Ранние повести ("Роковые яйца", "Собачье сердце")
Повесть "Роковые яйца" написана в 1924 г. Публикация ее в 1925 г. вызвала широкий резонанс в критике и писательских кругах: "“Роковые яйца” Булгакова – вещь необычайно талантливая и острая – вызвала ряд ожесточенных нападок. Булгакова окрестили контрреволюционером, белогвардейцем и т.п."[1].
В повести "Роковые яйца" рассказывается о том, как профессор зоологии Персиков изобрел "луч жизни", который способствовал ускорению созревания и размножения живых существ. Открытие ученого забирает для ускоренного выращивания кур заведующий показательным совхозом "Красный луч" некий Александр Семенович Рокк, человек в кожаной двубортной куртке и с огромным старой конструкции пистолетом в желтой кобуре на боку. Уже в этом описании видна укорененность Рокка в революционной эпохе, его неспособность к вдумчивому, спокойному строительству новой жизни. Персикову остается только сказать: "Я умываю руки". (Подобным образом потом будет вести себя Понтий Пилат при решении участи Иешуа в "Мастере и Маргарите").
Здесь встает вопрос о нравственной ответственности человека. Так, в одном из ранних рассказов "Красная корона" (1922) Булгаков вслед за Ф. М. Достоевским, считавшим, что человек несет ответственность не только за свои действия, но даже за свои мысли и их последствия ("Братья Карамазовы"), вкладывает в уста героя слова, обращенные к его мертвому младшему брату: "С тебя я снимаю вину на себя, за то, что послал тебя на смертное дело". Мотив вины и искупления продолжится практически во всех произведениях писателя. Присутствует он и в "Роковых яйцах". На первый взгляд прав А. К. Воронский, когда утверждает: "Писатель написал памфлет о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попадает в голову отважному, но невежественному человеку"[2]. Действительно, открытие Персикова, попав в руки авантюриста-экспериментатора, погубило и самого создателя. В этом проявил себя рок, и именно эту мысль подчеркивает название повести, соединяющее обозначение судьбы (в словаре В. И. Даля среди значений слова "рок" есть "предопределение") с фамилией героя. Но Булгаков хочет сказать не только это.
Повесть открывается словами: "Начало ужасающей катастрофы нужно считать заложенным именно в этот злосчастный вечер, равно как первопричиною этой катастрофы следует считать мнение именно профессора Владимира Ипатьевича Персикова". Булгаков постоянно возвращает нас к началу – вине Персикова: "...не бездарная посредственность, на горе республике, сидел у микроскопа. Нет, сидел профессор Персиков".
Точно так же "ужасным" называет писатель день, когда главный герой повести "Собачье сердце" (1925) профессор Преображенский идет на необычный эксперимент, имевший в качестве побочного эффекта превращение собаки в человека. С самого начала писатель дает понять, что ничего хорошего от этого эксперимента произойти не может, что насильственное вторжение в природу порочно по определению. В одном из ночных разговоров после того, когда Шариков получил имя и отчество, Преображенский сознается, что ошибся и виноват: хотел сделать и сделал открытие, но не подумал о последствиях. В отличие от Персикова, который никогда не признает своей вины и, может быть, именно поэтому наказан, Преображенский вполне определенно и недвусмысленно заявляет:
"Вот, доктор, что получается, когда исследователь вместо того, чтобы идти ощупью и параллельно с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу! На, получай Шарикова и ешь его с кашей".
Эта мысль, безусловно, принадлежит не только профессору Преображенскому, но и самому Булгакову. Более того, к своеобразным экспериментаторам можно отнести не только ученых из повестей "Роковые яйца" и "Собачье сердце", но в какой-то степени и Мастера из знаменитого романа Булгакова.
Но вернемся к диалогу Преображенского и Борменталя. Самый главный момент их разговора – вопрос Борменталя о том, было бы все по-другому, если бы они взяли мозг Спинозы. Преображенский отвечает, что в этом случае, видимо, можно было бы "соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящее [существо], но на какого дьявола, спрашивается? Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.."
Замечания Преображенского о новом быте и представителях власти показывают, что и социальную революцию писатель воспринимает как эксперимент против истории. Рассматривая интеллигенцию как "лучший слой в нашей стране"[3], писатель именно на нее возлагает ответственность за "всю эту социальную кутерьму – просто-напросто больной бред". Согласно Булгакову, отвечает тот, кому принадлежит идея[4], что подтверждают судьбы Персикова и Преображенского. Оба они искусственно с помощью науки стремятся усовершенствовать человеческое общество и природу, осмеливаются "приподымать завесу" над тайной природы в обществе, которое к этому духовно не готово. В финале "Роковых яиц" наказан не только Рокк (он сходит с ума, а его жена погибает страшной смертью), по и Персиков, при этом толпа расправляется и с невиновными – экономкой Марьей Степановной и университетским сторожем.
