Бедное братство — Христово воинство 16 страница

Несмотря на строгую дисциплину, а также обет послуша­ния, который все братья-рыцари давали великому магистру, и присягу на верность папе римскому, следует признать, что духовно-рыцарские ордена нередко защищали интересы вен­ценосцев, конфликтовавших между собой или с римским папой. Практически в любой европейской державе и госпи­тальеры, и храмовники были активно задействованы в мест­ной общественно-политической системе, благодаря чему ока­зывали заметное влияние на различные процессы — есте­ственно, с учетом собственных интересов. Когда папа рим­ский отлучил от церкви английского короля Иоанна Безземельного, сменившего на троне Ричарда Львиное Сердце, тот обратился за советом к магистру тамплиеров Англии Аймери де Сен-Мору — это был единственный человек, кото­рому Иоанн мог доверять. Точно так же император Фридрих II, у которого были постоянные распри с римскими понти­фиками, опирался на совет и поддержку Германа фон Заль­ца, Великого магистра тевтонских рыцарей.

Впоследствии такое двурушничество тамплиеров — од­новременно поддерживавших и королей, и католических иерархов — критически оценил папа Иннокентий III. Не­смотря на внешнюю независимость, а нередко и злоупотреб­ление дарованными привилегиями, рыцарские ордена в ос­новном твердо держались в фарватере папского верховенства над всем католическим миром и потому пользовались под­держкой римских понтификов. Скажем, когда патриарх Фуль-херий Иерусалимский прибыл в Рим с прошением лишить госпитальеров хотя бы части их привилегий, то не нашел там поддержки. Известный летописец Вильгельм Тирский объяс­няет столь холодный прием взятками госпитальеров, но бо­лее вероятной представляется иная причина. Католические иерархи в Европе были откровенно разочарованы положени­ем латинян на Ближнем Востоке, и свою надежду исправить ситуацию они связывали именно с эффективными действиями воинских орденов. По той же причине позднее папа отменил и декреты, принятые на третьем Латеранском соборе, которые аннулировали часть привилегий могущественных рыцарских братств.

Особенно настойчиво привилегии и налоговые льготы Ордена Храма отстаивал папа Иннокентий III, подтвердивший право тамплиеров строить собственные церкви, создавать отдельные кладбища, самим собирать десятину. Одновременно он строго предупредил священников не покушаться на дарованные рыцарскому братству права, собирая десятину в их имениях или накладывая интердикт на их храмы. Он неоднократно наказывал епископов, дерзнувших арестовывать тамплиеров, и добивался наказания любого, кто покусится на имущество и владения рыцарей Храма. Он снял с поста епископа Сидонского, когда тот отлучил от церкви великого магистра тамплиеров за отказ последнего поделиться доходами ордена в Тивериадской епархии. Кроме того, этот римский понтифик возвратил и подтвердил все привилегии храмовников, дарованные буллой Иннокентия II «Оmne datum optimum» в 1139 году, а также категорически запретил «нападать на рыцарей-тамплиеров и стаскивать их с коней» (невольно указав нам на популярный способ выражения народного негодования).

Учитывая, что для всех рыцарских орденов именно папа являлся верховным авторитетом, довольно странным представляется тот факт, что лишь единожды Папская курия привлекла их для собственной военной поддержки: так, в 1167 году папа Климент IV использовал госпитальеров в военных действиях против германской армии на Сицилии. Вполне естественно, что рыцари — члены военных орденов были вынуждены поддерживать тех пап и монархов, на чьих тер­иториях размещались их орденские владения. Например, правители Арагона напрасно пытались привлечь тамплиеров для борьбы с соседней Кастилией и Францией. Однако та­кие эпизоды были исключением из правила. Коронованные особы крайне редко прибегали к помощи тамплиеров в борьбе со своими недругами, да и сами храмовники всячески этому противились и порой соглашались выполнить требования королей только под давлением, когда тем удавалось припугнуть рыцарей самыми строгими мерами.

Два других фронта, где тамплиеры иногда вступали в во­оруженные конфликты со своими единоверцами, располага­лись на Кипре и в армянской Киликии. Так, в 1192 году они успешно подавили мятеж местных греков, но даже после пе­репродажи острова Ги де Лузиньяну тамплиеры сохранили и своих руках крепость Гастрию (севернее Фамагусты), несколь­ко имений в районе Ермасойры и Хирокиты, а также замок и Лимасоле. В схватке в Киликии с царевичем Львом II рыца­ри Храма отвоевали ранее принадлежавший им замок Гастон в Амманских горах на границе с Антиохией.

