От понятия психологического кризиса к пониманию психологии как мультипарадигмальной науки

Итак, понятие кризиса относят либо к началу XX в. (1900–1930-е гг.), когда на место единой ассоциативной психологии пришло "множество психологий" – со своими предметами и методами, со своими теориями и видами практического приложения психологических знаний; либо к ее постоянному состоянию, напоминающему хроническую болезнь и продолжающемуся по настоящее время. Именно отсутствие единой парадигмы в психологии вызывает перманентные дискуссии о том, находится ли она в кризисе или еще не доросла до стадии "нормальной" науки.

В современных отечественных методологических работах состояние психологической науки могло оцениваться и как допарадитальное (единая парадигма еще не выработана), и как мультипарадигмальное. Последнее предполагает принципиальную множественность психологических концепций – плюрализм научных идей – в силу многоуровневости психического и несводимости всех психологических реалий к описанию в рамках какого-то одного объяснительного принципа. Но понятие кризиса продолжает использоваться, поскольку за ним стоит неудовлетворенность отсутствием единой общепсихологической теории.

Трудно подытожить перечень всех возможных парадигм, сложившихся в психологии; часть из них будет представлена в гл. 12. И практически в каждой парадигме психология осуществляла приобретения на пути уточнения тех аспектов своего предмета и метода изучения, которые не могли быть охвачены рамками другой (предыдущей или дискутирующей с нею). При этом если в зарубежной психологии обсуждение ограничений той или иной системы объяснений, заданной, например, методологией бихевиоризма или когнитивного подхода, гештальтпсихологией или экзистенциальной психологией, служило отправной точкой поиска других методологических оснований психологии (например, методологии "позитивной" психологии, объединившей авторов, исходно разделявших разные психологические теории), то в отечественной – обоснования возврата к "монизму" как единой теоретической или общей психологии. Особенно интересно это выглядит, если учитывать, что объединение под знаменами монизма отстаивают психологи принципиально отличающихся (идеологически – мировоззренчески – и по вырабатываемому предмету изучения) направлений, утверждающих целевую перспективу в эсхатологической и психофизиологической редукции психического, материалистической – марксистской – и психотехнической методологии, в возврате к постулату непосредственности в понимании сознания и к традициям деятельностного подхода (см. работы В. М. Аллахвердова, Б. С. Братуся, Н. И. Чуприковой и др.).

При этом поддержка другой позиции может быть исполнена вполне в духе постмодернистской идеи первенства личностных ценностей субъекта познания: так, В. М. Аллахвердов пишет, что он категорически не согласен с позицией Н. И. Чуприковой, но поддерживает ее в силу личностного принятия ею отстаиваемых принципов^[1] [2008]. Что может быть лучшим примером якобы отвергаемой автором постмодернистской платформы?

Обоснованию возможности совмещения идей постнеклассической рациональности и преемственности традиций в отечественной психологической науке посвящена работа А. Н. Ждан, которая также правомерно считает невозможным отказаться от завоеваний неклассической психологии – психологии Л. С. Выготского. Не ясным осталось, как предлагается в истории психологии отнестись к тем этапам психологического знания, которые развивались в ориентировке на классический идеал рациональности в науке и на неклассический, и как соотносить те варианты развития марксисткой методологии в психологии, которыми обосновываются принципиально отличающиеся позиции, взывающие к монизму, но рассматривающие психику то как деятельность мозга, то как порождение культурно- исторического развития человечества. "Потребуется большая и напряженная работа по такому освоению вызванных новыми процессами в науке современных принципов системного и методологического плюрализма... сетевого подхода, призывающих устанавливать взаимосвязь всего со всем, которое не сопровождалось бы отступлением от классических идеалов методологии и, прежде всего, от свойственного ей монизма и идеалов, творческое следование которым привело нашу науку к большим достижениям" [Ждан А. Н., 2009, с. 149-150].

Можно сомневаться, как это делает предыдущий автор, что развитие новых методологических перспектив в отечественной психологии возможно (или будет приводить к творческим достижениям отечественных психологов), но, как следует из текста, не приходится сомневаться в том, что плюрализм подходов уже не отменить.

