Лекция 23. ПРАГМАТИЗМ О МОРАЛИ

В результате изучения данной главы студент должен:

знать

• что такое прагматизм;

• прагматическую этику У. Джеймса;

уметь

• анализировать прагматическую этику Дж. Дьюи;

владеть

• навыками истолкования прагматического подхода к жизненным ситуациям.

В основе каждой уродливой мысли лежит изуродованная в химическом отношении молекула.

Морис Джерард (биохимик)

Прагматизм

Прагматизм (от греч. pragma – дело, действие) – течение в американской мысли, в котором фактор практики используется в качестве методологического принципа философии.

В истории этики, с одной стороны, утверждается ценность вероучительных правил, требований государства, следование традициям. С другой стороны, исповедуется свободное, ничем не ограниченное отношение к нравственным идеалам. Как помочь человеку, который считается с моралью, в конкретной обычной жизни? Прагматики полагали, что философия должна заниматься не абстрактными проблемами, а призвана помочь человеку в различных жизненных ("проблематичных") ситуациях, в процессе их практической деятельности, которая протекает в непрерывно меняющемся мире.

У. Джеймс – американский психолог и философ, вслед за Ч. Пирсом стал одним из основателей философии прагматизма и радикального эмпиризма. Согласно Джеймсу человек – это организм, находящийся в определенной среде, стремящийся выжить и активно приспособиться к меняющимся условиям. Сознание индивида есть прежде всего и по преимуществу избирательная активность. Поток опыта, недифференцированный и неоформленный еще активной деятельностью сознания, – это сфера ощущения или чувствования, из которого сознание активно выбирает то, что ему надо, и из этого строит свою собственную упорядоченную Вселенную, свой мир. В области социальной жизни сфера религиозно-нравственного опыта – это решающая и определяющая сфера опыта вообще. Но и этот опыт активно входит в сферу сознания лишь в силу его полезности для успешности действия человека в этом мире.

Человеком движут звериные инстинкты. Он может быть агрессивным, неуправляемым. У. Джеймсу, конечно, небезразлично, какой знак примет равнодействующая человеческих интересов. Но его идеализм не в меньшей степени наивен, чем всякий другой: он верит в добрую веру человека, в торжество сердечной религиозности, терпимости, интересов гуманизма.

Прагматизм взял на себя смелость заявить, что основания нашего идеологического выбора целиком субъективны. Например, кто-то считает, что соблюдение поста или веры в посмертное воздаяние за грехи дисциплинирует человека в нравственном смысле, а прагматист признает, что у личной морали могут быть и иные стимулы. Для приверженцев других этических учений идеи Джеймса кощунственны именно вследствие проповедуемого им "принципа личности", согласно которому человек творит свой мир, свой путь, свою истину. Этическое святотатство вменяли Джеймсу и русские мыслители. Например, С. Л. Франк был убежден, что идея самодостаточности человеческих творческих сил должна иметь религиозные основания, вытекать из Божьей воли.

Насколько кощунственно звучит мысль "Человек – творец истины", настолько гуманистичен контекст, в котором она возникает у Джеймса. Субъективные основания могут быть всеобщими. Вселенная улучшается ("мелиорируется"), а значит перевешивают именно добрые всеобщие субъективные основания.

Современный прагматизм продолжает опровергать предъявленное ему сторонниками иных учений обвинение в том, что это точная копия приземленной американской мечты о материальном благополучии и успехе дел. Как сообщает один из издателей Джеймса, если хрупкая человеческая культура будет напряженно стремиться в будущее по узкой тропе восхождения к материальному богатству, то она утратит все свои отличительные черты и скоро погибнет. Кратковременность индивидуального существования может преодолеваться только жизнью "вширь" – самовыражением человека в разнообразных областях и всесторонним познанием нашего прошлого, других культур.