 

В двух самых крупных вооруженных конфликтах между христианами, случившихся в тот период, тамплиеры прини мали лишь косвенное участие. Первое из этих столкновений произошло в ходе 4-го Крестового похода, организованного по инициативе папы Иннокентия III. Как и в 1-м Крестовом походе, в авангарде шли западноевропейские дворяне не са­мого высшего ранга — графы Людовик Блуа, Балдуин Фландр­ский и Тибо Шампанский.

Из-за гибели в Анатолии императора Барбароссы сухо путный маршрут был признан неприемлемым, поэтому пе­редовые отряды крестоносцев стянулись к Венеции, откуда намеревались отплыть в Палестину. Венецианский дож (из­бранный правитель республики) Энрико Дандоло, несмотря на весьма преклонный возраст, отличался бодростью духа и трезвостью ума. За 85 тысяч серебряных марок он согласил­ся предоставить крестоносцам флот из 50 галер, чтобы пере­править за море 4500 рыцарей, 9000 оруженосцев и 20 000 пехотинцев с оружием и провиантом. Отплытие назначили через год.

Официальной целью экспедиции было освобождение Иерусалима, поскольку, как и перед 1-м Крестовым похо­дом, западноевропейские христиане готовы были рискнуть жизнью только за Святую землю. Однако в секретный параграф подписанного крестоносцами договора было включено предполагаемое нападение на Египет. После 3-го Крестового похода у большинства франкских вождей — как в Европе, так и в Заморье — созрело убеждение, что при постоянной угрозе со стороны Каира надежно защитить Иерусалим невозможно. Однако венецианцев, поддерживавших с египетскими Аюбидами (по имени Аюба — отца Саладина) выгодные торговые отношения, этот план совсем не устраивал. После смерти графа Тибо Шампанского, последовавшей в 1201 году, командующим экспедицией избрали маркиза Бонифация Монферратского. Однако ко дню отплытия до Венеции добрались лишь около 10 тысяч крестоносцев; кроме того, недоставало 35 тысяч марок, чтобы расплатиться с венецианцами. Местные власти отказались снизить оговоренную ранее сумму, однако согласились простить долг, если крестоносцы помогут им по пути на Восток захватить город Зара в Далмации (современная Хорватия). Этот важный порт удерживал венгерский король, а Венгрия была католической страной, поэтому многие крестоносцы отказались от этой авантюры — среди отказавшихся были, в частности, настоятелъ цистерцианского монастыря Лефо-де-Серне и французский барон Симон де Монфор. Однако вопреки их воле Зара была захвачена. Узнав о нападении крестоносцев на владения христианского монарха, Иннокентий III так разгневался, что отлучил от церкви разом всех нападавших, однако, опасаясь полного срыва всего похода, был вынужден отмени­ть свой приговор.

Пока крестоносцы зимовали в Заре, собираясь весной продолжить свой восточный поход, им поступило заманчивое предложение от греческого принца Алексея IV Ангела, чье семейство претендовало на византийский трон. В обмен на помощь латинян в возвращении императорской короны его отцу он обещал содействовать объединению православной и католической церквей, крупную финансовую поддержку и десятитысячный отряд византийцев для участия в крестовом походе. Энрико Дандоло и Бонифацию Монферратскому эта идея сразу пришлась по душе, однако вызвала неприятие у тех, кто прежде противился нападению на Зару, — аббата Лефо-де-Сернейского и Симона де Монфора. В ре­зультате они отказались от дальнейшего участия в походе.

Между тем восстановление законных прав коронованных особ являлось вполне легитимным в феодальном обществе, поэтому большинство епископов, которые сопровождали крестоносцев, поддержали это рискованное предприятие. Но как только флот латинян в июне 1203 года добрался до Хал-кидона, расположенного напротив Константинополя, крес­тоносцев стали обуревать неприятные исторические ассоци­ации. Так, французы припомнили печальную судьбу армии короля Людовика VII во время 2-го Крестового похода в 1148 году через Антиохию, когда их соотечественники были ко­варно преданы теми же греками. У венецианского дожа так­же имелись основания ненавидеть византийцев — прежде всего за погромы, учиненные константинопольскими грека­ми над латинянами в 1182 году. Во время погромов 1182 года Энрико Дандоло был ранен и потерял зрение.

