ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ 2 страница

-179-

ладливости новгородцев, не к началу своей работы, где ведь тоже речь шла и об Великом Ярославе и о последующем за ним времени, а к Летописцу великому русскому, где читатель ничего нового, согласно нашему выводу, найти не мог бы? На это можно ответить тем предположением, что составитель свода 1408 г. сам за себя и за сво­его читателя различал свою работу от официального изложения великокняжеского летописца, очевидно, позволяя себе в своей рабо­те уклоняться от делового изложения для высказывания оценок и замечаний вроде оценки новгородских политических приемов, что могло придавать всей работе пристрастный и субъективный отпеча­ток. Действительно, в разборе летописного труда сводчика 1408 г. мы будем еще иметь случай остановиться на необычности его приемов и его отношения к своим источникам, далеко уходившим от задач правительственного летописания того или другого феодаль­ного центра.
Итак, первоначальность и полнота московских известий в Троицкой летописи против всех последующих летописных сводов да­ют нам право рассчитывать найти в ней Летописец великий русский редакции 1389 г., пополненный другими местными летописцами и доведенный до 1408 г., а через его анализ - подняться до того Ле­тописца 1306 г., который более или менее удовлетворительно со­хранила нам Лаврентьевскую летопись. Выделяя из свода 1408 г. все те известия, которые своею непрерывностью за XIV в. могут вести нас к представлению о местных летописцах, привлеченных к работе сводчиком 1408 г., т. е. известия тверские, суздальские, ростовские, смоленские, рязанские и новгородские, большинство из которых, действительно, переходят в своде 1408 г. хронологический предел «Летописца великого русскаго», кончавшего свое изложение 1389 г., мы получаем, согласно нашему рассуждению, едва ли не полностью текст Летописца 1389 г.

^§ 2. МОСКОВСКИЕ ВЕЛИКОКНЯЖЕСКИЕ СВОДЫ XIV в., СОСТАВЛЕННЫЕ ПРИ МИТРОПОЛИЧЬЕЙ КАФЕДРЕ

Изучение состава начальных известий «Летописца Великого Рус­ского» от 1306 г. до 1328 г. вскрывает перед нами тверской велико­княжеский свод 1327 г. 114) в московской его обработке. Обработка эта не только сократила состав известий Тверского свода 1327 г., иногда Даже по непонятным теперь для нас соображениям (напр., весь эпизод с Шавкалом), 115) но и переработала изложение, внеся немало иронических замечаний по адресу тверских князей.
Эта обработка, с другой стороны, обнаруживает перед нами весь­ма неудовлетворительное состояние московского летописания за дан­ные годы (1306 - 1327).
Прежде всего, не может не броситься в глаза отсутствие в Ле­тописце великом русском точных дат, относящихся к известиям о великом князе Юрии Даниловиче. Нет даже указания на время получения им великого княжения, и, если есть дата его смерти, то по тому обстоятельству, что нет даты привоза тела его в Москву и даты его пог-

