ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв. 1 страница

М.Д. Приселков

История русского летописания XI - XV вв.

М.Д. Приселков. История русского летописания XI - XV вв. СПб., 1996 стр. 35 - 280.
Деление на страницы сохранено. Номера страниц проставлены вверху страницы. (Как и в книге.)

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

Глава I. НАЧАЛО РУССКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ. (Первые киевские своды и «Повесть временных лет»)

§1.Три редакции «Повести временных лет»

§2.Наличие нескольких слоев в «Повести временных лет»

§3.Восстановление текстов летописных памятников, предшествовавших и использованных «Повестью временных лет»

§4.Древнейший свод 1037 г.

§5.Переводы греческих хроник

§6.Оригинальные и переводные исторические сочинения до 1037 г.

§7.Свод 1073 г. Никона

§8.Свод 1093 г. Ивана (Начальный Свод)

§9.«Повесть временных лет» Нестора

§10.Редакции «Повести временных лет» 1116 г. и 1118 г.

Глава II. ЮЖНОРУССКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ XII и XIII вв.

§1.Источники для восстановления южнорусского летописания XII и XIII вв.

§2.Первый киевский великокняжеский свод 1200 г. и его источники

§3.Южнорусское летописание XII и ХШ вв.

§4.Общерусский свод южной редакции начала XIV в. (Юрия Львовича)

Глава III. НАЧАЛО ЛЕТОПИСАНИЯ В РОСТОВО-СУЗДАЛЬСКОМ КРАЕ (XII-НАЧАЛО XIII в.)

§1.Источники для его восстановления

§2.Первый Владимирский свод 1177 г. Его конструкция «русской истории». Его источники

§3.Владимирский великокняжеский свод 1193 г.

§4.Владимирский великокняжеский свод 1212 г.

§5.Ростовский летописец Константина Всеволодовича и его сыновей. Владимирское летописание Юрия и Ярослава Всеволодовичей

Глава IV. ВРЕМЯ УПАДКА ВЛАДИМИРСКОГО ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОГО ЛЕТОПИСАНИЯ

§1.Великокняжеский свод 1263 г., составленный в Ростове

§2.Великокняжеский свод 1281 г., составленный в Переяславле

§3.Великокняжеский свод 1305 г., составленный в Твери

§4.Великокняжеские своды 1318 и 1327 гг., составленные в Твери

Глава V. МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД XIV в. («Летописец великий русский»)

§1.Источники для его восстановления

§2.Московские великокняжеские своды XIV в., составленные при митрополичьей кафедре

Глава VI. ПЕРВЫЙ ОБЩЕРУССКИЙ МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1408 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Источники свода 1408 г.

§3.Обработка источников в своде 1408 г.

§4.Неудача свода 1408 г. как попытки общерусского летописания

Глава VII. ФОТИЕВ ПОЛИХРОН 1418 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Работа сводчика 1418 г. над Полихроном

§3.Хронограф

Глава VIII. ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ МИТРОПОЛИЧЬЕГО ЛЕТОПИСАНИЯ

§1.Митрополичий общерусский свод 1448 г. и новгородское летописание XV в.

§2.Митрополичий свод 1456 г.

§3.Митрополичье летописание в 1419-1447 гг. (Западнорусские летописи)

§4.Работа сводчика 1448 г.

§5.Последний этап митрополичьего летописания. Свод 1456 г.

Глава IX. МОСКОВСКОЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ ПОСЛЕ 1389 г. («Летописец великий русский» редакции 1426 и 1463 гг.)

§1.Источники для восстановления истории московского великокняжеского летописания после 1389 г.

§2.Летописец великий русский редакции 1426 г.

§3.Летописец великий русский редакции 1463 г.

§4.Светская рука составителя Летописца великого русского 1463 г.

Глава X. ПЕРВЫЙ МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1472 г.

Глава XI. МОСКОВСКИЙ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЙ СВОД 1479 г.

§1.Источники для его восстановления

§2.Источники свода 1479 г.

§3.Работа сводчика 1479 г.

§4.Назначение свода 1479 г.