Память об этих зверствах еще сохранилась у западноевропейцев: в этом легко убедиться, ознакомившись с яркими историческими хрониками того же Вильгельма Тирского. Ранее, укоряя византийцев за то, что те оказались неспособ­ны защитить христианские святыни на Ближнем Востоке, он все же признавал их естественными союзниками в борьбе с сарацинами. Но после погромов 1182 года эти иллюзии рас­сеялись, и архиепископ Тирский признает, что ошибался, доверяя «лукавым и вероломным грекам», чьи «внешне бла­гочестивые и богобоязненные священники» — на самом деле истинные еретики; в устах средневекового церковника это звучало тяжким проклятием.

«Идейная» ненависть к византийцам подогревалась и не­истребимой тягой средневековых воинов к грабежам и воин­ским трофеям — что не так легко представить в наше отно­сительно спокойное и сытое время, когда солдаты, как пра­вило, обеспечены всем необходимым, а подобные действия считаются преступными. Это вовсе не значило, что страсть к разбою в крови франкских воинов и досталась им в наследство от предков-варваров, — просто в то время любую военную кампанию стремились максимально окупить. Иннокентий III упустил из виду, что, несмотря на все объявленные им привилегии и освобождение от податей, расходы на крестовый поход далеко превышали реальные возможности ополченцев, за исключением самых богатых рыцарей. Добиваясь участия в походе как можно большего числа дворян — всех графов Блуа, Фландрии и Шампани, — папа хотел сохранить надежный контроль над экспедицией, что было бы труднодостижимо, если бы он опирался только на королей Англии и Франции. Однако, как показал захват Зары, полного контроля ему добиться так и не удалось — прежде всего из-за недостаточного финансирования.

Вполне очевиден и тот факт, что — как и в других крестовых походах — покаянные настроения многих участников перемешивались с надеждой не только спасти душу, но и обрести удачу: существовало всеобщее убеждение, что риск непременно должен быть вознагражден. Несмотря на такие настроения, большинство крестоносцев понимали, что задуманное ими предприятие «пахнет откровенным скандалом», даже если не до конца ясно, чья тут вина. В июне 1203 года, сразу после высадки, крестоносцы напали на пригороды Константинополя, захватив Галату, разбили цепи, перекрывавшие вход в бухту Золотой Рог. 17 июля они попытались с ходу захватить и саму столицу, однако были отброшены императорской гвардией, состоящей из варягов. Тем не менее атака так напугала императора Алексея III, что тот уступил царский трон ставленнику латинян Исааку Ангелу.

Презираемый своими греческими подданными за преда­тельство, новоиспеченный император так и не смог собрать нужные для расплаты с крестоносцами средства. И уже в январе 1204 года разгневанные соотечественники свергли и убили Исаака вместе с сыном, а на его место посадили Алек­сея V Дука, который был им больше по душе, но враждовал с латинянами. Предприняв новую атаку, 12 апреля 1204 года крестоносцы захватили Константинополь. В древней и до того остававшейся непокоренной столице Восточной Римской империи началась жестокая резня и повальные грабежи. Боль­ше всего католических ополченцев и паломников привлека­ли священные реликвии, хранившиеся в церковных сокро­вищницах, ценность которых намного превышала цену зо­лота, из которого они были изготовлены. Очевидец этих со­бытий Гюнтер Перийский рассказывает о католическом аббате, который ворвался в собор Христа Вседержителя и под угрозой смерти заставил греческого священника пока­зать, где хранятся церковные сокровища, после чего, «набив полы рясы священными реликвиями, с радостным смехом направился к своему кораблю».

Латинские завоеватели поделили между собой не только богатства самого Константинополя, но и всю Византийскую империю. Так, 16 мая Балдуин Фландрский короновался и Софийском кафедральном соборе в качестве нового прави­теля Фракии и части Кикладских островов; Бонифаций Монферратский основал королевство со столицей в Салониках; а венецианцы прибрали к рукам бывшие владения греков в Адриатике, порты на побережье Пелопоннеса, Крит, Эвбею и острова в Ионическом море. Константинополь был также поделен на несколько частей, при этом почти половина дос­талась ловким венецианцам. В результате Энрико Дандоло не просто отомстил грекам, а установил полный контроль Венецианской республики над торговыми путями от Адриа­тического до Черного моря.