-180-

ребения, можно думать, что дата смерти читалась именно в Тверском великокняжеском своде. Эти наблюдения ведут к предположению что при Юрии Даниловиче никакого летописания в Москве не велось, хотя Юрий и занимал временно великокняжеский стол, а при обработ­ках в Москве Тверского великокняжеского свода 1327 г. приходилось пополнять известия об Юрии Даниловиче простым припоминанием. Особенно характерна в этом смысле запись об Юрии Даниловиче под 6829 г. (1321 г.): «На ту же зиму князь великий Юрьи Даниловичь поехал в Новъгород Великий, оттоле и в Орду пошел на четвертое лето, а шел на Великую Пермь». Совершенно ясно, что к первоначаль­ному известию о поездке Юрия в Новгород позднейшая рука приписа­ла известие о поездке Юрия на четвертое лето в Орду прямо из Новго­рода, вспомнив при этом, что дорога князя шла через Пермь. Прос­мотр изложения следующих годов - 6830, 31, 32 и 33 - показывает, что, после этого известия о поездке Юрия в Новгород, лишь под 6833 г. сообщалось об его убиении в Орде Дмитрием Тверским (весь 6832 г. взят из новгородского летописания). Тогда становится понятною приписка к приведенному выше известию 1321 г., имевшая целью подготовить читателя к известию 1325 г., по которому Юрий уже ока­зывается в Орде. Лицо, приписавшее сообщение о поездке Юрия в Орду из Новгорода, могло помнить, что Юрий поехал туда через Пермь, по московским рассказам или по личной осведомленности в перипетиях борьбы Юрия за великое княжение с тверяками, но могло и догадываться о такой окольной дороге Юрия в Орду, сопоставляя эту поездку с известием последующего года (1322) о приходе на великое княжение из Орды Дмитрия Михайловича, едва ли имевшего желание допустить проезд в Орду великого князя Юрия.
Начиная только с 1317 (6825) г. мы встречаем ряд московских известий, отмеченных точными датами. Они распадаются на известия о семейных делах Ивана Калиты (первое из них - 1317 года, о рож­дении Ивану 7 сентября сына Семена) и на известия церковные (пер­вое из них, вероятно, известие 6831 г. о замучении болгарами 21 апре­ля некоего Федора, а второе - о заложении в 6834 г. 4 августа Успен­ской каменной церкви в Москве). И те, и другие ведут нас к представлению о существовании в Москве в это время двух письмен­ных летописных источников, которыми удалось воспользоваться при московской обработке тверского свода 1327 г. Первый из них - семей­ная хроника Ивана Калиты; 116) начинавшая свое изложение с 1317 г.; второй, конечно, - митрополичий летописец, первое известие кото­рого с точною датою, как мы видели, относится лишь к 1323 г.
Те непримиримые отношения, которые создались у великого кня­зя Михаила с прибывшим в Суздальскую землю новым митропо­литом всея Руси - Петром - и которые имели своим источником не­удовольствие Михаила на то, что Империя предпочла Петра, став­ленника галицко-волынского князя, великокняжескому кандидату - Терентию, - помешали Михаилу разглядеть огромное значение для «Великой» Руси переезда в ее пределы этого южного ставленника, как в существе новой победы севера над югом, а митрополита за­ставили искать убежища от открытой враждебности великого князя

-181-

у князя московского, который еще только мечтал о великокняжеском столе Владимира. Было бы малопонятным отсутствие в великокня­жеском своде 1327 г. записей о деятельности митрополита Петра, относительно которого великий князь вел неустанные хлопоты перед Империей об его смещении. Поэтому смело можно относить к позд­нейшей московской переработке великокняжеского свода 1327 г. как митрополичьи известия 1323 г. и последующих годов, отмеченные точными датами, так и митрополичьи известия 1308, 1309 и после­дующих годов, из которых некоторые также с точными датами. Иною речью, мы получаем основание думать, что при дворе митрополита Петра, едва ли не с 1310 г. (первая дата), началось митрополичье летописание, которое вместе со двором митрополита было в 1326 г. перенесено в Москву и легло как источник вместе с семейным летописцем Ивана Калиты в состав первого московского великокняжеского свода, пополнив в нем предшествующий тверской великокняжеский свод 1327 г.
Последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. о великой татарской рати во главе с Федорчуком непосредственно за­мыкается начальными строками московского изложения великого княжения Ивана Даниловича, которое в своде 1408 г., мало перебитое вспомогательными источниками, выступает весьма вы­пукло, как законченный свод, доводивший свое изложение до известия о вступлении на великокняжеский престол Семена Ива­новича. Особенно примечательны последние слова этого свода, ко­торыми описывается скорбь «христиан» над «своим господином»: «и бысть господину нашему князю великому Ивану Даниловичу веса Руси вечная память». Перед нами прямое свидетельство своевремен­ности этой записи, позволяющее усмотреть здесь, под 1340 г., и ко­нец этого летописного свода.
Итак, получаем основание думать, что в Москве при Иване Калите с 1317 г. велась лишь семейная хроника этого князя; с пере­ездом в Москву митрополита Петра перешел в Москву летописец этого митрополита, начатый записью эпизода 1310 г. - о борьбе князей Василия и Святослава в Брянске, где Петр выступал с попыт­кой их примирения; до 1310 г. два известия этого митрополичьего летописца были записаны без дат и, вероятно, по припоминанию.
Можно думать, что Иван Калита, получив в 1328 г. великое кня­жение Владимирское, взял из Твери великокняжеский летописец в Редакции 1327 г. и предпринял, с одной стороны, его обработку, где изложение 1306 - 1327 гг. было сокращено, переделано на московский лад, а частью и пополнено или по припоминаниям или по указанным выше двум источникам летописного характера, имевшимся уже в это время в Москве, а с другой стороны, было предпринято заготовление летописного материала для продолжения этого великокняжеского обработанного теперь на московский вкус летописного свода 1327 г.
Оставляя пока без рассмотрения вопрос о том, продолжались ли в Москве после 1328 г. те летописные работы, которые мы определяли как семейную летопись Калиты и митрополичий летописец, или ведение их испытало перемену в зависимости от заготовления