Мотивы человеческой деятельности разнообразны и могут противоречить друг другу. Чувства подсказывают одно, разум – другое. У. Джеймса многие критиковали за волюнтаризм его метода. Однако напомним, что он превозносил именно добрую, созидательную волю. Формулу "инстинкт руководит, интеллект следует" можно считать его убеждением, но в том самом широком смысле, в соответствии с которым даже когда вы выбираете рационалистическое мировоззрение, за это ответственны ваши психологические особенности, а "разумные", благие поступки могут быть продиктованы, например, стремлением сохранить чистую совесть и другими требованиями психологического комфорта. Нравственность только ценнее и подлиннее от того, что ее источник – не убеждения, а потребности. Поскольку получается, что природа добрых дел ничуть не выше недобрых, а она у них просто общая, то первые в борьбе со вторыми оказываются менее сильными, чем это было бы при их неравнозначном происхождении (добрых – из разума, злых – из инстинктов).

Волюнтаризм, субъективное понимание полезности, по Джеймсу, блокируется здравым смыслом. Это и есть земной, человеческий ограничитель злой воли – взамен трансцендентного, не гнущегося в сторону абсолюта. Здравый смысл не дает реализоваться социально вредному желанию. Следует, однако, заметить, что современная практика весьма убедительно демонстрирует чрезвычайную эластичность этого здравого смысла.

Этика действия сродни психологии предпринимательства. Воля к вере, провозглашенная прагматизмом, ориентирует на преодоление самых трудных препятствий. Истина толкуется не умозрительно, не абстрактно, а как нечто, помогающее быстрее добраться до цели. Полезная, работающая идея воспринимается как откровение... Дух энергии и обновления...

Может быть, у нас грядет бум прагматизма? Вряд ли. Этические ренессансы опираются на исторические аналогии, но не исчерпываются ими. Мода далеко не всегда приводит к эффекту возрождения той или иной духовной настроенности, создающей новую мировоззренческую ситуацию. Сам Джеймс, оценивая прагматизм, сопоставлял его по значению с Реформацией. Однако новое учение не обнаружило в себе столь мощного переустроительного пафоса. Оно обеспечило существенный сдвиг, но не переворот в сознании мыслящего человека.

Прагматизм как философское направление долгое время был у нас в стране в тени. Слишком откровенно просвечивала сквозь него пресловутая буржуазность, которая мешала отечественным историкам философии в полной мере раскрыть эвристическое богатство идей прагматизма.

Будучи давней традицией, рационализм нередко отождествлялся с самой философией. Ведь философ говорит "рационально", т.е. разумно. В то же время критика разума реализуется через тот же разум. Прагматизм с самого начала отказался от традиционных идей предшествующей философии и предложил принципиально новый тип философствования.

Главным понятием, вокруг которого выстраивались и формировались другие этические категории, для прагматизма стало "человеческое действие". Прагматизм отказался от отвлеченных критериев жизненного поведения. Он был вынужден задуматься над его оправданием.

У. Джеймс показывал, что в этике нужно различать три отдельных вопроса. Назовем их психологическим, метафизическим и казуистическим. Психологический вопрос занимается историческим происхождением наших моральных понятий и суждений, метафизический – рассматривает значение слов "добро", "зло", "обязанность". Казуистический вопрос выясняет, какова мера различных благ и зол, признаваемых людьми, спрашивает с той целью, чтобы философ мог установить градацию человеческих обязанностей.

Большинство спорящих, как считал Джеймс, признают только психологический вопрос. "Когда какой-нибудь доктор теологии докажет, к своему вящему удовольствию, что нужно постулировать одну-единственную способность, называемую совестью, для того, чтобы различать добро и зло, или когда восторженный популяризатор пауки провозгласит, что “априоризм” – устарелый предрассудок и что наши моральные суждения слагались постепенно, путем воздействия на нас среды, – оба они считают, что этика создана и больше говорить о ней нечего. Общеизвестные названия “интуиционист” и “эволюционист”, обычно употребляемые теперь для обозначения всевозможных различий в этических мнениях, в действительности применимы только к психологическому вопросу"^[1].