ПРИМЕЧАНИЯ (Я. С. Лурье)

-35-

^ ВВЕДЕНИЕ

§ 1. В кратком курсе «Истории Всесоюзной Коммунистической Партии (большевиков)» мы читаем (стр. 116): «Значит, историческая наука, если она хочет быть действительной наукой, не может больше сводить историю общественного развития к действиям королей и полководцев, к действиям „завоевателей" и „покорителей" государств, а должна, прежде всего, заняться историей производителей материальных благ, историей народов».
Нет никакого сомнения в том, что наши летописцы сводили историю именно к действиям князей и совершенно не касались истории трудящихся масс, истории народов. Ввиду этого наши летописи как исторический источник представляют собою для современного историка памятник, казалось бы, бедный содержанием, весьма узкий и однообразный. ¹⁾ О чем повествуют летописцы? Военные столкновения князей между собою, походы на соседние народы, постройка городов (крепостей) и церквей, семейные дела князя, поставления и смерти высших церковников и т. п. Мало того, представляя собою придворное изложение «событий» того или иного феодального центра, летописи повествуют об этих «событиях» в придворных тонах, так что за их изложением можно иногда уловить лишь борьбу между собою феодальных центров или придворных партий того или другого центра, и только самые первые летописные своды Киева XI в. дают нам возможность глубже заглянуть чрез них в социальную жизнь, поскольку эти летописные своды отражали точку зрения управляемых, а не правителей. ²⁾
Однако ни эта бедность и однообразие содержания летописных текстов, ни их придворный характер и угодливое изложение своему князю не препятствуют нашим летописям быть, правда, не основным источником, каким они наряду с официальными актами считались в дворянской историографии XVIII и половины XIX в., но все же источником необходимым и драгоценным для некоторых периодов нашего прошлого хотя бы потому, что только в этом источнике мы черпаем для этих периодов факты и последовательность событий.
Если в дворянской историографии XVIII-половины XIX в. мы видим некоторые попытки изучения летописей, то попытки эти не представляют собою систематического и всестороннего изучения, поскольку данный источник, с одной стороны, предлагал этим

-36-

историкам тот самый материал, который был им нужен (государи как делатели истории), а с другой стороны, казался, как «сочиненный современными писателями тех времен», «великой вероятности достойным». Буржуазная историография второй половины XIX в., отводя летописям как источнику лишь второстепенное место, в существе продолжает ценить в них «великую вероятность», мало озабочиваясь войти в углубленное изучение этого сложного источника. И если в работах над летописными текстами А. А. Шахматова современное научное изучение летописей видит важные, пригодные и прочные результаты, то нельзя забывать того, что А. А. Шахматов подошел к изучению летописей не как историк, а как историк литературы к историко-литературному явлению, ставя при этом своею задачею только восстановление текста «Повести временных лет» как памятника литературы.
Новая разработка нашей древней истории, начавшаяся в трудах советских историков, опирается, как известно, на тщательное и глубокое изучение источников и, желая избежать ошибок прежней историографии в отношении летописей, ищет овладеть летописями в той же манере и в той же мере, как и другими историческими источниками, т. е. изучить их и использовать всесторонне.
Действительно, если историк, не углубляясь в изучение летописных текстов, произвольно выбирает из летописных сводов разных эпох нужные ему записи, как бы из нарочно для него заготовленного фонда, ³⁾ т. е. не останавливает своего внимания на вопросах, когда, как и почему сложилась данная запись о том или ином факте, то этим он, с одной стороны, обессиливает запас возможных наблюдений над данным источником, так как определение первоначального вида записи и изучение ее последующих изменений в летописной традиции могли бы дать исследователю новые точки зрения на факт и объяснить его летописное отражение, а, с другой стороны, при этом историк нередко может попасть в то неловкое положение, что воспримет факт неверно, т. е. в его московской политической трактовке, через которую прошло огромное количество дошедших до нас летописных текстов.
Например, в Воскресенской летописи мы читаем под 6840 (1332) г. ⁴⁾ о том, что Иван Калита, вернувшись из Орды, «возвръже гнев на Новгород, прося у них сребра Закаменьское, и в том взя Тръжек и Бежецкий Връх». Никоновская дает то же чтение с некоторым только подновлением в языке (вместо «возвръже» - «возложи» и др.). Московский великокняжский летописец начала XV в., сохраненный нам весьма полно в числе других источников Симеоновскою летописью, ничего не сообщает об этом факте. Значит известие это попало в общерусское летописание XV и XVI вв. из новгородского летописца. Открыв древнейший из сохранившихся до нас текстов новгородского летописания (так называемый Синодальный список Новгородской I, первой половины XIV в.), мы действительно там находим это известие в том чтении, которое приводит Воскресенская, но только после названий Торжка и Бежецкого Верха выскобленному месту приписано «за новгородскую измену». Конеч-

