Почивший в бозе родитель его величества
В этот момент вошел в комнату также Людендорф с Шейбнером-Рихтером. Не глядя по сторонам, ни о чем не спрашивая, он сразу заговорил: он также не ожидал случившегося, как и другие, но речь идет о великом национальном деле, он может дать всем троим только совет не отказываться от участия, он протягивает им руку и предлагает ударить по рукам. Все это стоило Людендорфу некоторого усилия над собой: он был рассержен тем, что Гитлер самовольно распределил обязанности, причем ему, Людендорфу, досталось только командование армией, не больше. В продолжение всего вечера он игнорировал Гитлера, не сказав с ним и пяти слов. Разгоряченный и самоуверенный Гитлер вначале ничего не заметил. «Возврата нет, – воскликнул он, – все это уже стало историческим событием».
Лоссов первый превозмог себя; в конце концов, не мог же он оставить Людендорфа стоящим с протянутой рукой. Он пожал руку и пробормотал сквозь зубы: «Ладно». Его примеру последовал Зейсер. Кар все еще боролся с собой; ведь он монархист, он не может принять участие в такого рода восстании, он чувствует себя представителем короля.
Гитлер со сложенными молитвенно руками упрашивал Кара: «Вот именно, ваше высокопревосходительство, необходимо загладить великую несправедливость по отношению к монархии, павшей в 1918 г. жертвой позорного ноябрьского преступления. С разрешения вашего высокопревосходительства я немедленно после собрания отправлюсь к его величеству (принцу Рупрехту, находившемуся тогда в Берхтесгадене) и сообщу ему, что германское восстание загладило несправедливость, причиненную почившему в бозе родителю его величества». Эта изумительная тирада дословно засвидетельствована Непером, который тем временем тоже вошел в комнату. Кар нашел теперь выход и холодно произнес: «Хорошо, я вижу, в конце концов, мы все здесь монархисты. Я принимаю на себя наместничество только как наместник короля».
Клятва на горе Рютли[87]
С именем своего короля на устах баварский диктатор вышел в зал. Публика лихорадочно волновалась. Диктатор вышел на трибуну с каменным лицом. Людендорф был бледен как смерть; по выражению одного из очевидцев, на нем лежала печать смерти. Только Гитлер был весел – по выражению того же свидетеля, весел, как дитя. Он еще раз обратился к публике, повторил уже сообщенное раньше распределение функций и прибавил:
«Теперь я исполню то, в чем поклялся пять лет назад, лежа полуослепший в военном госпитале: я не успокоюсь до тех пор, пока не будут повержены в прах ноябрьские преступники, пока на развалинах нынешней несчастной Германии не восстанет великая и мощная Германия, свободная и счастливая. Аминь!»
Это веселое дитя не знало в тот момент никаких сомнений. Голос инстинкта его не предостерегал. Счастливая Германия и баста, аминь! Он не заметил двусмысленного оттенка в словах Кара: «В минуту величайшей опасности для родины и отечества я принимаю на себя руководство судьбами Баварии в качестве наместника монархии, разбитой дерзновенной рукой пять лет назад. Я делаю это с тяжелым сердцем, надеюсь, к благу нашей баварской родины и нашего великого германского отечества…»
С тяжелым сердцем диктатор пошел на участие в этом деле. Но Гитлеру волнение Кара было в этот момент столь же безразлично, как и гнев Людендорфа. Последний мрачно произнес: «Преисполненный величием момента и застигнутый врасплох, я в силу собственного права отдаю себя в распоряжение германского национального правительства». Когда впоследствии прокурор спросил его, что означают слова «в силу собственного права», Людендорф ответил: «Собрание могло подумать, что я повинуюсь Гитлеру; я хотел этим сказать, что поступаю так не по приказу Гитлера, а самостоятельно».
«Нельзя идти на подобные вещи»
Быть может, если бы удалось вырвать руководство путчем из рук Гитлера, Кар попытался бы продолжать его самостоятельно и придать ему некоторое лицо – кто знает! Когда генеральный государственный комиссар через полчаса оставил помещение, в толпе к нему подошел и заговорил один из окружных начальников из окружения министра-президента фон Книллинга. Кар шепнул ему: «Коллега, я чрезвычайно огорчен. Как вы сами видели, меня заставили сказать «да». Нельзя идти на подобные вещи!» В этих трех фразах сказался окружной начальник Верхней Баварии, с разрешения которого Гитлер собирался делать революцию.
Гитлер как-никак все же догадался арестовать всех баварских министров, оказавшихся в помещении, во главе с министром-президентом фон Книллингом. Среди задержанных был также граф Соден, начальник канцелярии принца Рупрехта. Замечательный улов! Ведь Гитлер собирался отомстить за почившего в бозе родителя принца! Очевидно, Гитлер хотел отомстить за то, что в свое время Соден не допустил его к принцу. «Однако хорошие же вы монархисты, нечего сказать!» – воскликнул разгневанный граф при своем аресте.
Вскоре после сцены единения в зале пришло известие о стычке между отрядом союза «Оберланд» и солдатами рейхсвера, пытавшимися его обезоружить. Оказалось, Гитлер слишком поспешил с заявлением, что казармы в руках «Боевого союза». Под видом братания штурмовики сделали несколько попыток занять казармы, но эти попытки не увенчались успехом. Слишком велика была разница между скоропалительностью Гитлера и Шейбнера-Рихтера, с одной стороны, и военными приготовлениями Крибеля – с другой.
