Лекция 14. Послевоенная поэзия русского зарубежья
После изучения данной главы студент должен:
знать
• эволюцию поэзии послевоенной эмиграции от политической к лирико-философской проблематике:
• традиции классической поэзии и акмеизма в поэзии Д. Кленовского;
• основные мотивы поэзии И. Елагина;
• внутренний смысл слова в стихах II. Моршена;
уметь
• анализировать творчество Д. Кленовского в соотнесении с классикой, современной ему советской литературой;
• анализировать проблематику и образный строй произведений И. Елагина;
• раскрыть функцию словотворчества для выражения философских идей в поэзии Н. Моршена;
владеть
• понятиями "литература русского зарубежья", "традиции и новаторство", "поэтическая метрика", "словотворчество", "философская поэзия".
Изучение литературы второй волны русской эмиграции находится в самом зачатке. Среди филологов устойчиво бытует мнение (частично справедливое), что вторая волна не дала русской литературе таких блистательных образцов художественного творчества, как послеоктябрьская эмиграция 1920–1940 гг. Тем не менее среди сотен тысяч русских людей, оказавшихся после Второй мировой войны в эмиграции[1], было немало талантливых людей, посвятивших себя литературному творчеству: поэты Иван Елагин, Ольга Анстей, Дмитрий Кленовский, Валентина Синкевич, Борис Нарциссов, поэты и прозаики отец и сын Марченко (взявших себе соответственно псевдонимы Николай Нароков и Николай Моршен), Сергей Максимов, Владимир Марков, Борис Филиппов, прозаики Леонид Ржевский, Владимир Юрасов, Борис Ширяев и многие другие.
По единодушному мнению критики, наибольший вклад в развитие русской литературы второй волны русской эмиграции внесли поэты. Характерно, что почти все они начинали с политических, часто даже сатирических стихов. Так, Иван Елагин в стихотворении "Амнистия" проклинает убийц своего отца; ему же принадлежат "Политические фельетоны в стихах. 1952–1959" (Мюнхен, 1959). Николай Моршен в стихотворениях "Тюлень" и "Вечером 7 ноября", вошедших в его первый сборник, противопоставляет человека тоталитарному обществу. Владимир Юрасов пишет вариацию на тему поэмы А. Т. Твардовского "Василий Теркин", герой которой рассказывает о советских концлагерях, о нищенской пред- и послевоенной жизни деревни, высмеивает партийных руководителей. В эмиграции поэтам надо было прежде всего освободиться от давящей атмосферы прежней жизни и лишь затем перейти к более объективному и философски глубокому изображению реальности и своих переживаний.
Дмитрий Кленовский (1893–1976)
Одним из первых вновь "изведал радости земли" Дмитрий Кленовский (Дмитрий Иосифович Крачковский, 1893–1976). Критика дружно называет его последним русским акмеистом и включает в тройку лучших поэтов второй волны русской эмиграции. Его отец – академик живописи, мать – художница-пейзажистка. С шести-семи до 16 лет мальчик "издавал" свои журналы, разумеется, рукописные. Вместе с родителями много путешествовал по Европе. С 1904 по 1911 г. учился в Царскосельской гимназии, имя которой будет часто встречаться в его стихах. Печататься начат с 1914 г. Первый сборник "Палитра" вышел в канун Октября 1917 г. и остался почти незамеченным критикой. С 1925 г. Кленовский собственных стихов не пишет, но много переводит украинских авторов. В 1942 г. эмигрирует в Германию, где вновь начинает писать стихи. Одна за другой выходят его книги: "След жизни" (1950), "Навстречу небу" (1952), "Неуловимый спутник" (1956), "Прикосновение" (1959), "Уходящие паруса" (1962), "Разрозненная тайна" (1965), "Стихи. Избранное" (1967), "Певучая ноша" (1969), "Почерком поэта" (1971), "Теплый вечер" (1975), "Последнее" (1977). В их названиях легко прослеживается единая нить: стремление постичь, передать почерком поэта "след жизни", прикоснуться к неуловимой тайне бытия, устремиться навстречу небу.
