Цены потребительской корзины; (2) ее эквивалента в заработной плате каменщиков 5 страница
Действия правительства последних лет царствования Елизаветы вызывали особенно громкий протест в делах, связанных с лицензиями и монополиями. Конфликты 1597 и 1601 гг. вызвали самые жаркие парламентские дебаты тюдоровского периода. Они свидетельствовали о безоговорочном осуждении злоупотреблений со стороны придворных и правительственных чиновников. Некоторые монополии и лицензии действительно являлись настоящими патентами или авторским правом, а другие создавали торговые компании с заморскими базами, обеспечивавшими также консульские услуги торговцам за границей. Но многие монополии создавались просто для того, чтобы обладатели патента могли завладеть рынком определенных потребительских товаров, или для того, чтобы предоставить им исключительные права, позволяя требовать от производителей или торговцев платы за возможность продолжать свои занятия. Монополии удвоили цену стали; утроили стоимость крахмала; привели к росту цен на импортируемое стекло в четыре раза, а соли – в одиннадцать раз. Придворные взимали плату безнаказанно, поскольку патенты основывались на королевской прерогативе, – и суды общего права не могли наложить на них вето без королевского согласия. Негодование впервые проявилось в Парламенте в 70-х годах ХVI в., но настоящий конфликт был вызван тем, что в последние годы правления Елизаветы монополии росли как грибы. Когда молодой юрист Уильям Хейкуилл восклицал: «Уж не сделали ли и хлеб монополией?», Елизавете пришлocь лично вмешаться, чтобы нейтрализовать атаку. А в 1601 г. она предотвратила кризис за счет держателей патентов: ее декларация аннулировала двенадцать монополий, осужденных Парламентом, и позволила подданным, интересы которых ущемлялись монополиями, искать возмещения в судах общего права.
Наконец, последним критическим замечанием в адрес правительства последних лет правления Елизаветы является то, что выгоды от Законов о бедных нивелировались ростом населения при Тюдорах и экономическим кризисом 90-х годов. Хотя этот вопрос остается сложным, можно отвергнуть мальтузианский диагноз. Елизаветинское государcтвo получало выгоду от постоянного роста рождаемости, сочетавшегося с ростом продолжительности жизни. В частности, увеличение смертности в 1586-1587 и 1594-1598 гг. не охватывало всей нации в географическом плане. В 1596-1597 гг. смертность возросла на 21 %, ,а в 1597-1598 гг. – еще на 5%. Однако от этого кризиса пострадало меньше приходов, чем во время эпидемии гриппа 1555-1559 гг. Да и позднее, в 1625-1626 и 1638-1639 гг., экономический спад был более выраженным. С другой стороны, цены на сельскохозяйственную продукцию в реальном выражении в 1594-1598 гг. выросли больше, чем в любой другой период до 1615 г., а заработная плата в реальном выражении была ниже, чем когда-либо в 1260-1950 гг. Вероятно, две пятых населения имели доход ниже прожиточного минимума: на холмах Камбрии недоедание граничило с голодом; беспрепятственно распространялись болезни; возросло количество зарегистрированных преступлений против собственности, а тысячи семей были вынуждены полагаться на помощь своих приходов.
Таким образом, в материальном плане Законы о бедных оказались недостаточными. Предполагаемый годовой доход благотворительных учреждений для бедных в 1600 г. составлял 11700 фунтов – 0,25% национального дохода. Однако примерный доход, приносимый налогом на бедных, был меньше. Если эти цифры верны, то ответом был не гром, но едва слышный шепот. Продовольственных бунтов и восстаний, связанных с огораживаниями, было гораздо меньше, чем можно было бы ожидать. На другой стороне Законы о бедных действовали, как плацебо: «работающие бедняки» были убеждены в том, что представители социальной элиты разделяют их взгляды на общественный порядок и выступают против те же самых «паразитов на теле государcтва» – главным образом средних слоев.