У. Джеймс считает, что чем детальнее психология изучает человеческую природу, тем яснее находит в ней следы вторичных аффектов, которые связывают впечатления окружающего нас мира друг с другом и с нашими импульсами способом, совершенно отличным от тех простых ассоциаций сосуществования и последовательности, которые в действительности только и может допустить чистый эмпиризм. Возьмем склонность к пьянству, застенчивость, страх высоты, расположенность к морской болезни, склонность к обмороку при виде крови, восприимчивость к музыкальным звукам, чуткость ко всему комическому, страсть к поэзии, математике – ни одно из этих чувств не может быть выведено вполне ни из ассоциации, ни из пользы. Они сопровождают другие чувства, которые, несомненно, могут быть объяснены таким образом, и некоторые из них обещают в будущем известную пользу, раз все в нас может быть истолковано с точки зрения пользы. Однако, по мнению Джеймса, происхождением своим они обязаны случайным осложнениям в строении нашего мозга, основные элементы которого складывались вне всякого отношения к восприятию подобных диссонансов и гармоний.

У. Джеймс утверждал, что стремление к абстрактной справедливости, свойственное некоторым людям, с естественно-исторической точки зрения, – такая же эксцентрическая вариация, как страсть к музыке или высшему философскому объединению вещей. Чувство внутреннего благородства, которое свойственно некоторым душевным качествам, как то: миролюбию, спокойствию духа, простоте, правдивости – и чувство вульгарности, которую отличают такие качества, как сварливость, трусость и мелочный эгоизм, совершенно необъяснимы, если не признать в них врожденного предпочтения более идеальной точки зрения ради нее самой. Мы, конечно, можем научиться различать зло, познакомившись на опыте с его последствиями, но какое отношение имеют последствия к тому, что пошло и вульгарно?

Вот какой пример приводит Джеймс. Представим себе, что какой-нибудь человек убил любовника своей жены. Почему же мы чувствуем такое отвращение, когда слышим, что муж и жена примирились и спокойно живут вместе? Итак, тонкие моральные чувства настолько же превосходят все следствия, выводимые из "законов ассоциации", насколько деликатность чувств жениха и невесты превосходит предписываемый руководствами хорошего тона этикет, который нужно соблюдать во время обручения.

Далее Джеймс ставит вопрос о том, что мы подразумеваем под словами "обязанность", "добро", "зло". Прежде всего, по его мнению, эти слова, по-видимому, ни на что не годны в мире, где нет живых и чувствующих существ. Физические факты просто существуют или не существуют, а добро, зло и обязанности должны быть где-нибудь реализованы для того, чтобы действительно существовать. Вывод состоит в том, что неорганическая "природа вещей" не может их реализовать. Ни моральные отношения, ни моральный закон не могут висеть в безвоздушном пространстве. Мир, состоящий исключительно из физических фактов, не может быть таким миром, к которому приложимы этические положения.

Однако в тот момент, когда во Вселенную вступает хоть одно чувствующее существо, для блага и зла уже представляется возможность реально существовать. Моральные отношения теперь пребывают в сознании этого существа. Признавая какой-либо факт за благо, оно тем самым делает его благом, факт этот – благо для него. Но в таком случае оно – абсолютное благо, ибо существо это – единственный творец ценностей во Вселенной и вне его мнения вещам совершенно не присущ моральный характер.

Далее Джеймс обосновывает так называемый дуалистический мир. Мыслитель не одинок во Вселенной, поэтому в ней не существует единой точки зрения, став на которую можно было бы безусловно судить о ценностях вещей, но нет даже потребности в такой точке зрения, ибо предполагается, что оба мыслителя равнодушны к мыслям и действиям друг друга. "Увеличьте число мыслителей во много раз и вы получите нечто вроде того этического мира, который представляли себе античные скептики, – мира, в котором единичные умы являются мерой всех вещей и в котором нельзя найти ни одного “объективного”, но лишь сумму “субъективных” точек зрения"^[2]. Вот почему при первых же попытках решить этические вопросы сказывается тенденция к одному предположению, которое всегда делали люди, спорящие друг с другом относительно вопросов добра и зла. Они представляют себе абстрактный моральный порядок, заключающий в себе объективную истину, и каждый из спорящих старается доказать, что этот предсуществующий порядок точнее отражается в его идеях, нежели в идеях его противников. Единственное возможное основание, в силу которого какое-либо явление должно существовать, заключается в том, что это явление составляет предмет чьего-либо желания. Всякое желание есть в своем роде повеление. Оно становится законным уже в силу того, что существует. Конечно, мы можем сказать, что "вселенная" повелевает, требует или делает обязательным то или другое действие, выражая свои требования посредством того или иного существа.

