить только через определенный срок), поскольку его паи неликвидны. Послевоенная (имеется в виду Вторая мировая война) статистика свидетельствует, что фонды размещаются обычно с небольшой премией к стоимости активов[108], но потом котируются с дисконтом. Котировки типичного фонда движутся в диапазоне от 5%-ной премии до 25%-ного дисконта[109]. Между тем де Лонг и Шлейфер обнаруживают, что в 1929 году паи фондов были существенно дороже ликвидных активов, которыми они были обеспечены. В I квартале 1929 года премия составляла около 37%, а в III – уже 47%. Однако к декабрю премия превратилась в дисконт около 9% [De Long, Shleifer 1991, р. 78].
Если паи фондов так переоценены, то это свидетельствует о чрезмерном оптимизме инвесторов. Может быть, и цена акций настолько же завышена? (Тогда фонды переоценены еще больше – и за счет премии, и за счет переоценки рынком самих акций.) Вполне разумное предположение. Итак, по мнению де Лонга и Шлейфера, осенью 1929 года переоценка составляла от 30 до 80%. Де Лонг и Шлейфер мимоходом замечают, что Роберт Шиллер оценил бы переоценку акций в этот период в 50%.
Согласно еще одной оценке – Питера Раппопорта (Peter Rappoport) и Юджина Уайта (Eugene White), рынок становится переоцененным в IV квартале 1927 года, в этот период около четверти индекса приходится на пузырь, а к моменту краха в октябре 1929-го доля пузыря в индексе достигает уже 63% [Rappoport, White 1993, р. 563]. Таким образом, по их мнению, рынок был переоценен чуть больше, чем в два раза.
Раппопорт и Уайт применили совершенно иной метод измерения переоценки. Они используют тот факт, что в 1929 году займы для брокеров и спекулянтов[110]были очень дороги, тогда как ставки по обыкновенным кредитам оставались нормальными и, кроме того, требования по марже, то есть обеспеченности торговли с плечом залогом, росли.
Начать эксплуатировать эту логику можно с того, чтобы заметить, что сами объемы кредитования операций на фондовом рынке в 1928–1929 годах резко росли. Брокерские займы составляли 4,4 млрд долл. на 1 января 1928 года и 8,5 млрд долларов – на 1 октября 1929-го [Rappoport, White 1993, р. 553][111]. По мнению Гелбрейта, это является хорошим индикатором спекулятивности рынка [Galbraigh 1975, р. 48].
Во-вторых, росли и процентные ставки, под которые можно было взять деньги в долг. Процентные ставки по государственным ценным бумагам выросли примерно с 3% в 1928 году до 4% на пике бума; по корпоративным бумагам – примерно с 4 до 6%; а ставки, по которым банки кредитовали брокеров, подскочили резко: примерно с 4–5 % в 1928 году до 1 2–15% на максимуме [Rappoport, White 1994, р. 273; Rappoport, White 1993, р. 555; Galbraith 1975, р. 49].
Проценты, под которые брокеры ссужали деньги своим клиентам под залог ценных бумаг, были и вовсе безумными: осенью 1929 года они достигали 4 0–50% годовых [Rappoport, White 1994, р. 273]. И это при том, что кредиты под залог ценных бумаг представляются одними из самых безрисковых – стоимость залога превышает стоимость кредита, залог ликвиден, да и вернуть такой займ можно при малейшем желании кредитора, просто продав бумаги.
Вот что пишет о росте процентных ставок для брокеров Гелбрейт: «Об этих ставках судачили в Монреале, Лондоне, Шанхае и Гонконге. Любой человек со средствами говорил себе, что 12% – это 12%. И огромная река золота потекла на Уолл-стрит, чтобы помочь американцам купить акции с маржой. Эти ставки сочли привлекательными и корпорации. 12% на Уолл-стрит – это более прибыльное использование средств, чем вложение их в оборотный капитал или расширение дела. И некоторые компании пошли на это: вместо того чтобы производить товары, а это всегда головная боль, они зациклились на финансовой спекуляции. Многие компании стали давать взаймы на Уолл-стрит свои денежные излишки [Galbraith 1975, р. 49]. И еще: летом 1929 года «ставка по брокерским займам была от 7 до 12%. Иногда она подскакивала до 15%. Поскольку это были полностью обеспеченные залогом, ликвидные, легкие в управлении займы, процентная ставка не могла не показаться привлекательной корыстному ростовщику в Бомбее. Немногим встревоженным наблюдателям казалось, что Уолл-стрит заглатывает деньги всего мира» [Galbraith 1975, р. 9 2–93]. Динамика процентных ставок хорошо представлена на рисунке ниже.