Пессимизм времени заката Тюдоров отчасти уравновешивается пoзитивными сдвигами, особенно заметными в домостроительстве. Период с 1570 по 1610 г. формально не образует эпохи, но он, тем не менее, отмечает первую ключевую фазу английской строительной революции. Списки утвержденных завещаний показывают, что в 1530-1569 гг. средний тюдоровский дом состоял из трех комнат. Начиная с 1570 г. и до конца правления Елизаветы в среднестатистическом доме было четыре-пять комнат. В 1610-1642 гг. – во время второй фазы революции – этот показатель возрос до шести комнат и больше. После 1570 г. у процветающего йомена могло быть шесть, семь или восемь комнат; крестьяне могли рассчитывать на две-три комнаты в отличие от однокомнатных коттеджей, повсеместно распространенных в 1500 г. Богатые фермеры надстраивали комнаты над открытым холлом, заменяя большой очаг камином с дымоходом. Более бедные люди предпочитали пристройки к первому этажу: к существовавшему коттеджу добавлялась кухня или вторая спальня. Кухни часто представляли собой отдельные здания, возможно для того, чтобы снизить риск пожара. Типичная елизаветинская фермерская усадьба может быть описана как «один жилой дом в три этажа, один овин в три этажа, одна кухня в один этаж». Одновременно улучшался и уровень комфортности таких домов. В среднем в тюдоровской Англии до 1570 г. в мебель, кухонную утварь и столовую посуду вкладывали 7 фунтов. В 1570-1603 гг. эта сумма возросла до 10 фунтов 10 шиллингов, а в начале правления Стюартов – до 17 фунтов. В богатых семьях стоимость домашней утвари в период с 1570 по 1610 г. возросла на 250%, а в семьях среднего класса и более бедных этот показатель был даже немного выше. Он перекрывал даже рост инфляции.
Елизаветинские большие поместья, принадлежавшие представителям высших слоев общества, характеризовались новшествами, связанными со стабильностью эпохи Тюдоров и возросшими требованиями к комфорту. Английская архитектура приблизительно после 1580 г. воодушевлялась готическими идеалами рыцарства в той же степени, как и классицизмом Возрождения. Акры стекла и симметрия башен Хардвик-Холл (Дербишир), построенного в 1591-1597 гг. Робертом Смитсоном для Елизаветы, графини Шрусбери, отдавали дань роскоши перпендикулярной готики капеллы Кингс-колледж в Кембридже. Но если елизаветинская готическая архитектура казалась средневековой извне, то целью строителей было повышение стандартов внутреннего пространства. В любом случае неоготические дворы, ворота, рвы, стены, башни и башенки тюдоровской Англии были не утилитарными, а декоративными. Парапеты в Хардвике украшали инициальr Е.S. (Елизавета Шрусбери), прославлявшие выскочку. Узнаваемой чертой тюдоровских поместий стали кирпичные дымоходы, означавшие, что кухни и служебные помещения соединялись с главным зданием, находясь либо в отдельном крыле, либо в полуподвале. Со временем размещение служб в полуподвале стало общепринятым, и этот план особенно любили в городских домах, построенных на небольших участкax. Домашние слуги все чаще перемещались в подземные пещеры, и потребовалось триста лет, чтобы спасти их оттуда.
Однако это не было случайным. Елизаветинское поместье было первым в своем роде сочетанием уединения и домашнего уюта. Большой холл средневекового манора не исчез, но уступил место длинной галерее, увешанной историческими портретами, где можно было вести частную беседу, не отвлекаясь на непрерывные передвижения слуг. Фактически елизаветинские длинные галереи создавались по образцу тех, что были построены ранее в тюдоровских дворцах в том же столетии. Интересным ранним примером является галерея Вулси в Хэмптон-Корт, где в 1527 г. нервно прохаживались Генрих VIII и сэр Томас Мор, впервые обсуждая условия предполагаемого королевского развода. Подобным же образом комнаты, располагавшиеся на первом (цокольном) этаже, заменили большой холл в качестве столовой и гостиной, где семья проводила дневное время – по крайней мере в обычных обстоятельствах. Семья обитала в гостиной на первом этаже и в комнатах второго этажа; слуги работали на обоих этажах и в подвале, а спали на чердаках и в башенках. В результате потребовалось множество лестниц: деревянные сооружения стали архитектурной деталью сами по себе. Наконец, обеспечение подачи чистой воды и улучшенные санитарные приспособления отражали заботу о личном и общественном здоровье в эпоху Ренессанса. В городских домах семьи зачастую прилагали огромные усилия для решения проблемы дренажа, порой уплачивали особый взнос местным властям, а часто оказывали определенные услуги городу при Дворе или в Вестминстере в обмен на неограниченную подачу воды или дренаж.