-37-

но, перед нами след московской обработки известия, потому что в Новгороде так записать не могли. Что же было записано в Новгороде и выскоблено московскою рукою? К счастью, в т. наз. Новгородской I младшей редакции уцелела первоначальная новгородская запись, в которой вместо слов о новгородской измене читаем «черес крестное целование». Итак, новгородское летописание обвиняло Ивана Калиту в нарушении присяги, данной Новгороду. Запальчивая московская рука, выскоблив это обвинение, перенесла обвинение на новгородцев. Митрополичье общерусское летописание начала XV в., желавшее избегать в своем изложении таких резких столкновений интересов и перекоров сильных тогда феодальных центров между собою опустило слова о крестном преступлении Калиты, что усвоило и последующее московское летописание.
Наши летописи не были литературными произведениями в узком смысле этого слова, а политическими документами. Та правящая верхушка, которая в том или ином феодальном центре налаживала у себя дело летописания, в изложении событий, заносимых на страницы своего летописца, озабочивалась, конечно, не правдивостью передачи, а созданием такого повествования, которое в данном случае было бы выгоднее всего для этой местной политической власти. Иногда мы, к сожалению, не имеем данных, чтобы вскрыть за этим придворным изложением подлинную обстановку события, но часто эти данные можно найти в сопоставлении рассказов об одном и том же событии в летописях разных феодальных центров. Так, например, до открытия для научного изучения т. наз. Рогожского летописца мы в Никоновской летописи под 6855 (1347) г. читали, после известия о третьем браке Семена Московского, весьма загадочную фразу следующего содержания: «Того же лета пресвященный Феогнаст, митрополит киевский и всея Русии, посоветова нечто духовне с сыном своим великим князем Семеном Ивановичем, а тако послаша в Царьград к патриарху о благословении». Фраза эта не стала понятнее с тех пор, как мы стали располагать т. наз. Симеоновскою летописью, где, как уже сказано выше, весьма полно сохранился до нас Московский великокняжеский летописец начала XV в., так как в нем под тем же 6855 (1347) г., после известия о третьем браке Семена и следующего за тем известия о победе немцев над Литвою, читалось: «Того же лета князь великий Семен и Феогност митрополит послаша в Царьгород о благословений». Рогожский летописец драгоценен тем, что в нем уцелели куски Тверского великокняжеского свода, не подвергшиеся московской редакции. Вот что там рассказано о загадочном факте посольства в Царьград из Москвы: «А женился князь великий Семен утаився митрополита Фегнаста. Митрополит же не благослови его и церкви затвори, но олна посылали в Царьгород благословенна просить». ⁵⁾ Перед нами эпизод аналогичный и хорошо известный из истории борьбы церкви королевскою властью на Западе, когда церковь, избрав подобного рода факт личной жизни государя, давала открытый бой, втягивая в него вассалов и подданных против короля. Московская летописная традиция всегда затушевывала подобного рода события, что