-182-

материала для великокняжеского свода, имеющего продолжить свод 1327 г., остановимся на том месте статьи 1327 г., где уже в первом московском великокняжеском своде 1340 г. читалось последнее известие тверского великокняжеского свода 1327 г. и первые строка его московского продолжения. Тверское изложение говорило о приходе на Русь татарской рати во главе с Федорчуком, Туралыком Сюгою и 5 темниками воеводами, - «а с ними князь Иван Даниловичь Московский», 117) которая страшно разорила все Тверское княжение. Московский продолжатель сделал к этим строкам, как переход к изложению великого княжения Ивана Калиты, такую приписку, плохо согласованную с предыдущим тверским изло­жением, но для нас не лишенную интереса: «великий же Спас... за­ступил благоверного князя нашего Ивана Даниловича и его ради Москву и всю его отчину от иноплеменник, от поганых татар». 118) Название здесь Ивана Калиты князем «нашим» несомненно должно быть сопоставлено со статьею 1340 г., где Иван опять назван «нашим», и возведено к руке одного автора. Иною речью, мы имеем основание думать, что то лицо, которое составляло свод 1340 г., при присоединении летописного материала 1328 - 1340 гг. к своду 1327 г. озаботилось приставкою к статье 1327 г. переходной фразы, откры­вающей изложение московского материала 1328 - 1340 гг.
За первым московским сводом 1340 г. должны были следовать, ко­нечно, и другие этапы московского летописания, и последним из них, в материале Троицкой летописи, как мы знаем, до нас сохранился свод 1389 г. Вглядываясь в этот материал в пределах 1340 - 1389 гг., мы прежде всего поражаемся тем, что он не дает нам в этом почти полу­столетнем промежутке никаких вех летописной работы, никаких ука­заний на предположенные нами только что промежуточные своды между 1340 и 1389 гг. Известия идут не прерываясь: они в огромном большинстве случаев с точною датировкою, указывающею даже на­звания дней недели, но среди них вступления на великокняжеский стол Семена, Ивана и Дмитрия, как и смерти этих великих князей (6862 и 6867 гг.), остаются без какого-либо выделения. Особенно поражает отсутствие некрологических статей при известии о смерти великих князей, отсутствие почти всяких подробностей их погре­бений, хотя и даются цифры лет их великих княжений. С другой сто­роны, материал 1340-1389 гг. выдвигает перед исследователем еще и то затруднение, что он не поддается на попытки разложения: известия московские, великокняжеские, семейные княжеские, церковные и митрополичьи собственно - переплетаются между собою с такою силою, что нет возможности поставить вопрос о слиянии здесь хотя бы двух только источников - великокняжеского и митрополичьего летописцев - и приходится думать об едином центре, для которого одинаково важны были известия и о митрополичьей деятельности, и о деятельности великих московских князей, и даже о семейных делах этих князей за все время 1341 - 1389 гг., почему все эти известия и смыкались в изложении в одно целое. 119)
Конечно, это наблюдение над материалом 1341-1389 гг. не озна­чает случайности данной композиции и должно быть объяснено самою