Усовершенствования в тюдоровском домашнем строительстве дополнялись техническим прогрессом в области изобразительного искусства и музыки. Благодаря своим восхитительным миниатюрам Николас Хиллиард стал самым влиятельным художником елизаветинского двора. Ученик ювелира, Хиллиард завоевал признание своей техникой живописца и как автор портретных миниатюр, схватывавших «изящество движений, остроумие улыбки и эти украдкой брошенные взгляды, которые внезапно сверкают, словно молния, а затем их сменяет другое выражение». Ключом к этому стилю была интимность, сочетавшаяся с богатством символических аллюзий, что добавляло интеллектуальной глубины портретным миниатюрам-отражениям. В руках Хиллиарда миниатюра становилась чем-то гораздо большим, нежели всего лишь уменьшенной копией холста, – и все благодаря его творческому воображению. Чтобы усовершенствовать технику, которой он научился в Генте и Брюгге, где изображение наносили на тонкий пергамент, а затем наклеивали на карточку, Хиллиард использовал золотую пластинку, полируя ее «маленьким зубом хорька, горностая или другого мелкого зверя». Тем самым создавался убедительный эффект бриллиантового блеска и сделанные Хиллиардом медальоны, украшенные драгоценными камнями, часто носили как талисманы, или же обменивались ими как залогами любви между сувереном и подданным, дамой и рыцарем, Технические приемы Хиллиарда перешли к его ученику, Исааку Оливеру, а затем к Сэмюэлу Куперу, В конце концов миниатюры были вытеснены изобретением фотографии.
Музыка времен Тюдоров вдохновлялась покровительством короля и знати, сохранявшимися литургическими требованиями Церкви и постепенным отказом от строгих тональных, ладовых ограничений Средневековья в пользу более прогрессивных техник сочинения и исполнения. Монархи династии Тюдоров вместе с кардиналом Вулси были выдающимися покровителями музыки, как церковной, так и светской. Опись музыкальных инструментов Генриха VIII показывает, что в Англии присутствовал тот же обширный их набор что и в любой европейской стране, – а сам король предпочитал лютню и орган. Капеллы короля и Вулси соперничали между собой ради того, чтобы нанять лучших органистов и певцов, каких только можно было найти в Англии и Уэльсе. В правление Марии Англия была открыта мощному влиянию фламандской и испанской музыки, а плодотворное воздействие Италии давало себя знать в церковных песнопениях Палестрины и мадригалах флорентийских авторов. Елизавета I держала при себе большую группу придворных музыкантов, приглашенных из Италии, Германии, Франции и самой Англии, Однако главной хранительницей тюдоровских музыкальных талантов была ее королевская капелла, ведь именно в ней сделали карьеру Томас Теллис, Уильям Бёрд и Джон Булл. Протестантская Реформация, к счастью, поощряла, а не отвергала композиторов – церковные предписания времени Эдуарда и Елизаветы оставили литургическую музыку нетронутой, а многие из певцов капеллы тайно оставались католиками, в том числе Бёрд и Булл. Но что на самом деле имело значение, так это развитие техники. Бёрд и Булл постепенно освободились от старых церковных образцов, или древних гамм. Теллис и Бёрд получили лицензию на печатание музыки, что сделало их пионерами печатных нот, хотя и не слишком успешными. Мелодия, гармония и ритм стали такими же важными в музыке, как и однотонный напев и контрапункт, а среди артистов, игравших на клавесине и лютне, процветало искусство импровизации. Эти тенденции предвосхищали достижения музыки ХVII в., английской и континентальной, а в конечном итоге – сочинения И.-С.Баха.