Никто из рыцарей Бонифация Монферратского так и не отправился в Святую землю, предпочтя обзавестись феодаль­ными владениями на землях Византийской империи. С этого момента большинство безземельных дворян Западной Европы вместо рискованной погони за удачей в Сирии и Палестине стали больше ориентироваться на спокойную Грецию. От этого пострадали не только православные греки, но и братья-католи­ки на Ближнем Востоке, которые фактически лишились обе­щанной им помощи. Даже тамплиеры, чья роль в 4-м Кресто­вом походе была не слишком заметной, приняли участие в за­хвате центральной части Греции в 1205—1210 годах. Вместе с госпитальерами и тевтонами они оккупировали крупные территории на полуострове Пелопоннес. Хотя военная служба их номинальной, они внесли свой вклад в оборону Латинской империи со столицей в Константинополе.

 

Вторым крупным внутрихристианским конфликтом, разразившимся вскоре после захвата Византии, стал Альбигойский крестовый поход (получил название от города Альби на юго-западе Франции). Это был географический центр катаров*, еретической секты, которая распространила свое влия­ние в богатой провинции Лангедок, протянувшейся от реки Рона до Пиренеев. Корни катарства уходят к религиозному влиянию зороастризма, зародившегося в древней Персии. Согласно этой религии, существуют два Бога, добрая воля одного из которых направлена на укрепление духовного мира, а злым царством другого является мир мертвой материи. Поэтому все материальное изначально таит в себе зло, и спасти душу человек может, лишь освободившись от власти плоти. Подобное неприятие всего материального можно обнаружить и в таких учениях, как буддизм, стоицизм и неоплатонизм, а вот христианство в целом — несмотря на провозглашаемое самоотречение — утверждает, что Бог не только сотворил весь материальный мир, но и претворил Божественное Слово в человеческую плоть, явив миру Иисуса Христа.

С первых страниц церковной истории эта двойственность восприятия окружающего мира отражалась на верованиях христиан. В первую очередь их мучил вечный вопрос: если Бог создал все, в том числе и дьявола, то почему он до сих пор допускает его существование? Осуждение плоти, а вместе с ней грубых и эгоистических страстей, казалось бы, в полной мере отвечает учению Христа. При таком дуалистическом подходе целибат является обязательным условием спасения души, все плотские связи олицетворяют собой зло, а посему иметь детей означает потакать сатане, апологету всего материального, то есть бездуховного. Например, Маркиан, известный христианский священник-еретик, живший во II веке, полностью запретил браки, а целибат сделал обя зательным условием крещения.

Другой проповедник, Мани, живший в Персии в III веке, разработал собственное учение — манихейство, по которому вообще не следовало заниматься каким-либо трудом, воевать или создавать семью, дабы не потворствовать силам зла. После того как по приказу зороастрийских священников в 276 году его предали мучительной смерти, манихейская ересь из Персии распространилась по всей Римской империи. Под ее влияние попал в юности и знаменитый Августин из Гиппона, а V веке братство манихейцев-павликиан основало крупный мо­настырь в Армении. Их влияние было настолько сильным, что в X веке византийский император неоднократно направлял про­тив них войска, вынудив монахов-еретиков перебраться на се­вер Греции, во Фракию. Здесь их взгляды, распространившие­ся по всей Болгарии и соседним землям, были восприняты сла­вянским священником по имени Богомил, который стал осно­вателем новой дуалистической церкви на Балканах. Как и их предшественники павликиане, богомилы отрицали Ветхий За­вет, таинства крещения и евхаристии, крест и большинство официальных церковных обрядов. Они также считали, что иметь детей — значит потворствовать дьяволу в его кознях. Чтобы «спастись от греха», некоторые богомилы стали прибегать к содомитству (мужеложству); английское слово bugger (педераст) имеет болгарские корни.

Несмотря на жестокие преследования со стороны право­славных византийских властей, богомильская церковь суме­ла выжить и существовала вплоть до оккупации Балкан отто майской Турцией, когда многие боснийские богомилы пере­шли в мусульманство. Некоторые районы Антиохии и Три­поли, населенные павликианами, оказались на пути участником 1-го Крестового похода; поэтому неудивительно, что вернуи шиеся домой крестоносцы принесли с собой их дуалисти­ческие взгляды. Отдельные проявления этого еретического учения, впоследствии обнаруженные во Фландрии, Рейнской области и Шампани, были выявлены и решительно подавлс ны официальной католической церковью.