-183-

тесною связью московского летописания с обстановкою жизни Москвы в это время. Москва стала теперь центром великокняжеским, пос­кольку московские князья, став великими князьями владимирскими, прочно сидят в своей отчинной Москве, и одновременно Москва ста­новится религиозным центром всех феодальных русских княжеств и независимых городов, т. к. с переездом митрополита Петра в Москву митрополия уже из Москвы не уезжает. Иван Калита первый «присо­единил власть церкви к могуществу своего трона», что остается традиционною политикою его дома. Нет поэтому ничего удивительно­го в том, что летописание церкви и московского трона объединяются, и вместо митрополичьего летописца и семейной княжеской хроники мы имеем дело с единым летописным центром. Тогда нельзя не обратить внимания на следующее обстоятельство. Если смерти великих князей Семена и Ивана остались без некрологических статей и подробностей их погребений, то иное отношение летописца видим мы к известиям о смерти митрополитов. Под тем же 6862 г., где кратко сказано о смерти великого князя Семена, выше этого известия читаем сообщение о смерти митрополита Феогноста, где дано немало подробностей его погребения. Так, под 6885 г. сохранилось начало читавшегося в своде 1389 г. известия о смерти митрополита Алексея, дающее право ду­мать, что оно также описывало смерть и погребение его с особым вниманием (в своде 1408 г. здесь теперь вставлено внелетописное «житие» митрополита Алексея и внелетописная повесть о Митяе) . 120) Не вправе ли мы отсюда выводить то заключение, что центром этого летописания 1341 - 1389 гг. в Москве делается именно митрополичий двор, которому - по тогдашнему отношению великих князей и митрополитов - одинаково близки были и дела великого княженья всея Руси, как и дела митрополичьи?
Итак, великокняжеский свод 1327 г., составленный в Твери, с перенесением в Москву подвергся здесь работе сводчика, придавшего всему изложению от 1306 до 1340 гг. характер московского свода и пополнившего его московскими летописными источниками. Позднее работа дальнейшего пополнения этого первого московского свода 1340 г., как и непрерывного накопления для этого летописных ма­териалов, была взята на себя митрополичьею кафедрою, которая, ус­воив обычай пополнения предшествующего свода в зависимости от смен на великокняжеском столе, доводя каждый раз свое изложение до «князя нынешнего», не придавала, однако, этим этапам характера сводов, ограничивая свою работу простым приписыванием ма­териалов минувшего великого княжения.
Кажется, что этот вывод можно изменить в том смысле, что и работу сводчика 1340 г. слить с последующим летописанием 1341- 1389 гг., т. е. предположить, что и свод 1340 г. был подготовлен и составлен средствами той же митрополичьей кафедры, как и после­дующее летописание. Кроме почти той же трудности безукоризненно разложить материал 1328 - 1340 гг. на хотя бы два самостоятельных и отдельных источника, какую мы испытали при анализе последующих 1341 - 1389 гг. и какую, наоборот, мы не ощущали в пределах 130б - 1327 гг., - к этой мысли ведет нас известие 1343 г., т. е.

-184-

записанное уже после составления первого великокняжеского Мос­ковского свода 1340 г. Под этим 1343 (6851) г. читаем известие о пожаре в Москве, по поводу которого летописец сделал такую приписку: «в пятонадесятое лето бысть се уже четвертый пожар великий на Москве». Приписка эта, несомненно, современная известию, а не позднейшая, потому что основывается не на письмен­ном источнике, по которому мог бы подсчитать и позднейший чита­тель, а на личном припоминании, с письменным источником расхо­дящимся: в предыдущем изложении упоминается лишь о двух пожа­рах 6839 (1331) г. и 6845 (1337) г. Своим припоминанием составитель приписки охватил промежуток в 15 лет (6851- 15 = 6836), т. е. время от 1328 до 1343 г. Если вспомнить, что с 1328 г. начинается изложение великого княжения Ивана Калиты, а до того мы встречаем лишь переработку тверского великокняжеского свода 1327 г., мы как будто получаем право думать, что с точки зрения составителя записи 1343 г. пределы его работы простираются лишь от 1328 г. или, что то же, составление материала 1328 - 1340 гг. и свода 1340 г., как и последующее записывание событий от 1340 до 1344 гг., принадлежит одному и тому же лицу.
Если это соображение правильно, то мы можем говорить, что с момента переезда митрополии в Москву князья московские по­лучили возможность искать в личном составе этой митрополии лите­ратурные силы для составления с 1328 г. великокняжеского летописца, судьбы которого не могли не быть близки и представите­лям митрополии. Так, семейный летописец Ивана Калиты и митрополичья летопись, вероятно, с 1328 г. уже сливаются в одно московское великокняжеско-митрополичье летописание, завершаю­щее от 1328-1389 гг. свои этапы «до князя нынешнего» и когда-то на пространстве этого времени усвоившее себе название Летописца великого русского.
Такое предположение о перенесении в Москву составления великокняжеского летописания со второй четверти XIV в. делает единственно удовлетворительным объяснение событий, изложенных за 1359-1365 гг. в Троицкой летописи, т. е. истории борьбы за Владимирское великое княжение между Дмитрием Кон­стантиновичем суздальским и Дмитрием московским. Если принять в соображение, что изложение Троицкой летописи для этих годов представляло собою не текст Летописца великого русского 1389 г., а его комбинацию со сводом Суздальским, который, как увидим ниже, был весьма использованным источником свода 1408 г. (т. е. Троицкой), и если попытаться из этой комбинации извлечь москов­ское изложение этих событий московско-суздальской борьбы за великое княжение, то мы, конечно, не получим всего текста Летописца великого русского 1389 г. за эти годы, но все же получим уверенность, что в этом Летописце не считались с фактом великого княжения Дмитрия суздальского, относились к нему иронически, признавая Дмитрия московского в противоположность сопернику великим князем «Божиею милостию» (сравн. известие 1361 г.). 121) В этом, конечно, нужно видеть только подтверждение вышеизвлечен-