Смена парадигм обычно понимается как показатель развития науки, а не ее стагнации. С этой точки зрения замена понятия кризиса в психологии на понятие множественности парадигм – не столько дань моде, сколько использование оценочного критерия, означающего в данном случае признание явно прогрессивного движения психологической науки.

В ставшей классической работе Л. С. Выготского предполагалось, что в качестве характеристик кризиса необходим анализ не только его негативных составляющих – как факторов, препятствующих успешному развитию психологии, – но и тех перспектив, поиск которых задается самой констатацией состояния кризиса. Парадигмальный подход, не полностью совпадающий с историко-психологическим, в некоторой степени решает задачу оценивания видимых или еще только намеченных перспектив. Их анализ позволяет выявлять те "пропущенные звенья", отсутствие которых и порождало неудовлетворенность выделенным предметом изучения или осознание ограничений в распространении общеметодологической платформы исследований, разделяемой в рамках той или иной психологической школы. Эти пропущенные звенья (как "детерминирующая тенденция" II. Аха) направляли в определенные исторические этапы развития психологии изменения методологических поисков психологов. Из такого рода перспектив отметим следующие. Во-первых, это проблема несоответствия непосредственной данности психологического знания человеку и опосредствованного характера научного познания, "отягощенного" конструктами и концепциями.

Подвергая критике феноменологический метод, Выготский в своей работе о кризисе в первую очередь выступал против иллюзии непосредственной данности психологического знания и иррационального пути его принятия. Другой поворот той же темы – это проблематичность "непосредственности" психического образа.

Во-вторых, это зависимость объективного знания от включения человека в процесс получения опытных данных, или конструирование психологической реальности в ходе ее изучения. Одним из поворотов этой темы выступает рефлексия тех метаподходов (как прерогативы теоретической психологии) и новых парадигм, в рамках которых психологическая теория ищет для себя эмпирический базис и которые преодолеваются на пути формулирования новых задач психологического исследования.

В-третьих, это прозвучавшая в конце XX в. идея объединения не теорий, но мыслительных усилий психологов, стоящих на разных теоретических платформах. Диалог существующих подходов с целью добраться до желанного "неслиянного единства" – это, по В. П. Зинченко, путь к воссозданию утраченного в советский период мыслительного пространства в отечественной психологии. Если учитывать, что со сменой парадигм изменяются и критерии того, что считать научным, а что – ненаучным, встает вопрос о том, как сравнивать теории, прописанные в рамках разных парадигм, а значит, отличающиеся и по способу выделения предмета, и по методам исследовательской (предметно- чувственной) деятельности психолога.

Неслучайно сегодня поставлен вопрос о коммуникативной функции методологии психологии [Мазилов, 2003]. На наш взгляд, здесь важны следующие поправки. Во-первых, речь должна идти не о коммуникациях методологий, а об общении между членами научного сообщества. А они выступают не только как носители определенной "профессиональной" картины мира, но и как люди рефлексирующие, а значит, способные к интеллектуальному охвату и тех "психологий", позиции которых ими не разделяются. Во-вторых, коммуникативную функцию могут выполнять те теории, развитие которых способствует интеграции психологического знания. Именно в этом ключе важно обращение зарубежных исследователей к культурно-исторической концепции.

Наконец, нельзя забывать очень важный момент, подмеченный К. Поппером при обсуждении вопроса о том, почему не все научные гипотезы проверяются (или заслуживают проверки). Он выделил профессионализм ученого в качестве ведущего критерия для определения того, что не включается в предмет и гипотезы исследования. Не проверяются гипотезы дилетанта, который не отягощен профессиональными схемами мышления и не имеет того неявного знания, которое "естественно-историческим" путем функционирует в системе представлений профессионала. Это неявное знание и служит сигналом того, какие вопросы задавать не следует, коль скоро ответы на них уже были получены либо еще не могут быть получены в рамках имеющихся подходов; и профессионалы таких вопросов не задают. Либо же профессионалы формулируют новые исследовательские программы и разрабатывают новые парадигмы, выходя за рамки усвоенных представлений.