Как и у акмеистов, "радость" едва ли не ключевое слово в поэзии Кленовского. В стихотворении "Просьба" (1946) он пишет о счастье "рвать черемуху, трогать струны, провожать серебряные луны", сторожить розовые зори. Он называет "высокими мгновеньями" общение с любимой и чтение пушкинского "Евгения Онегина". К "сокровищам неба и земли" относит сады, звезды, прибои ("Я их изведал, радости земли"). Вместе с тем через все книги поэта проходит мысль о связи быта и бытия:
В каждой капле, камешке, листе
Шумный космос дремлет, изначален,
Оттолкнулся – и, глядишь, причален
К самой невозможной высоте!
("Повседневность", 1950)
В "никем не тронутой тишине", в луче света, в звезде "и в каждодневном хлебе иногда" поэт видит "нездешней преломленности находку" ("Заложница несбыточной мечты..."). Другое дело, что земное воплощение бытия разрозненно во множестве явлений. Поэт сравнивает эти проявления с черепками, подобранными в пыли повседневности и восклицает: "Как хороша должна быть в целом разрозненная тайна их" ("Я не улавливаю знаков...").
В стихотворениях "Я знаю, мир обезображен...", "Вера", "Поговорим еще немного...", "Я тоже горлиц посылал..." Кленовский утверждает, что вопреки всему следует верить в "Связь неземного естества / С земным своим изображеньем!", в наличие высшего смысла бытия:
Я знаю: мир обезображен.
Но сквозь растленные черты
Себя еще порою кажет
Лик изначальной красоты...
И с каждым разом мысль упрямей,
Что мир совсем не обречен,
Что словно фреска в древнем храме,
Лишь грубо замалеван он.
Даже "не забытое, не прощенное" с годами не то чтобы прощается (этого нет), но становится неотъемлемой частью жизни лирического героя, тяжкой, но все-таки благословенной ("Прикосновение", "Поющая ноша").
В земном и радостном мире поэзии Кленовского огромное место занимает любовь. Почти все его поздние сборники имеют посвящение: "Моей жене". Уже в ранних стихах любимая "ясна, как на заре", и питает всех "этой утренней прохладою необугленной души" ("Вот она, моя любимая..."). Это целомудренное описание любви сохраняется и в последующем творчестве Кленовского. Шепот влюбленных у него сильнее "шума вселенной" ("Как бушевали соловьи..."). Лишь в одном стихотворении ("Нас было двое. Женщина была...") присутствует любовная трагедия: обманутый лирический герой совершает самоубийство. Но и здесь внимание автора сосредоточено не на измене, а на той нежности, которую герой испытал к бросившей его женщине, прикоснувшейся к нему после рокового выстрела. Через много лет пожилой поэт вновь обратится к этой теме, хотя и в гораздо более смягченном элегическом тоне ("Я оборачивался без конца...", "Мне сладко думать, уходя..."). Любовь поэта простирается столь далеко, что он обещает любимой прийти к ней после смерти, чтобы она на другой день улыбнулась: "Знай, это я вчера незримо / Пришел помочь меня забыть" ("Я знаю комнату, в которой..."). И если в "Певучей ноше" поэту еще казалось, что "она" и "он" – два разных существа ("мы можем быть вдвоем, но никогда не сможем стать единым"), то в следующей книге Кленовский опровергнет собственное утверждение: дороги "слились в одну" и "дорога превратилась в путь" ("Помнишь встречу наших двух дорог...").
Темы радости жизни и любви соединяются у Кленовского с темой поэзии. Он приходит к выводу о равенстве поэзии и жизни и в подтверждение этой мысли приводит обычай немцев, восклицающих о цветке, девушке, о любом нравящемся им предмете: "Ну разве не стихотворенье?" ("Когда они вконец восхищены..."). "Ничто так сердце не будит, как настойчивый зов стиха", – пишет Кленовский в стихотворении "Поэты". Стихи – это "ямбическое прикосновение к душам", – вторит он себе во вступительном стихотворении сборника "Прикосновение", развивая свою более раннюю мысль о том, что самое огромное пространство – "пространство наших душ" ("Мы потому смотреть на небо любим..."). Русский язык для поэта – способ выражения души:
Есть в русском языке опушки и веснушки,
Речушки, башмачки, девчушки и волнушки,
И множество других, таких же милых слов.