Эпоха Тюдоров завершилась на двусмысленной ноте, что ярче всего проявлялось в литературе. Остроумие Эразма и сатирические измышления Мора выражали (хотя и на латыни) интеллектуальное богатство дореформационной Европы. Сэр Томас Элиот, сэр Джон Чик и Роберт Эшем переводили ренессансные идеалы в плоскую, но терпимую английскую прозу. Сэр Томас Уайетт, Генри Говард, граф Суррейский и сэр Филип Сидни возродили английскую лирическую пoэзию и сонет как красноречивое и классическое средство выражения творческой силы. Но только Эдмунд Спенсер явил совершенный образец того, чего не хватало английской просодии со времен Чосера. Снова музыка ласкала слух, а родственная связь между ухом и языком была полностью восстановлена. Спенсер достиг безупречного владения ритмом, временем и тоном – его сочинения не были просто «подражанием древним». В частности, гармоничное соединение у него северных, среднеанглийских и южных диалектов допускало словесные модуляции, изменение произношения и залога, сродни руладам лютнистов. Его пасторальный цикл «Пастушеский календарь» (1579) стал вехой в истории английской поэзии, а его мелодичные напевы воплощали беды и радости пасторальной жизни.
Колин, звук твоих напевов и рулад,
Которые ты отправляешься распевать на обширные холмы,
Услаждает меня больше, чем жаворонок в летний день;
Их эхо заставляет трепетать соседние рощи
И наставляет птиц, что у ручья
Скрываются в кустах от солнечных лучей,
Обрамляя твою песню своим радостным щебетанием
Или смолкая, устыдившись сравнения с твоими сладкими напевами.
Шедевром Спенсера стала его «Королева фей» (1589, 1596), аллегорическая эпическая поэма, в которой удивительно тщательно, на многих уровнях рассматривалось государство конца правления Елизаветы. Форма поэмы была столь же готической, сколь и ренессансной: готическое «возрождение» в архитектуре после 1580 г. как бы нашла свою параллель в последовательности эпизодов поэмы, где детали обретали свое собственное значение, придавая дополнительные украшения внешней симметрии, но не нанося ущерба общему впечатлению. Спенсер объяснял в посвящении, адресованном сэру Уолтеру Рэли: «Моим намерением в целом было отобразить славу в «Королеве фей», однако в частности я изобразил совершеннейшую и славную нашу повелительницу королеву и ее страну – в королевстве фей. Однако в других местах я, напротив, отвожу ее в тень». Иными словами, аллегория Спенсера была отчасти моральной, отчасти фиктивной – здесь нет легкой или прямой расшифровки смысла. Тем не менее аллегория имела одну цель; как «Петр Пахарь» до нее и «Путь паломника» после, «Королева фей» вела читателя по пути, на котором истину можно было отличить от лжи. Амбиции, коррупция, интриги и поглощенность мирскими интересами, свойственные елизаветинской большой политике, соединились в «прекрасной стране фей», облаченные в идиллические одеяния романа и возвеличенные как вымышленное воплощение золотого века Глорианы.
Совершенно очевидно, что Спенсеру не удалось произвести впечатление на елизаветинское правительство. Он сказал Рэли, что его целью было «изобразить джентльмена или знатного дворянина, подчиняющегося узде добродетели и благородства». Но его двусмысленность была весьма глубокой: Спенсер считал свою задачу уже устаревшей. Рыцарство было погублено ренессансной политикой и искусством власти. «Истинное совершенство, благородный рыцарь» эпохи Чосера уступили место тюдоровскому придворному. Золотой век миновал, если он вообще когда-нибудь имел место.
Когда я сравниваю состояние нынешнего времени
С образом мира в древности,
Когда человечество было в расцвете
И блистало первым цветом добродетели,
Я нахожу их столь несхожими между собой,
Как если бы с течением времени,
Как мне кажется, мир перестал соответствовать
Своему определенному началу
И, сбившись однажды, с каждым днем становится все хуже и хуже.