-185-

ного вывода, что за 1328-1389 гг. ведение великокняжеского летописания все время производилось в Москве, сделалось мос­ковским делом, отражающим на себе все политические настроения и оценки Москвы.
Однако, необходимо остановиться и на затруднении, в которое впадает исследователь, настаивающий на московском исключитель­но ведении великокняжеского летописания за указанное время. Под 6872 (1364) г. в составе именно Летописца великого русского 1389 г. (а не свода 1408 г.) 122) читается довольно значительное по объему известие о чуме, причем описание чумных опустошений касается города Переяславля и переяславских волостей. Чума в Москву пришла позже, но за год до Переяславля она опустошила уже Ко­ломну. Между тем в Летописце 1389 г. о коломенских бедствиях ничего не говорилось, а о московском опустошении от чумы было сказано кратко (под 1366 г.): «бысть мор велик на люди в граде Москве и по всем волостем московским по тому же, яко же преже был в Переяславле, и ко же прежи сказахом и написахом». Зага­дочность этого одинокого переяславского описания, которому нельзя подыскать других следов переяславского же летописания ни до 1364 г., ни после этого года в составе Летописца 1389 г. (если, впрочем, не считать за след переяславских записей известие 1374 (6882) г. о рождении у великого князя Дмитрия Ивановича сына Юрия в Переяславле, 26 ноября, по случаю чего был «съезд велик в Переяславли» князей и бояр с их слугами и была «радость велика в граде Переяславле»), - эта загадочность известия 1364 г. может быть ослаблена тем предположением, что описание переяславских чумных опустошений было включено в Летописец 1389 г. из-за весь­ма талантливого и не лишенного лиризма литературного изложения, о котором могут дать нам представление следующие необычные для летописного стиля строки: «Увы мне! Како могу сказати беду ту грозную и тугу страшную, бывшую в великий мор, како везде туга и печаль горкая, плачь и рыдание, и крик, и вопль, и слезы неутешимы!».
Гораздо доступнее разгадке известие, читавшееся в составе Ле­тописца 1389 г., о насилиях египетского султана над христианским населением Антиохии и Иерусалима и о заступничестве за угнетен­ных императора Иоанна (под 1366 - 6874 г.), лишь первоначально нас удивляющее, как одинокое по истории славянского и византийского юга. Под 1371 (6879) г. обнаруживаем известие о приезде на Русь иерусалимского митрополита Германа, который прибыл «милостыня ради и о искуплении долга, понеже много им насилие от поганых сарацин». Сопоставляя это известие 1371 г. с известием 1366 г., получаем несомненное впечатление, что известие о насилии сарацин под 1366 г. является пояснением к известию о приезде митрополита Германа, вскрывающим пред читателем кар­тину этих сарацинских насилий и непонятный долг, об «искуплении» которого приехал хлопотать Герман. Очевидно, записанное со слов или по документам этого Германа известие 1366 г. отнесено лишь в