Таким образом, в профессионализм исследователя включается критерий, который проводит демаркационную линию между теми проблемами, которые станет решать наука, и теми, которые она в принципе или пока отложит. Косвенно это представлено в известной схеме К. Хольцкампа [Корнилова Т. В., 2012]. Рефлексивность и критичность – не самые главные психологические свойства на этом пути отбора правдоподобных гипотез. Интерес – вот также не менее существенный критерий. Красота теории – еще один, специально обсуждаемый М. Полани [Полани М., 1985].

Частично в общеметодологическом плане мы уже затрагивали проблему правдоподобия научных гипотез в концепции критического рационализма К. Поппера. За идеей правдоподобия стоит, с одной стороны, сциентистская установка на познаваемость мира, с другой – принятие критерия относительности истинности на пути теоретикоэмпирического познания. То есть это не установка на полное соответствие образа-знания объекту, как то предполагала бы корреспондирующая теория истины, а установка на возможность приближения – посредством проверяемых гипотез (развиваемых объективно в мире идей) – к такому пониманию картины мира, в котором последовательно критично снимаются возможные заблуждения.

Можно использовать это положение и в качестве метафоры: каждая парадигма может иметь свои заблуждения, но именно движение на общем пути (включая смену парадигм) позволяет приходить к все более правдоподобной профессиональной картине мира.

Основным следствием признания того положения дел, что психология стала полипарадигмальной наукой, является переход к диалогичному мышлению, что является делом трудным, поскольку и в когнитивном, и в ценностном планах требует больших усилий, чем отстаивание единственной точки зрения, не внемля другим голосам.

Философия диалогической направленности строилась на очень разных основаниях (В. Библер, М. Бубер, О. Розеншток-Хюсси и лр., к мыслителям-диалогистам относят славянофилов А. Хомякова и И. Киреевского, семиотика Ю. Лотмана и М. Бахтина). Вместо дихотомии субъект – объект она выдвинула для анализа оппозицию Я – Другой, в рамках которой рассматривалось и зарождение самосознания, и соотнесение индивидуального опыта с теологическим и общественно-исторческим.

Наиболее освоенной в психологическом плане оказалась концепция диалогической лингвистической коммуникации Μ. М. Бахтина. В ней "другой" был представлен иным взглядом, а не формальным разведением позиций автора и героя (литературного произведения). Диалогичность мышления в современном его понимании, сложившемся на основе освоения культурно-исторической концепции Выготского и идеи диалога – и полилога – как разведения позиции (голоса) своего и другого в концепции Бахтина, приобрела контекст анализа внутреннего диалога в работах психологов Г. М. Кучинского, E. Т. Соколовой и др. Это путь, отстаиваемый завоеваниями культурно-исторической концепции с имманентно заданной в пей идеей диалогичности (ситуация "пра-Мы" в отношении к ситуации "Я – Другой"),

Сначала присутствующая в едином пространстве с другими идеями мысль становится интраиндивидуальной: здесь не отрицается, что акт мысли индивидуален, а подчеркивается как роль надындивидуального пространства мысли (вне которого нет и мысли индивидуального субъекта), так и возможность и необходимость каждой мысли быть услышанной "другими".

Согласно Бахтину: "Идея – это живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний" [ Бахтин Μ. М., 1994, с. 294]. Отсюда, с одной стороны, прямой путь к герменевтике, которая утверждает диалогическую структуру понимания, и к представлению о развитии научного познания как предполагающего смену позиций – многоголосие. Но с другой – это путь к анализу актуалгенеза мысли в психологическом пространстве ее саморегуляции, представленной множественными ориентирами и многоуровными иерархиями процессов.

Таким образом, историко-психологический контекст проблемы преодоления кризиса в психологии может быть переформулирован в контекст развития методологии психологии, действительно вбирающей в себя достижения предшествующих периодов, но не ограничивающей свои горизонты достижениями одной методологической направленности, а предполагающей мир теорий открытым. Эта открытость вошла в характеристики любого обстоятельного теоретико-эмпирического исследования, поскольку в хорошей научной работе всегда предполагается сопоставление психологом полученных данных с позиций других теорий. Для диалога в мире теорий понимание позиций других авторов столь же необходимо, сколь и выполнение нормативов в рамках всегда конкретной – в отдельном исследовании – выбранной методологии (как собственного голоса в научном полилоге).