emp1
Процентные ставки в 1920-1934 годах
Источник: [Rappoport, White 1994, р. 273].
emp1
В-третьих, в середине 1920-х годов кредит можно было взять примерно в соотношении 3:1 к собственным средствам спекулянта (некоторые брокерские конторы требовали наличия 10%, некоторые – 30% собственных денег). На пике бума требования по марже составляли в среднем 40–50% собственных денег, по более рисковым акциям – 60–75%, и по самым рисковым – до 100%. Примечательно, что после краха октября 1929 года многие банки, в частности JP Morgan, вернулись к старым требованиям по марже – 25% собственных денег [Rappoport, White 1994, р. 274]. Эта статистика является свидетельством того, что профессионалы рынка ожидали падения индексов[112].
Раз уж мы заговорили о том, что профессионалам было понятно, что крах надвигался, отметим и такой признак, говорящий в пользу краха, как резкий рост волатильности индексов (cм. рис.).
Итак, подведем итог. Размер переоценки оценивается в диапазоне от нуля до двух раз, больших данных мы не встречали. Это немного для такого краха, который случился в 1929–1932 году, когда акции упали в 10 раз! Получается, что, как ни крути, лишь часть падения объясняется схлопыванием пузыря, а часть – чем-то еще, но об этом чуть ниже.
emp1
Волатильность индекса Dow Jones Industrials в 1920–1934 годах
Источник: [Rappoport, White 1993, р. 557]
emp1
Попытаемся теперь ответить на вопрос, как же объясняли те, кто верил в адекватность цен на акции в 1929 году, их уровень. По этому поводу самые развернутые объяснения дал Ирвинг Фишер. Его аргументы связаны в первую очередь с повышением производительности труда в экономике в целом. Фишер видел этому несколько причин:
• экономия на масштабе из-за слияний и поглощений[113];
• внедрение «инженерного менеджмента», включавшего более тесную привязку объемов производства к продажам и методы научной организации труда, такие как оптимальная планировка цехов и вычленение производственных операций; Фишер даже вводит термин «фордизация» производства;
• высокие инвестиции в НИОКР (одна только ATT имела в штате 4000 ученых);
• переход от конфронтации к взаимодействию между менеджерами и рабочими;
• стабилизация уровня цен Федеральной резервной системой[114];
• и даже введение «сухого закона» (действовал с 1920-го по 1933 год) – считалось, что трезвые рабочие будут лучше работать.
Фишер также указывал на высокий текущий уровень прибыли и отсутствие войн между американскими корпорациями [Barsky, De Long 1990, р. 274; МсGratan, Prescott 2003, р. 1].
Появилось мнение, что страна вступила в новую эру – постоянного высокого роста. Ведь в 1925–1929 годах экономика росла средними темпами – 8,9% в год [Sirkin 1975, р. 228] – это чуть выше среднегодового роста в России в 2000–2008 годах. Гелбрейт в «Великом крахе» приводит такие данные: с 1925-го по 1929 год количество промышленных производств выросло со 183 900 до 206 700; а совокупная стоимость их выпуска увеличилась с 600 до 680 млрд долларов. Индекс промышленного производства Федеральной Резервной системы, который составлял 67 пунктов в 1921 году, вырос до 110 к июлю 1928-го и достиг 126 пунктов в июне 1929 года. В 1926-м было произведено 4,3 млн автомобилей, а через три года – в 1929 году – уже 5,4 млн (в сверхблагополучном 1953-м было поставлено на учет 5,7 млн новых автомобилей). Прибыли росли быстро, и 1920-е годы были очень хорошим временем для бизнеса [Galbraith 1975, р. 31].