Гитлер поехал в казармы улаживать конфликт; вероятно, он думал, что по своем возвращении застанет Людендорфа и Лоссова за обсуждением плана похода на Берлин, т. е. застанет, так сказать, военный совет в полном разгаре. Но Людендорф разрешил трем свежеиспеченным членам правительства разойтись по домам. Когда Шейбнер-Рихтер позволил себе скромное возражение, генерал прикрикнул на него: никто не смеет сомневаться в честном слове германского офицера.
Взбешенные генералы
Рассказывать подробно о том, что побудило Кара и Лоссова приступить к подавлению путча, не входит в нашу задачу. Упомянем лишь, что версия о вмешательстве принца Рупрехта и кардинала фон Фаульгабера является вымыслом. Если в эту ночь что-либо поддержало триумвиров в их далеко не твердой решимости оказать сопротивление, то это в первую очередь была позиция мюнхенских генералов, оставшихся в стороне от событий. Комендант города, генерал-лейтенант фон Даннер, в разговоре с третьими лицами обругал Лоссова «бабой»; когда Лоссов вернулся, он резко спросил его: «Надеюсь, все это было только блефом?» Теперь сказалось все раздражение офицерства против партизанщины; в сцене, разыгравшейся в пивной Бюргерброй, генералы видели позор для армии. После истории с револьвером Гитлер, по традиционным понятиям об офицерской чести, должен был быть зарублен на месте. Этого не учел бывший ефрейтор.
Еще прежде чем сговориться с Лоссовым, Даннер, Кресс фон Крессенштейн и майор Леб, впоследствии начальник воинских сил Баварии, сошлись на совещание и приняли меры, чтобы войска были приведены в боевую готовность. Надо думать, они не преминули бы также послать их против Лоссова. К тому же стало известно, что президент Эберт передал генералу фон Секту всю исполнительную власть в империи, а Сект дал знать в Мюнхен, что он намерен подавить путч военной силой. Взбешенные генералы были хозяевами положения.
Одним словом, у триумвиров была тысяча причин одуматься и как можно скорее прийти в себя после этого кошмарного вечера, в котором если не все трое, то уж во всяком случае Кар на минуту потерял рассудок. Приняв решение, Кар, Лоссов и Зейсер в следующую ночь и в течение следующих недель не без достоинства несли бремя событий и воспрепятствовали тому, чтобы их неосторожное поведение привело к опасным последствиям.
Виселицы и заложники
Тем временем Пенер и Фрик составили прокламацию, которая на следующее утро была расклеена по городу:
«Для суда над преступниками, представляющими опасность для народа и государства, учреждается национальный трибунал в качестве верховного судилища. Приговоры его будут гласить: виновен или не виновен. Во втором случае следует оправдание, в первом – смертная казнь. Приговоры приводятся в исполнение в продолжение трех часов».
Другой декрет объявлял вне закона «негодяев-верховодов» 9 ноября 1918 г. и провозглашал долгом каждого немца предать в руки национального правительства мертвыми или живыми Эберта, Шейдемана, Оскара Кона, Пауля Леви, Теодора Вольфа, Георга Бернгарда[88] и их «приспешников и помощников». Автор этого замечательного декрета, к сожалению, остался неизвестным.
«Национальный трибунал» Пенера и Фрика опирался на проект конституции, выработанный членом высшей баварской судебной палаты Теодором фон дер Пфордтен. Этот проект, – творчество одного из высших судей в Германии, – содержал тридцать один параграф, из которых каждый третий угрожал смертной казнью за то или иное «преступление». При этом «имперский наместник», который предусматривался этой конституцией, не был даже связан применявшимися до сих пор способами смертной казни; Пфордтен предлагал казнь через повешение или через расстреляние, но текст его конституции во всяком случае не исключал также колесования или сажания на кол. Никаких правовых гарантий! Имперский наместник и наместники в отдельных союзных государствах имели также право по своему произволу изменять вынесенные приговоры (параграф 29-й). Кроме того, они могли объявлять человека вне закона, т. е. предоставлять первому встречному право убить его; за помощь объявленному вне закона назначалась смертная казнь (параграф 27-й).
На другой же день было сделано несколько попыток применить к делу это новое правосудие.
Утром 9 ноября штурмовики ворвались в мюнхенскую ратушу и арестовали девять социал-демократических членов городской управы и первого бургомистра Шмида. Несколько главарей штурмовиков, в том числе будущий руководитель «защитных отрядов» Берхтольд, посадили арестованных на грузовик, отвезли их за город в лес, велели им здесь сойти и увели их в сторону. «Видно, пришел мне конец», – сказал седовласый бургомистр. Придя на прогалину, Берхтольд сказал заложникам, что имеет сообщить им нечто неприятное. Они были уверены, что это – смерть. Но это был только садизм. Штурмовики тем временем узнали, что путч подавлен; им теперь нужна была штатская одежда их пленников, которую они и отобрали.
Затем к ним подъехало несколько чиновников муниципалитета. Они рассказали штурмовикам, что арестованные нужны в ратуше, так как без их подписи не могут быть выплачены пособия безработным. Если их расстреляют, беднота не получит пособий и произойдут беспорядки. Неизвестно, поверили ли штурмовики этому обману или просто рады были случаю развязаться с арестованными, не роняя своего достоинства. Для арестованных важно было, что они получили свободу и могли хотя бы в одном нижнем белье вернуться с ближайшим поездом в Мюнхен.
Другие группы грабили частные квартиры еврейских граждан и увели около двух десятков заложников; имена их они нашли в списке абонентов телефонной сети. Они арестовывали наобум тех, чьи имена казались им еврейскими. Таким образом, в число арестованных попал один граф и несколько националистов. Заложников отвели в подвалы пивной Бюргерброй, где под конец стража собиралась их пристрелить и уже направила на них винтовки; арестованные бросились ничком на землю, в этот момент ворвалась полиция и освободила их.