-38-

приводило некоторых исследователей к убеждению о якобы неизменно дружной работе церковной и княжеской власти в пору возвышения Московского княжества.
Сопоставлениями первоначальной летописной записи с последующею ее обработкой, как и сопоставлениями изложения летописца одного феодального центра с изложением о том же летописца другого феодального центра, конечно, не исчерпывается для историков возможность углубления наших знаний о прошлом. Изучение летописания одного и того же феодального центра в его последовательных редакциях не в меньшей мере может обогащать запас наших наблюдений и данных, поскольку редакторская работа над летописными текстами диктовалась соображениями не литературными, а политическими. Например, в Радзивилловском списке, который в основе является Владимирским сводом 1212 г., находим против Лаврентьевской, которая сохранила нам Владимирский же свод, но более ранней редакции, опущение некоторых записей: под 1193 г. опущено поучение по случаю пожара во Владимире; под 1194 г. опущены два известия о ремонте церквей во Владимире и Суздале, произведенном епископом Иваном, причем последнее из этих известий сопровождается рядом комплиментов этому Ивану. Владимирский свод 1212 г. составлялся после смерти Всеволода, передавшего великое княжение Владимирское второму своему сыну Юрию, тогда как старший сын Константин получил Ростов. Весь Ростово-Суздальский край в церковном отношении представлял тогда единую епископию, глава которой находился в Ростове. В завязавшейся борьбе Константина с Юрием ростовский епископ Иван занял враждебную Юрию позицию, и в 1214 г. «володимерци с князем своим Гюрьем изгнаша Иоанна из епископьства, зане не право творяше». Отражая недовольство князя Юрия и владимирцев, сводчик 1212г., очевидно, и опустил из текста предыдущего летописного свода те два известия под 1194 г., ⁶⁾ в которых восхвалялась строительная деятельность и личность Ивана. Отсюда весьма вероятно, что пропуск поучения под 1193 г. означает, что поучение это было сказано тем же Иваном.
Ведение летописных занятий в том или другом феодальном центре в известные моменты осложнялось редакторскою работою, которая подвергала пересмотру накопленный материал и весьма часто вливала в него записи местных летописцев.
Эти моменты летописной работы должны вызывать у историков особо пристальное внимание, так как редакторская работа в этих случаях дает важный материал для суждения о политических планах и мечтаниях составителей и этим вводит нас в политическую жизнь тех периодов, от которых иногда у нас сохранилось весьма мало данных, чтобы понять существо этой политической жизни иным путем. Почему же составлялись в известные моменты и в известных центрах летописные своды?
Степь с ее беспокойным, многочисленным и воинственным населением, при географической незащищенности наших южных границ, на протяжении первых веков нашей истории всегда вызыва-

-39-

напряженное к себе внимание и непрерывные траты людей и средств. Когда, скинув хазарскую руку, молодое Киевское государство пытается через степь выйти на Черноморское побережье, а затем установить прямые сношения с Византией, последняя ищет союза с печенегами, чтобы чрез них держать в нужных для безопасности Византии границах новое «варварское» государство. Однако покорение Византией Болгарии выводит северную границу Византии в ту же степь, что в корне меняет политический расклад и соотношения сил, а проникновение в степь половцев заставляет теперь и Киевское государство, и Византию искать взаимного военного союза против этого грозного и могучего врага. Союз этот был оформлен в 1037 г. как союз христиан против «поганых», причем Киевское государство становится одною из митрополий Византийской империи, которая, при полной подчиненности в ней церкви власти императора, чрез своего постоянного агента, присылаемого из Греции, - киевского митрополита - следит теперь за политическою жизнью Киевского государства, вмешивается в эту жизнь, направляя по возможности ее в нужном для Византии плане. Право непосредственных сношений с императором Византии имел киевский князь, в городе которого проживал митрополит, что при распаде Киевского государства и упадке Киева скоро вызывает желание сильнейших князей перенести митрополию в свой город или получить отдельную от Киева митрополию. Более слабые князья, озабоченные упрочением своей феодальной независимости, стремятся добиться устройства у себя отдельной епископии, требуя раздела первоначально весьма обширных русских епископий. Весь круг этих вопросов разрешался, конечно, в Константинополе, куда киевский митрополит отправлял соответствующие донесения и материалы. Византия, сохраняя традицию Римской империи, в своих международных отношениях всегда руководилась подробным изучением возникавших перед нею вопросов, и мы, например, в некоторых намеках послания патриарха Фотия, написанного в связи с нападением Руси на Царьград в 860 г., видим уже хорошее знакомство византийского правительства с этим новым тогда политическим образованием на далеком от Константинополя северо-востоке Европы и его политическими планами. Сочинение Константина Багрянородного «Об управлении империей» ⁷⁾ с большою ясностью раскрывает нам эту тщательность изучения византийской дипломатией Киевского государства как одного из партнеров Византии в международных отношениях, и можно думать, что в главе о русских делах Константин излагает донесение чиновника, ездившего в Киев и изучавшего военные силы и способ их оплаты киевским князем. Знание русских дел было так велико, что император может назвать в своем сочинении днепровские пороги по-скандинавски, и по-славянски. Теперь, после водворения в Киеве постоянного греческого агента, подобного рода сведения и материалы шли, конечно, через него, и не будет поэтому произвольно что при возникновении того или иного вопроса в области церковного переустройства митрополит требовал от князя, подымавшего вопрос, исторических обоснований его претензий для доклада