В 1920-е годы прибыли публичных компаний удвоились. Еще важнее то, что в 1920–1929 годах они увеличивались быстрее ВВП (экономика за этот период выросла на 43%), что контрастировало с ситуацией 1871–1921 годов, когда все было наоборот. Для сравнения: фондовый рынок вырос на 220% с предыдущего верхнего пика, или в пять раз с августа 1921-го (предыдущего нижнего пика) [Napier 2007, р. 114].
Двадцатые годы прошлого века действительно были годами резкого научно-технического прогресса, и в этом смысле ситуация сравнима с 1990-ми, когда был изобретен Интернет. А в 1920-е годы появилось радио, возникла телефонная связь, была закончена электрификация страны[115]. Возникли энергосбытовые компании. Их появление улучшало ситуацию в экономике радикально – передача энергии на дальние расстояния позволяла теперь размещать производство где угодно, например поблизости от источников сырья, в местах с дешевой рабочей силой или рядом с рынком сбыта, а не как раньше – рядом с угольной шахтой или рекой[116]. Полным ходом шла «электрификация всей страны». В 1907 году к электрической сети было подключено 8% строений, в 1921-м – 37,8%, в 1929 году – 67,9%. Доля оборудования на электрической тяге увеличилась с 32% в 1919 году до 49% в 1929-м. Продажи промышленного электрооборудования с 1921-го по 1929 год выросли на 146%. В 1929 году США вырабатывали больше электроэнергии, чем весь остальной мир [Napier 2007, р. 79].
В результате электрификации резко возрос спрос на электроприборы – пылесосы, кофеварки и тому подобное. С 1921-го по 1929 год продажи электроприборов – а в эту категорию входили фонографы, стиральные и швейные машины, пылесосы и изобретенный в 1919 году холодильник, считавшийся тогда умопомрачительной роскошью, – прибавили 189% в долларовом выражении. Продажи радио подскочили в 30 раз! [Там же, р. 81]. Считалось, что потребительский спрос будет продолжать расти.
Подогревал его и потребительный кредит, который теоретически существовал с 1807 года, но получил бурное развитие только в 1920-х годах, когда компания «Дженерал Моторс» начала продавать в кредит автомобили. Доля покупок автомобилей в кредит выросла с 4,9% в 1919 году до 15,2% в 1929-м [Там же, р. 81].
Помимо прочего, в США произошел настоящий патентный бум. Были запатентованы и такие открытия и изобретения, как беззаклепочный мост, передняя передача в автомобилях, кукурузная целлюлоза, беспроводной железнодорожный путь, искусственный шелк и «автомат с электрическими глазами». Помимо энергосбытовых компаний, радио и производства электробытовых приборов «горячим» сектором был и кинематограф – набирал силу Голливуд, росла популярность «говорящих» фильмов. Чем это не новый мир!
«Приметы времени» можно найти в гениальном романе Синклера Льюиса «Бэббит», вышедшем в 1922 году. Вот как описывает Льюис новый дом главного героя, Джорджа Бэббита, – торговца недвижимостью в провинциальном городке[117]: «Дом, где жили Бэббиты, был выстроен пять лет назад. Он весь был такой же удобный и такой же вылощенный, как спальня. Здесь все было выдержано в лучшем вкусе – самые лучшие недорогие ковры, самая простая и добротная планировка, самые новейшие удобства. Везде электричество заменяло свечи и грязные камины. В спальне было три штепселя для ламп, скрытые крошечными медными дверцами. В коридоре были специальные штепсели для пылесосов, а в гостиной – для торшера и для вентилятора. В нарядной столовой (с отличным дубовым буфетом, стеклянной горкой, кремовыми стенами и скромной картиной, изображающей лосося при последнем издыхании рядом с горой устриц) тоже были специальные штепсели для электрического кофейника и электротостера».