У. Джеймс считает, что лучше не олицетворять подобным образом Вселенную, раз мы не верим в существование вселенского или божественного сознания. Обосновывая принцип субъективности, философ считает, что он удовлетворительно ответил на метафизический вопрос этической философии. Термины, которые приводились, не обозначают абсолютных сущностей, независимых от какой бы то ни было личности, они – объекты чувства и желания, которым присуще бытие независимо от существования реальных живых сознаний.

Везде, где существуют такие сознания, составляющие суждения о добре и зле и предъявляющие друг другу требования, имеет место и этический мир со всеми своими существенными чертами. "Если бы все остальное – и боги, и люди, и звездное небо – было изъято из Вселенной и осталась бы всего одна скала, а на ней – две любящие души, на скале этой царствовал бы такой же моральный порядок, как в любом возможном мире, вечном и необъятном. Конец его был бы, правда, трагическим, ибо обитатели страны вынуждены были бы умереть; но пока они оставались в живых, во Вселенной были бы реальное благо и реальное зло; в ней были бы обязательства, требования и ожидания; послушание, неповиновение и разочарование, раскаяние, жажда примирения и внутренний мир при заключении последнего; одним словом, на этой скале была бы душевная жизнь, активная энергия которой могла бы найти границы лишь в ослаблении интереса друг к другу героя и героини"^[3].

Здесь, однако, возникает вопрос: может ли чисто человеческая система столь хорошо, как религия, удовлетворять требованиям философа? У. Джеймс называет его казуистическим. Существует множество идеалов: борьба между плотью и духом в каждом человеке, страсти различных людей, разнообразие ценностных установок. Этик-философ прибавляет к этой "смеси" еще и свой идеал, настаивая на том, что над всеми этими индивидуальными мнениями существует еще и система истин, которую он может открыть, если постарается.

В качестве оснований для этической системы находили и предлагали самые разнообразные сущности добра, например, такие, как среднее между двумя крайностями; познаваемость с помощью особой интуитивной способности; умение доставлять счастье нс только одному человеку, но и другим с течением времени; увеличение совершенств или достоинств действующего лица; требование не быть никому во вред; умение исходить из разума или следовать всеобщему закону; согласование с волей Божией; способствование сохранению рода человеческого на земле. Все это критерии, каждый из которых считался хоть кем-нибудь сущностью всех благих вещей или действий, поскольку они благи.

Однако ни один из фактически предложенных критериев не дал удовлетворения всем. Некоторые из них, очевидно, не всеобщи, например, требования не быть никому во вред или же подчиняться всеобщему закону, ибо лучший способ действий часто бывает жестоким, а многие действия считаются хорошими только потому, что они исключения, а не примеры всеобщего правила. Отдельные критерии, например согласование с волей Божией, неясны и не доказуемы, другие, в частности сохранение человеческого рода, совершенно неопределенны по своим последствиям и оставляют нас в беспомощном положении, когда мы больше всего нуждаемся в помощи.

По мнению Джеймса, лучшим из всех подобных критериев и мерил блага является, по-видимому, способность доставлять счастье. Но для того чтобы не потерпеть фиаско, критерий этот должен включать в себя удовлетворение бесчисленных актов и импульсов, которые не имеют своей целью счастье. Таким образом, стремясь найти универсальный принцип, мы неизбежно приходим к самому всеобщему принципу, гласящему, что сущность блага состоит в простом удовлетворении требований. Последние могут относиться к чему угодно. У нас так же мало оснований думать, что все наши требования объяснимы с помощью одного общего мотива, лежащего в их основании, как и быть уверенными в том, что все физические процессы – проявления одного и того же закона. Элементарных сил в этике, вероятно, так же много, как в физике. Различные идеалы имеют один общий характер, а именно тот, что они идеалы. Ни один абстрактный принцип не может служить для этика в качестве научно точного и истинного полезного казуистического критерия.