-40-

в Царьгород. Несмотря на упорное игнорирование византийской историографией русско-византийских отношений, все же можно доказать, что в Константинополь действительно поступали такие исторические материалы о событиях в Киевском государстве. Так, у Никиты Хониата, византийского придворного историографа начала XIII в., писавшего «Историю со времени царствования Ивана Комнина» в пределах I книги и 4 глав II книги еще в самом Царьграде, а окончание этого труда уже в Никее при дворе первого никейского императора Федора Ласкариса, т. е. после 1206 г., мы находим в связи с рассказом о половецких разореньях коренных византийских областей упоминание о степных походах Романа Галицкого, «остановивших набеги коман ^* и (временно) прекративших те ужасные бедствия, которые терпели от них римляне». ^** Если бы мы предположили, что известие о походах Романа взято Н. Хониатом не из письменного источника, а получено им путем устной традиции, хотя в описании первого похода («напал на коман и, безостановочно прошедши их землю, разграбил и опустошил ее») звучит чрез византийскую обработку повествовательная манера русских летописей, то такое предположение совершенно отпадает, когда мы читаем как продолжение рассказа о походах Романа следующие прямо к делу не идущие строки: «Сверх того, загорелись тогда распри между самими этими тавроскифами; ^*** именно, этот же самый Роман и правитель Киева Рюрик обагрили мечи в крови своих единомышленников. Из них Роман, как более крепкий силою и более славный искусством, одержал победу, причем также истребил множество коман, которые помогали в борьбе Рюрику, составляя сильнейшую и могущественнейшую часть его войска». ^**** Никита Хониат писал эту часть своей работы после 1206 г. и, если бы имел устный источник, конечно, не оборвал бы здесь рассказа о русских делах на 1204 г., а сообщил бы о смерти Романа в 1205 г.
С начала XIV в. мы наблюдаем заботливое ведение летописцев великими князьями владимирскими. Изучение летописных текстов указывает нам, что смерть великого князя вызывает составление новой редакции великокняжеского летописца на материалах, заготовленных при жизни князя. Это наблюдение подкрепляется прямым указанием одного из московских великокняжеских летописателей, который под 1392 г., в великое княжение Василия Дмитриевича,
_________
^* Так Н. Хониат называет половцев. (Под звездочками приводятся примечания самого М. Д. Приселкова.)
^** Греки Византии называли себя римлянами.
^*** Византийская историография под этим названием разумела русских.
^**** Никиты Хониата «История» (Византийские историки. СПб., 1862. Т. 2. С. 246). Обращаю внимание, что Роман называется Н. Хониатом галицким князем («igemon»), а Рюрик только правителем Киева («diepon»), что соответствует нашим летописным данным: «Русь» была в обладании галицкого князя, а в Киеве правил Рюрик. Отмечу одну типично византийскую черту в сообщении Н. Хониата о что «народ русский и стоящие во главе его князья» помогли византийцам в их страданиях от половецких нападений. Перевод «hoi tuton aphikos proedreuontes» через «стоящие во главе его князья», конечно, не точен. Правильнее будет: «народ рус и те, кто им правит начально» (т. е. на первой ступени), т. к., конечно, на высшей ступени этим народом правит император.