-186-

материале Летописца 1389 г. под соответствующий описываемому событию год.
Летописный материал московского великокняжеского летописания за все рассмотренное нами время 1328-1389 гг. дает право заключать о значительном росте летописных записей и в количественном, и в качественном отношении для второй половины XIV в. Ве­роятно, это обстоятельство нужно поставить в связь с пребыванием на митрополичьей кафедре всея Руси, после грека Феогноста, мос­ковского боярина Плещеева (митрополита Алексея), весьма конеч­но, интересовавшегося летописною работою над великокняжеским сводом, поскольку сам митрополит Алексей в это время был вовлечен в дело управления Московского княжества как регент.
Несмотря на столь значительные и влиятельные силы, интересы которых отражало на себе раннейшее московское летописание; не­смотря на литературное оживление, наблюдаемое нами в велико­княжеском московском летописании второй половины XIV в.; не­смотря, наконец, на живую и ясную идею всея Руси, которую имела пред собою московская правительственная среда того времени и ко­торая выражалась не в пустом титуловании московских князей как князей всея Руси, но определяла решительно деятельность князя и митрополита в их борьбе в течение всего этого времени за не­делимость митрополии всея Руси пред Империей, - надо признать, что состав известий Троицкой летописи, который мы имеем осно­вания отнести к собственно московскому великокняжескому своду 1389 г., а не к местным летописным центрам, летописание которых было влито в великокняжеский Летописец 1389 г. уже в обработке свода 1408 г., - отличается необыкновенно замкнутым характером, далеко ушедшим от горизонтов даже тверской летописной обработки великокняжеского свода 1306 г. В самом деле, мы не видим привле­чения даже таких обычных для предшествующих сводов материалов, как новгородское летописание: нет известий по истории Суздаля или Твери; даже нет следов иного, кроме великокняжеского, летопи­сания московского, хотя в XIV в. такие московские летописцы уже появились. В дальнейшем мы будем иметь случай останавливаться на существовании, например, серпуховского летописца князя Владимира Андреевича, двоюродного брата Донского, или летописца Троицкого монастыря, материал которых был привлечен и исполь­зован в разной мере сводчиком 1408 г.
Можно думать, что этот своеобразный политический эгоцентризм московского великокняжеского летописания, остававшегося москов­ским даже в случаях утраты (правда, на короткое время) велико­княжеского титула московскими князьями, возбуждал областное не­довольство, пытающееся, не без успеха, создать свои летописные работы. Нам еще предстоит встречаться с фактом создания Суздаль­ского летописца, 124) широко задуманного и в литературном отно­шении гораздо богаче представленного, чем московский великокня­жеский свод, и едва ли можно сомневаться, что толчком, по­служившим к созданию этого Суздальского летописца, была обида суздальского Дмитрия от небрежного и невнимательного отношения

-187-

великокняжеского свода Москвы к князьям Суздальским вообще и в частности ко времени его, Дмитрия Константиновича, хотя и краткого, пребывания на великокняжеском столе всея Руси. С другой стороны, эта замкнутость изложения великокняжеского московского летописания внутри событий и интересов только московского правя­щего дома, в то время когда великокняжеское летописание объединя­лось с летописанием митрополичьей кафедры всея Руси, свидетель­ствовала, конечно, о том упадке общерусского значения митропо­лии, которая теперь неспособна была сохранять авторитет Империи ни в московско-литовских распрях, ни даже в столкновениях Москвы с другими политическими центрами Северо-Восточной Руси.