Спенсеровская аллегория в «Королеве фей», без сомнения, была слишком сложной; попытка соединить мирские и идеализированные принципы в одном эпическом повествовании не могла не выйти из-под контроля. Читатель был вынужден разгадывать бесчисленные воплощения Елизаветы – как лунного божества Дианы (или Синтии, или Бельфебы), или же сэра Уолтера Рэли – как Тимея, Марии Стюарт – как Дуэссы, которой также соответствовала Богословская Ложь, и т.д. Однако неубедительность Спенсера на фоне его поэтической способности услаждать лишь усиливает впечатление о его разочарованности и отчаянии. Нас учат развенчивать миф о Глориане; искусство создало «зеркало под стать природе» и показало «истинный облик времени, его форму и стать».
Другое точное зеркало тюдоровской эпохи держал в своих руках бессмертный Уильям Шекспир. Автор тридцати восьми драматических сочинений – среди них «Гамлет» (1600-1601), «Король Лир» (1605-1606) и «Отелло» (1604), – 154 сонетов (1593-1597), а также «Венеры и Адониса» и «Похищения Лукреции» (1593-1597), Шекспир оказал большее влияние на английскую литературу и европейскую драму, нежели любой другой писатель. Жизненная сила, мощь и искусность его произведений не имеют себе равных ни в одном европейском языке; его гений превосходил Чосера и Теннисона, и это не нужно оправдывать или объяснять. Нам стоит, однако, помнить, что Шекспир не был «интеллектуальным» или «элитарным» писателем, подобно Мильтону или Вольтеру. Его орбита пролегала вокруг Стратфорда и Лондона, а не вокруг Оксфорда и Кембриджа. Его сферой был повседневный мир: жизнь и смерть, деньги, страсть, сцена и кабак – эти темы стали предметом несравненной драмы и поэзии. Богатство его личного опыта является, пожалуй, главной причиной того, что его сочинения имеют столь широкую аудиторию; в них нет и намека на фанатизм или интеллектуальный снобизм.
Тем не менее опыт Шекспира был опытом писателя с европейским кругозором. Приблизительно после 1580 г. европейская литература все больше экспериментировала со способами индивидуального выражения и характеризации, что было связано с современными (modеrn) способами мыслить. Авторы и создаваемые ими вымышленные персонажи демонстрировали осознание как общего опыта, так и самих себя в качестве носителей уникального личного опыта. «Гамлет» Шекспира и «Доктор Фауст» Кристофера Марло (1592) воплощают драматическое описание личного опыта в елизаветинской литературе. Из двух этих пьес «Гамлет» пошел дальше. Шекспир взял уже известный сюжет и превратил его в шедевр для всех времен. Но «Доктор Фауст» Марло не так уж от него отстал. Оба драматурга больше занимались психологией, чем этикой. Различие состоит в том, что Фауст не преодолевает своего эгоизма и драматизации собственных переживаний, чтобы достичь самоанализа, тогда как субъективная интроспеция Гамлета и его сомнения в себе являются основой его действия.
Какое чудо природы человек! Как благороден разумом! С какими бесконечными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! В поступках как близок к ангелу! В воззреньях как близок к Богу! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что мне эта квинтэссенция праха?
«Гамлет», акт II, сцена II, 323-329
(здесь и далее перевод Б.Пастернака)
Философия неоплатонизма, которая на заре XVI столетия привлекала внимание Джона Колета и его круга, имела дело с объективными восприятиями органов чувств, с природой и истиной, – и это отвечало средневековому умонастроению. Приблизительно восемьдесят лет спустя акцент был перенесен на субъективность и самовыражение, что парадоксальным образом соответствовало кальвинистскому богословию, в котором столь сильно подчеркивалась неизменность предопределенного Богом Слова, что личный поиск благодати должен был опираться на систематический самоанализ. Кальвинизм также заменил средневековую идею рыцарства идеей вечной духовной битвы избранных Богом людей против мирского рабства.