-41-

обращаясь к читателю, восклицает по поводу размирья Василия с новгородцами: «Кого от князь не прогневаша (новгородци) или кто от князь угоди им, аще и великий Александр Ярославичь не уноровил им?... и аще хощеши распытовати, разгни книгу Летописец великии русьскии и прочти от великого Ярослава и до сего князя нынешнего». ⁸⁾ Значит, во времена Василия Дмитриевича «Летописец Великии русьскии» заканчивался описанием смерти его отца, Дмитрия Донского.
Заботливость великих князей о ведении записей своего княжения и составление новых редакций «Летописца великого русского» после смерти каждого великого князя совпадают по времени с тою борьбою за великое княжение и за великокняжеский титул, которая разгорелась особенно сильно и длительно тянулась в XIV в. Это дает право предполагать, что летописание теперь служит историческим доказательством при спорах князей перед ханом о великом княжении и что летописцы сопутствуют князьям в их поездках в Орду. Такое предположение находит себе подтверждение в прямом указании летописей. Под 1432 г. в Симеоновской летописи можно прочитать подробное изложение хода борьбы за великое княжение в Орде между Юрием Дмитриевичем и Василием Васильевичем, причем: «царь же повеле своим князем судити князей русскых и многа пря бысть межи их; князь великий по отечеству и по дедству искаше стола своего, князь же Юрьи летописци старыми спискы и духовною отца своего великого князя Дмитриа». Значит, в Орду не только возили наши летописные тексты, но и выбирали разные редакции этих текстов, конечно, старыми редакциями («старыми спискы») опорочивая работу редакторов современных.
То обстоятельство, что летописные своды вывозятся, как исторические справки, во внешние распорядительные центры, где текст их подвергается страстным спорам и толкованиям, - налагало на летописное изложение этого времени печать точности в передаче старых текстов, полагало предел редакторским искажениям. Дело резко меняется с момента отпадения этой прикладной стороны летописания. Гибель Византии и свержение татарского ига резко сказываются на летописных текстах той поры, так как Москва начинает переработку летописных материалов в духе торжествующего московского единодержавия, предназначая уже теперь это чтение для политического воспитания подданных. Переработка эта, любопытная для характеристики политических взглядов и вкусов своего времени, но гибельная для точности передачи старых летописных текстов, захватывает не только московское великокняжеское летописание, но и летописание всех других феодальных центров. Нет никакого сомнения, что при поглощении Москвою того или иного княжества в числе прочих унизительных подробностей этого поглощения, как срытие крепостей, увоз в Москву исторических и культовых ценностей, было пресечение местного летописания как признака самостоятельной политической жизни и уничтожение официальных экземпляров этого летописания. Только так можно себе объяснить, что, несмотря на значительное число летописных цен-

-42-

тров древности, одна Москва теперь предстоит перед нами в своем официальном летописании, а все прочие местные летописцы сохранились до нас или в составе московских сводов, или в частных списках, причем только в исключительных случаях не прошедших московской обработки.
§ 2. Мы не имеем в виду излагать вопрос об изучении наших летописей в дворянской и буржуазной историографии. Библиографический обзор этого вопроса читатель найдет в капитальном труде академика В. С. Иконникова «Опыт русской историографии» (т. II, книги 1-я и 2-я). Неопубликованною, к сожалению, остается работа А. Е. Преснякова, посвященная подробному изложению специально этой темы. ⁹⁾ Надо надеяться, что профессор С. Н. Валк продолжит свою статью «Исторический источник в русской историографии XVIII в.», где дано впервые марксистское освещение этого вопроса, ^* охватив время XIX и начала XX в.
В настоящем введении мы должны остановиться лишь на некоторых моментах этого минувшего изучения русских летописей, поскольку это необходимо для дальнейшего изложения.
Нет ничего удивительного в том, что все историки XVIII-начала XX в., работавшие над построением схемы русской истории, всегда останавливались на вопросе о том, когда зародилось на Руси летописание и кто был первый наш летописец, - поскольку русская летопись для первых веков нашей истории считалась тогда едва ли не единственным источником. Над разрешением этого вопроса эти историки трудились без серьезных попыток выяснения и установление древнейшего летописного текста из огромного числа летописных сводов разных веков (от середины XIV до XVIII в.), хотя академик Петербургской Академии наук Авг. Шлецер еще во второй половине XVIII в. указал на необходимость такого изучения летописного текста, предваряющего пользование летописями, и их изучение как исторического источника. Представитель немецкой буржуазной науки, соединявший в своем лице историка и филолога, Шлецер оказался среди дворянской русской исторической науки XVIII в. явлением заносным и временным. Ознакомившись с русскими летописями и справедливо оценив их как редкий и драгоценный исторический источник, какого в подобном виде, т. е. на национальном языке и простирающегося от глубокой древности до середины XVI в., не имеет ни один европейский народ, наконец, усматривая в начальных страницах нашего летописания драгоценный источник также и для истории Византии и Восточной Европы, Шлецер решил дать русским историкам образец должного научного изучения летописных текстов. Шлецера в изложении русских летописей заинтересовали, конечно, первые века нашей истории или, как он называл, «Нестор», т. е. предполагаемый труд первого нашего летописателя. Замечая, что «Нестор» разных летописных сводов представляет далеко не одинаковое изложение, Шлецер все расхождения текстов
^* С. Н. Валк. Исторический источник в русской историографии XVIII в. «Проблемы истории докапиталистических обществ», 1934, № 7-8, с. 33-35. (Здесь и далее ссылки на источники приведены в том виде, в каком они даны у М. Д. Приселкова.)