^ Глава VI

ПЕРВЫЙ ОБЩЕРУССКИЙ МИТРОПОЛИЧИЙ СВОД 1408 г.*

^§ 1. ИСТОЧНИКИ ДЛЯ ЕГО ВОССТАНОВЛЕНИЯ

Когда в итоге длительной борьбы Москвы после смерти Алексея за поставление на митрополию всея Руси вновь московского челове­ка (Митяя, «печатника» московского князя) победа оказалась не на стороне Москвы, а на стороне враждебной ей коалиции феодальных княжеств, опиравшихся на Литву, тогда Москве пришлось идти на компромисс, т. е. признать митрополита Киприана, давно уже ук­репившегося на литовской половине митрополии всея Руси, но с соб­людением Киприаном того традиционного условия дома Калиты, что митрополит будет проживать в Москве, как месте своей постоянной резиденции, делая тем Москву религиозным центром всея Руси.
Под рукою Киприана, с этим признанием его Москвою, опять сомкнулись в одну митрополию все фактически и политически давно уже распавшиеся феодальные русские княжества, где единый цер­ковный обруч метрополии лишь номинально скреплял сложный мир противоречивых политических стремлений, борьбы и действитель­ности: с одной стороны, великих княжений северо-восточной Руси; с другой стороны, - русских княжеств в составе Литовского государ­ства.
Главною задачею нового митрополита становится поднятие ав­торитета Империи, представителем которой он являлся, среди бо­рющихся и враждующих политических организмов его весьма обширной митрополии, и Киприан не без успеха пытается возвысить митрополию над противоречивыми интересами отдельных феодаль­ных княжеств и с равным беспристрастием относиться и оценивать
_________
* Предлагаемый обзор митрополичьих сводов XV в. во многом расходится с построением истории общерусского митрополичьего летописания у А. А. Шахматова в его работе: «Общерусские летописные своды XIV-XV вв.» (Журнал М. Н. Пр. 1900, № 9 и 10 и 1901, № 11).

-188-

их взаимные распри и домогания, везде преследуя как высшую цель помощь и поддержку от митрополии всея Руси, находящейся в трудных условиях Византийской империи.
Так поставленная и первое время решительно проводимая задач требовала, между прочим, известного перелома в отношениях митрополии к московской великокняжеской власти, создавшихся до Киприана, и, как отражение этого перелома, отделения митрополичьего летописания от летописания великокняжеского.
Не желая замыкаться в составление узкомитрополичьего лето­писца как дневника митрополичьих поездок по весям обширной своей митрополии или как списка поставлений новых епископов, а желая дать историю всех частей своей митрополии и историческую панораму «всея Руси» с древнейших времен и до своих дней Киприан остановился на мысли о составлении общерусского свода куда бы влились материалы всех местных летописцев его политически раздробленной митрополии. По-видимому, такая мысль пришла Киприану далеко не сразу по вступлении на митрополию всея Руси, т. к. собирание им материалов, как увидим ниже, ведет нас к самым последним годам его жизни. Действительное же осуще­ствление всей задуманной работы надо отнести ко времени после смерти Киприана, но до приезда его преемника грека Фотия.
Таким первым общерусским митрополичьим сводом, составлен­ным в 1408 г., была летопись, названная Н. Карамзиным «Троицкою» и сохранившаяся для нас, как мы уже знаем, теперь в составе Симеоновской летописи от 1177 до 1389 г. в достаточно полном виде, а с 1390 по 1408 г. перебитая тверскою переработкою и несколько сокращен­ная. О том, как можно восстановить текст этого митрополичьего свода 1408 г., мы уже говорили в § 1 предыдущей V главы.
Что прямо до нас не дошедшая, но восстановимая по Симеоновской летописи, примечаниям Карамзина к «Истории» и неко­торым другим источникам, Троицкая летопись представляла собою общерусский митрополичий свод, можно доказать рядом наблюдений над составом и формою известий этого свода. Отражая прежде всего состав митрополии всея Руси, свод 1408 г. вводил впервые в истории нашего летописания некоторые исторические записи по истории Литвы. К ним надо отнести: весьма сочувственно нарисованный облик князя Ольгерда как мудрого полководца («не толма силою, елико умением воеваша») под 1368 г.; изложение истории дома Ольгерда в связи с известием об его смерти под 1377 г.; наконец, известие об убийстве князя Кейстута под 1378 г. Этого и тем более в данных выражениях, конечно, никогда бы не сочла нужным сде­лать рука московских великокняжеских летописателей XIV в. Затем решительно бросаются в глаза в своде 1408 г. весьма значительные размеры статей, касающихся дел церковных после смерти Алексея, о которых как неудачах Москвы едва ли бы также стал распрост­раняться московский великокняжеский летописец. Так, к краткому известию 1377 г. Летописца великого русского редакции 1389 г. о смерти Алексея в составе свода 1408 г. читаем, как явную вставку, подробнейшее «житие» Алексея, а за ним длиннейшую повесть (вне-

-188-