Если бы этик спрашивал только, какова лучшая система благ, которую можно себе вообразить, задача его была бы легкой. Но такой мир должен был бы иметь совершенно иную физическую организацию, чем тот, в котором мы живем. Наш мир создан по совершенно иному образцу, и казуистический вопрос в нем носит практический характер. В этом, по Джеймсу, и заключается весь его трагизм. Между идеалом и действительностью происходит вечный разлад, который можно устранить, лишь пожертвовав частью идеала. Вряд ли вообразимо какое-нибудь благо, которое не оспаривало бы занимаемого им промежутка времени и места у другого вообразимого блага. Всякое наше желание, по-видимому, исключает достижение другой, столь же желаемой цели. Что выбрать человеку: курение табака и употребление вина или сохранение нервной системы в порядке – никому не доступно и то и другое. Таким образом, требование со стороны этика истинного критерия для оценки идеалов является плодом чисто практической потребности, из которой частью идеала нужно пожертвовать, и философ хочет знать какой именно. Последний имеет дело с действительно трагическим вопросом.

Философ, придерживаясь своего идеала объективности, не может лишать голоса ни одного из идеалов. Он уверен, и совершенно справедливо, что, просто следуя своим личным интуитивным предпочтениям, он, наверное, пришел бы к искажению истины в ее полноте. Самые лучшие люди равнодушны ко многим благам и даже до смешного, до странности равнодушны. Философ, как всякий человек, чувствует себя вполне естественно в роли воина, смело защищающего от поражения и гибели благо, к которому он не равнодушен. Но если себе представить любого из мыслителей –

Шопенгауэра или Спенсера – в роли этиков, которые предписывают нормы мышления всему человечеству. Причем они будут не только учителями, но и первосвященниками, облаченными временной властью и правом решать жизненные вопросы. "Все дремлющие в нас революционные инстинкты, – пишет Джеймс, – пробуждаются при мысли, что единичный моралист может располагать подобным правом жизни и смерти"^[4]. Уж лучше хаос, чем такой порядок.

Вот почему, как считает Джеймс, при установлении казуистической шкалы нужно ставить выше всего те идеалы, которые одерживают верх при наименьшем количестве жертв, т.е. такие, при осуществлении которых гибнет наименьшее число других идеалов. Весь ход истории – не что иное, как повествование о постоянных попытках целых поколений людей находить все более и более всеобъемлющий порядок. Каждая система моральных правил подавляет бесчисленное количество людей и благ.

Исходя из этих соображений, Джеймс приходит к следующему выводу: поскольку дело касается казуистического вопроса, этика совершенно подобна естественной науке. Она так же не может быть выведена из абстрактных принципов. Она просто должна находиться в выжидательном положении и всегда быть готовой к постоянному пересмотру своих заключений. Следовательно, философия этики в прежнем абсолютном значении этого термина невозможна. Философ-этик должен ждать фактов. Откуда появляются мыслители, создающие идеалы, каким образом развиваются их взгляды, он не знает. Вопрос же о том, какой из двух противоположных идеалов рисует лучшую для настоящего времени Вселенную, может быть разрешен философом только с помощью других людей. В действительности нет ни абсолютных зол, ни неморальных благ, а высшая этическая жизнь – как бы ни было мало людей, избранных нести бремя ее, – всегда состоит в нарушении правил, которые стали слишком узкими для настоящего момента.

"Существует только одна безусловная заповедь, а именно: мы должны непрестанно, со страхом и трепетом, стараться подавать голос и действовать так, чтобы осуществить наибольшее количество всеобщего блага, какое только можем себе представить. Отвлеченные правила, правда, могут принести некоторую пользу, но они тем бесполезнее, чем проницательнее наш взгляд и чем более мы призваны к моральной жизни, ибо каждая реальная дилемма является в буквальном смысле единичным случаем и точная совокупность осуществленных и неудовлетворенных идеалов при каждом решении дает нам картину такой Вселенной, какой раньше не было и для которой не существует в прошлом адекватных правил", – пишет Джеймс^[5].