Что касается Южной Европы, то там дуалистическая идеология должна была соперничать с другими неортодоксаль­ными течениями, в особенности с учением лионского купца Пьера Вальдо, который — даже не будучи дуалистом — решительно отрицал, что непременным условием спасения является церковная благодать. Публично осудив безмерное обогащение католического духовенства, оставив дом и состояние жене, он стал отшельником. Его отношение к бедности как высшему достоинству христианина во многом совпадало со взглядами Франциска Ассизского. Они считали, что причисление человека к лику святых или осуждение за вероотступничество является делом случая и, по сути, ничего не ре­шает. Разумеется, далеко не всегда легко отличить стремление к совершенствованию и реформам, антиклерикализм от идейных проповедей, несовместимых с духом христианства. Однако победоносное развитие исламского учения наглядно продемонстрировало, что может произойти, если оставить без внимания и контроля те еретические идеи, которые вырабатывают и принимают на вооружение нарождающиеся социальные группы и сословия. Тут следует заметить, что самую активную критику официального духовенства за его безмерное материальное благосостояние вели городское купечество и буржуазия богатых областей Ломбардии, Лангедока и Прованса.

В Лангедоке имелись и другие причины, способствовавшие быстрому распространению катарского учения. Как с горечью заметил в свое время Бернард Клервоский, осуждая Ги де Лузиньяна, церковь находится в прискорбном положении, поскольку нерадивые, жадные и невежественные священники больше склонны обирать, а не опекать свою паству. Вместе с тем постоянные контакты испанских католиков с маврами и знакомство с их идеями, а также заметный рост влияния евреев на экономику южноевропейских областей способствовали возникновению там атмосферы веротерпимости. Централизован­ный контроль в этих регионах был не столь жестким, по­скольку многие территории находились в свободном землевладении и были избавлены от гнета традиционной феодальной зависимости. Даже местные феодалы не имели единых сюзеренов: одни из них подчинялись графу Тулузскому, другие — королю Арагона, а некоторые — германскому императору. И везде процветали откровенно антиклерикальные настроения. От предков нынешней дворянской знати в руки алчного духовенства к тому времени уже перешло немало собственности, включая обширные территории, и у местных дворян созрело естественное желание вернуть их себе. Это стало причиной непрерывных конфликтов как с местным епископами, так и с Папской курией. Поэтому неудивитель­но, что религия, признававшая за духовенством законное, право на неограниченное обогащение, вызывала общественное осуждение и протест.

На первый взгляд может показаться странным, что столь неуправляемая, довольно беззаботная и эгоистически настро­енная общественная группа, выделявшаяся на фоне всей Евро­пы высокой культурой и склонностью к наслаждениям — именно здесь, по словам современников, нашли прибежище жонглеры и трубадуры, воспевавшие утонченную любовь, — оказалась так
восприимчива к мрачному дуалистическому учению катаров. Однако не следует забывать, что лишь отдельные, самые фана­тичные приверженцы этой идеологии — парфаты* — жили и
условиях подлинного самоотречения, а основная масса рядо­вых верующих — креденты** — считала, что для спасения души достаточно причастия: именно оно способно полностью очис­тить человека от прегрешений. А посему отпадала необходи­мость в постоянном целомудрии — достаточно было покаяться перед смертью. Идеология катаров отличалась уважительным
отношением к женщине: женщины-парфаты пользовались не меньшим уважением, чем мужчины. Как метко выразился один французский священник, «хотя ересь — типично мужское изоб­ретение, но благодаря женщинам она разносится по земле и обретает бессмертие».