Профессор Преображенский (фамилия, безусловно, говорящая) оказался более прозорлив: он раскаялся в стремлении быть демиургом, и потому Булгаков не только сохранил ему жизнь, но сделал выразителем многих своих взглядов, и сегодня не утративших остроты и актуальности.
Особый интерес представляет финал повести "Роковые яйца". То, что не смогли сделать люди, армия, сделала природа. Фантастический финал адекватно отражает философскую мысль писателя: никаких экспериментов-революций – только естественный, природный, эволюционный путь.
/* * *
Значительным событием в творческой эволюции писателя стал роман "Белая гвардия" (1925)[5]. В 1925 г. Булгаков принял предложение МХАТ о переделке романа в пьесу "Дни Турбиных".
"Переработка романа в пьесу, – пишет современный исследователь творчества писателя, – осуществлялась в процессе совместной работы с коллективом театра. В результате давления “соавторов”, воздействия Реперткома возникло произведение, не только отвечающее требованиям сцены, но и в значительной степени упрощавшее трагедию Турбиных"[6].
Спектакль имел огромный успех, что вдохновило писателя на создание пьес "Зойкина квартира" (1926) и "Багровый остров" (1928), успешно шедших на сценах лучших театров России. Однако уже к середине 1929 г., как писал Булгаков брату, обе пьесы были "запрещены к представлению в СССР"[7]. Такая же судьба постигает пьесы, созданные в 1930-е гг.: "Бег" (1926–1928), "Кабала святош. (Мольер)" (1929), "Адам и Ева" (1931), "Александр Пушкин" (1935), "Иван Васильевич" (1936), "Батум" (1939).
Литературоведы единодушно отмечают как новаторский характер "Бега" (восемь снов передают фантасмаго- ричность изображенных событий), так и автобиографизм этой пьесы: "Сны “Бега” принадлежат Булгакову, а не Голубкову"[8].
Об этом же писал К. М. Симонов: "Не проделай он [Булгаков] мысленно тот путь, который проделал его Голубков, не было бы “Бега”. И не вернись он мысленно, проделав этот путь, на родину, “Бег” не заканчивался бы так, как он заканчивается"[9].
Творческой удачей писателя стал трагический образ генерала Романа Хлудова, во имя ложно понятой идеи защиты Родины творившего казни, сумевшего прийти к раскаянию и решившегося на мужественный шаг возвращения на родину. Тема суда совести и раскаяния впоследствии станет одной из ведущих в романе "Мастер и Маргарита".
Автобиографизм характерен и для пьес Булгакова о Мольере и Пушкине. Писатель поднимает в них проблему художника и власти. Король Франции Людовик Великолепный, вершивший судьбу Мольера, по мысли писателя, войдет в историю только как современник затравленного драматурга. В романе "Жизнь господина де Мольера" (1933), как и в пьесах о Мольере и Пушкине, утверждается важная для Булгакова мысль о верности художника своему призванию вопреки всем выпадающим на его долю испытаниям. Все эти темы нашли свое завершение в ставшем вершиной творчества Булгакова "закатном романе" "Мастер и Маргарита".
В архиве Булгакова хранится журнал "Литературная учеба" со статьей И. В. Миримского о Гофмане[10]. Именно о пей он писал Б. С. Булгаковой в Лебедянь:
"Я случайно напал на статью о фантастике Гофмана. Я берегу ее для тебя, зная, что она поразит тебя так же, как и меня. Я нрав в “Мастере и Маргарите”! Ты понимаешь, чего стоит это сознание – я прав!"[11].
Комментарием к этому письму служат воспоминания С. А. Ермолинского о том, как Булгаков мистифицировал его, читая слегка измененный текст статьи Миримского о Гофмане как якобы написанной о самом Булгакове:
"Широкая публика его охотно читала, но высшие критики относительно него хранили надменное молчание, – цитировал Булгаков и продолжал: – К его имени прикрепляются и получают хождение названия, вроде спирит, визионер и, наконец, просто сумасшедший... Но он обладал необыкновенно трезвым и практическим умом... На первый взгляд его творческая система кажется необычайно противоречивой, характер образов колеблется от чудовищного гротеска до нормы реалистического обобщения. У него черт разгуливает по улицам города..." – Тут Булгаков даже руки простер от восторга: – Вот это критик! Словно он читал мой роман! Ты не находишь?"[12].
Соединение реалистического обобщения с гротеском роднит писателя не только с Гофманом, но и с Н. В. Гоголем – не случайно Булгаков гениально инсценировал "Мертвые души". О своеобразии своего художественного мира автор "Мастера и Маргариты" писал советскому правительству: "Я – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ". Далее Булгаков отмечает, что ему присущ "глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции". Наконец, автор "Мастера и Маргариты" утверждает себя в качестве сатирика, изображающего "страшные черты моего народа, те черты, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Μ. Е. Салтыкова-Щедрина". В то же время Булгаков связывает свои надежды на великое будущее России с "упорным изображением русской интеллигенции как лучшего слоя нашей страны"[13].