Таким образом, этик, как таковой, столь же мало в состоянии определить, какая Вселенная была бы лучшей в любом конкретном случае, как и другие люди. Роль философа в наши дни, по мнению Джеймса, совершенно неотличима от роли лучших государственных людей. Главная причина, по которой конкретная этика не может делать решающих выводов, состоит в том, что она должна сообразовываться с метафизическими и теологическими верованиями. Ведь реальные этические отношения существуют только в мире, населенном людьми; они могут быть присущими и тому состоянию, которое Джеймс называет моральным одиночеством, если у мыслящего будут разные идеалы, которые станут привлекать его к себе но очереди.

У. Джеймс называет тиранические требования императивами. Нарушив последние, мы не находим покоя. Отвергнутое нами благо постоянно терзает нас сознанием понесенных потерь, раскаянием, угрызениями совести. Таким образом, понятие обязательства может существовать и внутри сознания одинокого мыслителя. Последний может наслаждаться полным миром лишь в том случае, если живет сообразно некоторой казуистической шкале, в начале которой находятся императивные блага, жестокие с соперниками уже в силу своей природы. При сравнении с ними ничто не может одержать верх. Они пробуждают всю таящуюся в нас неумолимость и нелегко прощают нам наше мягкосердие, когда мы отказываемся принести им что-либо в жертву.

С практической точки зрения наиболее глубоким в моральной жизни человека является различие между легкомысленным и энергичным настроением. Находясь в первом, мы всегда руководствуемся стремлением избавиться от существующего зла. Напротив, как считает Джеймс, энергичное настроение делает нас совершенно равнодушными к имеющемуся в наличии злу – лишь бы был достигнут более высокий идеал. Вероятно, в каждом человеке таится наклонность к энергичному настроению, но только у некоторых оно пробуждается с бо́льшим трудом, чем у других. Для его пробуждения необходимы пылкие страсти, сильный страх, сильная любовь, негодование или же глубоко проникающий в душу призыв одного из лучших качеств: справедливости, любви к правде, к свободе. Это настроение требует выразительного рельефа, и мир, где все горы уравнены, а долины подняты, – неподходящее для него место.

Вот почему у одинокого мыслителя энергичное настроение может навсегда остаться в состоянии дремоты. Он знает, что различные его идеалы в сущности сводятся к предпочтениям и поэтому имеют совершенно одинаковую ценность, так что он может по желанию нарушить любой из них. В силу той же причины в чисто человеческом мире, лишенном Бога, призыв к нашей моральной энергии не имеет своей двигательной силы. Правда, что жизнь и в таком мире по преимуществу этическая симфония, но разыгрывается она, по выражению Джеймса, в пределах жалких октав, и бесконечная шкала ценностей не открывает ее. Если же рождается идея Бога, то перед нами открывается неограниченная перспектива. Шкала симфонии бесконечно удлиняется. Наиболее императивные идеалы возвышают голос с совершенно новой для нас объективностью и настоятельностью и обращаются к нам с глубоко волнующим, трагическим, требовательным призывом.

У. Джеймс считал, что наклонность к энергичному настроению так глубоко коренится в человеческой природе, что если бы даже у людей не было метафизических или традиционных оснований верить в Бога, они постулировали бы Божество просто как предлог для того, чтобы вести энергичный образ жизни и сообщать своему существованию возможно высшую степень напряженности. В мире, где все требования предъявляются к нам только конечными существами, наше отношение к конкретным бедствиям совершенно другое, чем в том мире, где мы с радостью соглашаемся на трагическую участь по требованию существа бесконечного. Все религиозные люди, по Джеймсу, обладают высшей степенью энергии, долготерпения и мужества, а также способностью переносить все жизненные бедствия. Вот почему энергичный тип характера на поле битвы человеческой истории всегда одерживает верх над беззаботным, а религия всегда прижимает к стене безверие.

Окончательный вывод Джеймса такой: та прочная и систематическая моральная Вселенная, к которой стремится философ-этик, возможна лишь в мире, где существует божественный мыслитель со всеобъемлющими требованиями. Если бы существовал такой мыслитель, его способ подчинения одних требований другим был бы окончательным, законно казуистической шкалой; его требования были бы наиболее императивными, его идеальная Вселенная – наиболее всеобъемлющей из всех существующих. Если мыслитель существует, в его мыслях уже должна быть осуществлена та этическая система, которую можно взять за образец.