В 1167 году греческий «папа» катаров Никита прибыл из Константинополя, чтобы председательствовать на Соборе своих единомышленников, собравшихся в Сен-Феликс-де-Карамане (провинция Лангедок). К тому времени уже существовал катарский епископат в городе Альби, и настало время выбрать новых епископов для Тулузы, Каркассона и Ажена. Католические епископы Лангедока, напуганные быстрым распространением еретического учения, тщетно пытались противостоять ему с помощью богословских дискуссий. Вскоре известие о пополнении и укреплении новой секты достигло папского престола в Риме. И когда в 1205 году Доминик Гусман, фанатичный каноник кафедрального собора в городе Осма (королевство Кастилия), испросил у папы Иннокентия III позволения проповедовать Евангелие язычникам, живущим у реки Вислы, тот благословил его намерения, но перенаправил католического священника на юг Франции. Причина состояла в том, что двумя годами ранее понтифик поручил цистерцианцам обратить в истинную веру местных катаров, однако, несмотря на все усилия, эта миссия провалилась.

Получив это задание, Доминик перевоплотился в настоящего парфата — влачащего жалкое существование нищего и смиренника. Одновременно вместе с цистерцианцами он проповедовал традиционные догматы католицизма, горячо полемизируя с катарскими богословами. Однако и в этот раз нужного результата добиться не удалось. Иннокентий, к тому времени уже четко осознавший опасность, нависшую над официальной католической церковью в Лангедоке, отозвал из провинции сразу семерых епископов, заменив их неподкупными цистерцианцами, и повторно обратился к графам Тулузским предпринять необходимые меры. Однако светские правители не горели желанием выполнять его просьбу, да и вряд ли смогли бы это сделать, поскольку учение катаров уже пустило глубокие корни. К тому же у многих правоверных католиков среди катаров были братья, сестры и другие родственники, ведшие достойную подражания жизнь.

Высшее духовенство с тревогой наблюдало за триумфальным шествием этого еретического учения. Катары не просто заставляли их потесниться — католические священники Лангедока на себе ощущали мощное давление непримиримых конкурентов. Точнее было сказать, что катарам удалось переманить души верующих, опеку которых поручил церковникам сам Господь и которые теперь были обречены на вечное проклятие. Особую ненависть катары питали к кресту, который считался у них символом богохульства, напоминающим о страданиях Божества, и церковной мессе, которая по их мнению, была воплощением кощунства, поскольку включала обряд поедания хлеба, олицетворявшего плоть Христа, то есть людоедство. Не особенно стремясь сохранить мирные отношения с католиками, катары были готовы без колебаний отстаивать свои далеко идущие амбиции, вплоть до ликвидации официальной церкви: в 1207 году они даже изгнали из Каркассона католического епископа.

Однако общественная и церковная жизнь в средневеко­вой Европе были тесно переплетены: каждый год, в соответ­ствии с календарем, повторялись одни и те же христианские праздники и посты, а весь жизненный уклад был связан с церковными таинствами и обрядами. Упраздненные катарами обеты и клятвы издавна служили основой всей системы феодальных отношений, поэтому вероотступничество неиз­бежно привело бы к анархии и разрушению важнейших об­щественных институтов. Об этом постоянно твердили и сами катары; в частности, их идеолог Ренье Саккони заявлял, что «брак является смертельным грехом... за который Господь карает не менее жестоко, чем за супружескую измену или за инцест» (половые отношения между близкими родственни­ками).

После очередной неудачной попытки призвать расколь­ников к порядку папа Иннокентий обратился к верховному правителю региона графу Тулузскому Раймунду VI с требо­ванием искоренить ересь силой. В 1205 году Раймунд пообе­щал ему принять меры, но так ничего и не сделал. А в 1207 году после встречи Раймунда с папским посланником — ле­гатом Пьером Кастельно в городе Сен-Жиль провинции Прованс последний был убит одним из членов графской сви­ты. Столь возмутительный инцидент побудил Иннокентия III объявить крестовый поход против еретиков. Следующие два десятилетия прошли в непрерывных войнах и взаимной кровавой резне, которая закончилась тем, что французский король присоединил Лангедок к своим владениям. Катаров выслеживали и безжалостно сжигали, а порой, измученные пытками, они сами в отчаянии бросались в костер. В конце концов ересь удалось подавить, но вместе с ней из жизни ушло и то, что некоторые историки называют уникальной цивилизацией с развитой и утонченной культурой, а их противники — «обществом в состоянии усиливающегося раскола, которое хотя и цеплялось за внешнюю оболочку хрупкой цивилизации, но было обречено на исчезновение».