Марло и Шекспир доминировали в елизаветинской драме, хотя и не монополизировали ее. Аллегорические и нравоучительные (моралитé) пьесы XV в. процветали до тех пор, пока их не запретили, особенно в таких провинциальных городах, как Честер, Ковентри и Йорк. Но воплощением Прекрасного Нового Мира был шекспировский театр «Глобус» в Лондоне, где воздействие протестантской Реформации сочеталось с утонченностью столичной жизни, придавая отличительную форму любимой драме современной Британии. Самовыражение, индивидуальность и монолог стали культурными достижениями, сопоставимыми с распространением образования и грамотности, рождением нонконформизма и ростом космополитических настроений.
Однако меланхолия Гамлета подавляла его самопознание. Он по-прежнему не уверен в своем предназначении и смысле своего существования.
Быть или не быть: вот в чем вопрос.
Достойно ль
Душе терпеть удары и щелчки
Обидчицы судьбы иль лучше встретить
С оружьем море бед и положить
Конец волненьям? Умереть. Забыться.
И все. И знать, что этот сон – предел
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель
Желанная.
«Гамлет», акт III, сцена I, 56-64
Эти эмоции были бы применимы и к закату тюдоровской Англии. Когда 24 марта 1603 г. колокол прозвонил по Глориане, Елизавета уже утратила волю к жизни; Берли умер за пять лет до этого, и восходило новое поколение придворных, амбициозных и менее разборчивых в средствах. Легко романтизировать или восхвалять такие достижения Тюдоров, как стабильность, экономический рост, Реформация, отражение испанского вторжения, подавление протестантского и католического экстремизма и объединение Британии – наконец достигнутое после смерти Елизаветы. Однако реальность была более неприглядной. Стабильность начала порождать нестабильность вследствие структурного упадка. В 20-х годах ХVII в. Англия окажется не в состоянии вести длительную войну, не вызывая внутренних политических конфликтов. Когда позднее Кларендон начал работу над «Историей Восстания и Гражданских войн», он писал: «Мое зрение не настолько остро, как у тех, кто видел, как восстание зарождалось после (если не до) смерти королевы Елизаветы». Он знал, что если мы станем изучать историю от конца к началу, то инерция и неподвижность Елизаветы в 90-х годах XVI столетия в сочетании с ростом «алчности» при Дворе мoгут быть рассмотрены как препятствие для всеобъемлющей реформы. Но историю нужно изучать последовательно. Поступив так, можно отчетливо увидеть, что «сползание к хаосу» в XVI в. было маловероятным. Елизавета контролировала свою политику; Тайный совет был хорошо организованным институтом; коммуникации с местными властями были хорошо налажены; возник протестантский консенсус. Однако тюдоровское наследие – небольшой размер дохода государства и эндемическая коррупция в центральной бюрократии – в конечном итоге претерпело изменение к лучшему ко времени событий гражданской войны и междуцарствия.
Стюарты (1603-1688)
Джон Моррилл
Стюарты – одна из самых неудачливых английских династий. Карл I был подвергнут суду по обвинению в измене и публично обезглавлен; Яков II, в страхе перед такой же участью, бежал из страны, оставив королевство и трон. Яков I и Карл II мирно скончались в своей постели; однако Якову I не удалось воплотить в жизнь свои надежды и удовлетворить амбиции, в то время как Карл II, хотя ему и сопутствовала удача, был человеком на редкость равнодушным к каким-либо достижениям, он хотел лишь жить спокойной жизнью, впрочем, безуспешно. Самыми значительными событиями эпохи Стюартов стали двадцать лет гражданской войны, революция и попытка установить республиканское правление, которое, как предполагалось, должно было изменить весь ход английской истории; однако результат оказался не таким уж значительным. Короли и полководцы боролись за власть, а между тем в экономике и общественной жизни Англии происходили коренные изменения, которые во многом не были приняты во внимание правительством и не зависели от его воли. В действительности самым заметным изменением в жизни Англии XVII в. явилось снижение уровня рождаемости.