-43-

«Нестора» с большою неосмотрительностью отнес к ошибкам невежественных переписчиков. Поставив себе задачу восстановления подлинного текста «Нестора», «очищенного» от искажений переписки, Шлецер собрал около 13 летописных сводов и приступил к работе. Если теперь мы только с улыбкою читаем все самоуверенные и напыщенные рассуждения Шлецера, на основе которых с величайшим произволом он «очищал» первоначальный текст, то для того времени многим были неясны ошибки методы Шлецера и подавлял его европейский авторитет. Когда Шлецер начал печатание своего «Нестора», ученый аббат Добровский первый указал на произвольность восстановления Шлецером якобы несторовского текста, заключавшуюся в том, что Шлецер не выяснил предварительно взаимоотношения тех трех редакций «Нестора», которые находились в привлеченных им к изучению текстах. ¹⁰⁾ А конечно, только определив древнейшую из этих редакций, можно было, положив ее в основу, искать в ее разночтениях первоначальный текст.
Неудача работы Шлецера именно в ее филологической части, не без удовлетворения встреченная дворянскими русскими историками, не вызвав среди последних каких-либо серьезных попыток иначе разрешить этот вопрос, вновь как бы возродила традиционное изучение летописей в полном отрыве от установления текста. Так, «вопрос о Несторе», поставленный в науке еще до Шлецера, теперь продолжался разработкою в дошлецеровской трактовке, а вопрос об изучении летописных текстов как филологическая основа для правильного разрешения этого «вопроса о Несторе» как бы совсем оказывался забытым. Круг участников обсуждения этого «Нестерова вопроса» за последующее время заметно вырастает. К историкам присоединяются историки русской письменности, и число последних со второй половины XIX в. настолько вырастает среди изучающих «Несторов вопрос», что можно смело сказать о превращении «Нестерова вопроса» из исторического в историко-литературный.
Конечно, в этой все растущей литературе мы можем теперь найти целый ряд верных и ценных наблюдений, можем указать на весьма важные и прочные результаты по отдельным темам (например, о византийских источниках «Повести временных лет»), но нельзя здесь найти исканий метода установления первоначального текста «Повести временных лет» из множества списков и разночтений, из всех этих «полных», «кратких» и «сокращенных» Несторов или редакций. До сих пор, однако, не утратила своего значения работа И. И. Срезневского «Чтения о древнерусских летописях», ^* во многом по-новому, правильно, но бегло, поставившая было целый ряд вопросов. Не без пользы может быть теперь прочитана работа К. Н. Бестужева-Рюмина «О составе русских летописей до конца XIV в.» (1868 г.), имевшая когда-то весьма большой успех, но по существу не поставившая дела на плодотворный и правильный путь. Авторитетом этой работы двигалось во второй половине XIX в. изучение летописей,
_________
^* Приложение ко II т. «Записок Академии Наук», 1862, с. 1-48.