 

Первым Альбигойский крестовый поход возглавил Симон де Монфор, тот самый рыцарь из северной части Франции, который покинул войско Бонифация Монферратского и венецианцев, направлявшихся к Заре. И вот случилось так, что вся провинция Лангедок оказалась в его полной власти, и он вполне мог — как франкские вожди в Палестине или норманны в Антиохии — основать собственную правящую династию, хотя и под контролем церкви. Но судьба отвернулась от него — Симон де Монфор погиб во время осады Тулузы.

Вся местная знать — и католики, и катары — этот крестовый поход рассматривала как вражеское вторжение северян в их родные владения; несмотря на постоянную смену верховной власти, они упорно отстаивали свою независимость. Вассальные обязательства перед сеньором и собственные политические интересы неизбежно были связаны с религиозными разногласиями, что нередко приводило к парадоксальным союзам: король Педро II Арагонский, одержавший важную победу над мусульманами в битве при Лас-Навас-де-Толосе в 1212 году, уже в следующем году погиб, сражаясь с отрядом Симона де Монфора под стенами Муреты.

Какая же роль в этих внутриконфессиональных и братоубийственных войнах отводилась рыцарским орденам? И тамплиеры, и госпитальеры располагали в районе боевых действий солидными владениями, включая мощные укрепления и замки. Граф Тулузский Раймунд VI был одним из вождей 1 -го Крестового похода. Поэтому неудивительно, что все его наследники и вассалы жертвовали этим рыцарским братствам свои земельные наделы — особенно ордену святого Иоанна, — хотя самое крупное поместье, Мас-Ден в Русиньоле, принадлежало храмовникам. Помимо того, оба ордена имели давние дружеские связи с Арагонским королевством, помогая его монархам бороться с маврами.

В развернувшемся военном конфликте, где на одной стороне стоял папа и его армия во главе с Симоном де Монфором, а на другой — граф Тулузский Раймунд IV и король Педро II вместе с большей частью дворян провинции Лангедок, симпатии орденов разделились. В общем-то оба братства всегда старались сохранять нейтралитет и закрепили свою позицию в Парижском соглашении, которое положило конец затянувшейся междоусобице. Если же орденам приходилось участвовать в военных действиях, то госпитальеры под­держивали Раймунда IV и Педро II, а рыцари-храмовники, хотя и сражались с маврами на стороне арагонского короля, всегда с крайним тщанием исполняли свои обязанности и отношении папы и Святой церкви. Верность рыцарей Храма Симону де Монфору и крестоносной идее никогда не под­вергалась сомнению. В 1215 году Симон де Монфор даже посетил Дом тамплиеров недалеко от Монпелье.

Вместе с тем следует напомнить, что главная миссия там­плиеров — борьба с исламом на Востоке; да и сам Иннокен­тий III вовсе не пытался втянуть их в войну с катарами, что в немалой степени подтверждает и создание в 1221 году по образцу тамплиеров нового ордена, получившего название «воинство защиты веры Иисуса Христа». Тем не менее, буду­чи вассалами французского короля, храмовники являлись если не участниками, то свидетелями кровавой расправы с мир­ными жителями в Марманде, устроенной весной 1219 года армией принца Людовика. А в 1226 году, уже став королем, Людовик VIII во время осады Авиньона, будучи в отсутствии, передал всю полноту власти рыцарю-храмовнику брату Эврару, который и принял капитуляцию.

Непрекращающиеся попытки обвинить тамплиеров в поддержке катаров, на основе которых в наше время и создается их коллективный портрет, значительно убедительнее выглядят в отношении госпитальеров, но и в этом случае отсутствуют прямые свидетельства, подтверждающие их симпатии к еретической идеологии. По мере становления орден святого Иоанна завязывал все более прочные отношения с графами Тулузскими — не только в Европе, но и на Ближнем Востоке. У госпитальеров имелось много владений в Лангедоке, а в Триполи им принадлежала мощная крепость Крак-де-Шевалье, пожалованная Раймундом II Триполитанским, знаменитым внуком Раймунда VI Тулузского. Естественно, что во время Альбигойских войн они держали сторо­ну наследников столь щедрых благодетелей, с которыми рыцари-госпитальеры — в отличие от храмовников — были крепко связаны политическими и экономическими отношениями. Катары, надеясь получить consolamentum* от своих парфатов, столь же щедро одаривали госпитальеров, дабы те стали их поручителями перед Всевышним или собратьями, полагая, что они не слишком разбираются в теологии и охотно выполнят их просьбу.