Я вслушиваться в них, как в музыку, готов.
("Есть в русском языке...")
Язык сближает поэта с родиной. Тема России постоянно звучит в лирике Кленовского: "Я служу тебе высоким словом, / На чужбине я служу тебе" ("Родине", 1952); "Он живет не в России – это / Неизбывный его удел, / Но он русским живет поэтом / И другим бы – не захотел" ("Поэт зарубежья", 1973).
Дмитрий Кленовский уверен, что "обратно возвращает слово все то, что срублено и сожжено" ("Его вчера срубили, что осталось..."). Поэт, по Кленовскому, повар у плиты, пчелка, собирающая мед ("Стихи о стихах"). Впрочем, наряду с бытовыми определениями стиха поэт охотно использует и высокие. В одном из поздних стихотворений ("Себе", 1971) мысль о том, что все уже сказано, "обо всем спрошено", "на все, что мог, тобой отвечено", опровергается прямо противоположной – надо продолжать работать, писать:
Просто тропкой иди,
Чужеземной, узкою,
Что быть может впереди
Все ж сольется с русскою.
В последних книгах Кленовского тема поэта и поэзии сливается с темой смерти. Лирический герой Кленовского вносит существенную поправку в христианский догмат о земной жизни как заточении души, а смерти – как освобождении. Земная жизнь для него прекрасна, а переход в инобытие – "испепеляющее чудо", "щемящее освобождение", т.е. явление драматическое ("Последних мук не утаить...", "Чем дольше я живу..."). Чем ближе к старости, тем яростнее становится жажда жизни. С этой точки зрения показательно стихотворение "Когда приходит день осенний...", где повторяются в целом ряде стихов слова "дожить бы до": лирический герой хочет дожить до первого дрозда, до первой сирени, до первого яблока, а там опять – до первого дрозда. В то же время Кленовский в смерти видит некое приближение к непостижимой для земного существа тайне ("На определенной высоте", "Мы стоим перед загадкой, / Что свершится с нами там..."). Находясь "в плену земли", человек, по Кленовскому, не должен забывать о высшем предназначении (у поэта это звучит метафорой "Давайте строить корабли"). И тогда поэзия обеспечит если не бессмертие, то продление земного бытия ("Мы сохраняем в памяти былых..").
Художественный мир Дмитрия Кленовского весь устремлен к классической поэзии. О своих поэтических пристрастиях он скажет в стихотворении с полемическим названием "Нет бедных рифм, докучливых, плохих...": "Строка, – утверждает поэт, – требует как берегов река / Спокойного, совсем простого слова". Рифмы Кленовского изящны, но строги. Он избегает явной игры аллитерациями, ассонансами, сдержанно пользуется составными рифмами, однако мастерски владеет приблизительными рифм и нс боится глагольных (не просите – пишите; узнавайте – не забывайте). Любимый размер – ямб: его поэт употребляет втрое чаще, чем хорей.
Ориентация на напевность, лиризм, а не приближение к разговорной интонации обусловили минимальное использование трехсложных размеров. Не очень широко пользуется поэт и разностопными размерами, характерными для нервного стиха XX в. Основными художественными средствами Дмитрия Кленовского, покоряющими сердца читателей, являются слово и интонация.
* * *
Если Д. Кленовский, едва оказавшись на свободе, сразу начал писать о радостях земли, то у большинства освобождение затягивалось надолго, налагая на стихи трагический, чтобы не сказать пессимистический, оттенок. Однако с годами социальные темы почти у всех крупных поэтов второй волны русской эмиграции все чаще переходили в темы философские, а мировосприятие обретало пушкинскую гармонию, что видно даже из простого сопоставления названий сборников. Так, у Ивана Елагина социально-биографическое "По дороге туда" (1947, 1953) сменяется философским "В зале Вселенной" (1982). У Николая Моршена социологизированный "Тюлень" (1959) вытесняется космологическим "Эхом и зеркалом" (1979) и лирико-философским "Умолкшим жаворонком" (1996).