Понятие стабильного общества

В те времена, когда Карл Великий носил корону императора Запада, на восточной окраине Европы, между Кавказом и Волгой, властвовало иудейское государство, известное как Хазарская империя. На пике своего могущества, с VII по X в., она играла важную роль в судьбах средневековой Европы. Византийский император Константин Багрянородный, должно быть, хорошо знал положение дел, когда отметил в "Книге о церемониях византийского двора", что послания римскому папе и императору Запада несут золотую печать достоинством в два солида, тогда как печать на посланиях правителю хазар должна быть в три солида.

Страна хазар, народа тюркского происхождения, занимала стратегическое положение между Черным и Каспийским морями, где в те времена сталкивались интересы крупнейших восточных держав. Она играла роль буфера, защищающего Византию от вторжений сильных варварских племен из северных степей – булгар, венгров, печенегов и др., а позднее – викингов и русских. Однако более важен с точки зрения византийской дипломатии и европейский истории тот факт, что хазарские армии реально воспрепятствовали арабскому нашествию на раннем, самом разрушительном этапе и тем помешали арабскому завоеванию Восточной Европы. Английский писатель и философ Артур Кёстлер написал об этом этносе историческое исследование – "Тринадцатое колено. Крушение империи хазар и ее наследие".

Казалось: империя хазар вечна. Но она исчезла. Гибель империй не новость для истории. Исчезла с карты мира Римская империя. Рождение Иисуса Христа в Вифлееме, а не в Риме, зафиксировало начало конца великой империи. XV в. принес крушение Византии. В XVI в. прекратили существование империи Мезоамерики. Век спустя закончила на плахе царица морей – всесильная монархия Стюартов. В XVIII в. гильотина революции опустилась на великую абсолютистскую Францию. В то время завершилась борьба американских колоний – начался распад Британской колониальной системы. В XIX в. стала разваливаться Французская империя, начался разрыв в цепи арабских халифатов. В XX в. погибли Османская, Австро-Венгерская и Германская империи. "Империя строилась триста лет и рухнула в триста дней!" – Редьярд Киплинг произносит эту фразу вовсе не о Британской империи. Он обозначает общую тенденцию.

Хазарская империя не распалась, а просто стерлась, сгинула. Ее контуры медленно погружались во тьму прошлого, демонстрируя свойства особой мистификации, когда-либо придуманной Историей. Итак, империи, как и культуры, рождаются, живут и умирают. На поверхности вопрос кажется простым. Стабильно то общество, которое не знает крупных перемен. Так говорит нам здравый смысл. Точнее, говорил, ибо сегодня это совершенно неприемлемое понимание, когда речь идет об анализе реалий нынешней политической, экономической, культурной жизни времен глобализации, т.е. времен, заряженных процессом социальных изменений.

Нам не дано предугадать, на что и как откликается история. Но есть одно давнее наблюдение социальных философов: общественные сдвиги начинаются в такой форме и с такой глубиной, что этого никто не ожидает. В социальной философии издавна стабильным считалось общество, которое подчиняется традиции. Египетские пирамиды, памятники живого труда веками несли ощущение остановившегося времени. Освальд Шпенглер был уверен в том, что темп ранней индийской, вавилонской и египетской истории был действительно более медленным, чем темп нашего ближайшего прошлого. Традиция формировала групповой опыт поколений. Именно она определяла стабильную систему общепризнанных нормативных ценностей. Стабильность как устойчивость традиций в таком случае вполне сочетается с определенной мобильностью, но она, эта мобильность, по своему характеру циклична, ведет общество по кругу, и этот "бег на месте" не заметен главным образом потому, что бесконечно идет смена поколений, и каждое новое поколение осваивает традицию, оживляет ее.

Действительно, традиция, судя по всему, в большей степени содействует стойкости общества, нежели, допустим, харизма или социальная наука. Я имею в виду отмеченные Вебером типы социального управления. Многие философы, в том числе Гердер, Шпенглер, Данилевский, Соловьев, раскрывали эту роль традиции. Они отмечали, что обычаи, обряды, нормы поведения служат важнейшим консолидирующим фактором общества. Именно поэтому британский философ и социолог Карл Поппер стремился показать, что традиции могут служить своего рода связующим звеном, посредником между индивидами и институтами. Традиция знала ответы на главные человеческие вопросы. Ее нормативный код позволял ей выстоять в борьбе со временем.

Суть традиции не в том, что она противостоит переменам. Она выражает некие неизменные, универсальные константы человеческой жизни. Мы можем обнаружить ее во всех культурах и во всех социумах. В известном контексте слова "традиция" и "стабильность" – синонимы.

Не зря Пушкин в свое время негативно оценил американскую демократию. Мы, говорил он, "с изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве". Америка, по его же словам, "спокойно совершает свое поприще, доныне безопасная и цветущая, сильная миром, упроченным ей географическим ее положением, гордая своими учреждениями".

Звучит современно. Пушкин в "Борисе Годунове" показал народ в его реальном историческом бытовании. Он терпеливый и крутой, трезвый и фанатичный, прозорливый и невежественный, смышленый и тупой. Уважение к власти – неоспоримый фактор общественного спокойствия. В восточных деспотиях индивид, естественно, не рассматривался как ценность. Напротив, всякая уникальность, непохожесть человека оценивается как помеха. Она противостоит общему строю восточной культуры, призванной сохранять безличные абсолюты, идет ли речь о верховном начале бытия, природе или конфуцианском понимании общества как неприкосновенной ценности. Человек – это лишь материал, который помогает приобщиться к высшим, внеличностным целям.

Опыт китайского отношения к традиции сам по себе уникален. Но и в других странах Востока, например в Индии, Японии, Корее, к накопленному социальному опыту, закрепленному в традиции, всегда относились с огромным тщанием и благоговением. Можно ли полагать, что культ традиции связан с поиском социальной стабильности, устойчивости, гармоничности разных пластов общественного устройства? Разумеется, концепция Шан Яна отличается от конфуцианской. Китайские правители разных эпох брали на вооружение то одну версию традиции, то другую ее оценку.

Но ведь и в европейской философии и Сократ, и Платон, и Аристотель, если коснуться первоначального этапа осмысления стабильного общества, размышляли о том, как гармонизировать общественные связи, обеспечить их баланс во имя устойчивости. Разве платоновская модель идеального государства не является своеобразным ответом на вопрос: какое общество можно считать стабильным? Речь ведь идет не только о неизменной социальной структуре социума. Она, эта структура, осмысливается Платоном как соответствие, с одной стороны, космическому порядку, а с другой – органической целостности, присущей человеческой душе. Три начала души – разумное, аффективное, вожделеющее – точно так же присущи и структуре общества (с его трехсоставной классовой основой), но их гармонию необходимо поддерживать всей системой управления государством.

Мне кажется, что Платон пытался найти идею стабильности в человеческой природе. Если построить общество в соответствии со структурой души, оно, по Платону, будет незыблемым.

Пожалуй. Недаром Платон "реализовал" эту идею в виртуальном мире Атлантиды. И все же "Город Солнца" Т. Кампанеллы и "Новая Атлантида" Ф. Бэкона пронизаны мыслью о том, что реальная стабильность возможна и в обычной истории. Так же, как, вероятно, и в Китае, мы ие найдем в европейской философии однозначной оценки традиции. К примеру, эпоха Возрождения пронизана идеей создания новой истории. По сути, речь идет о начале настоящего исторического времени. Но в то же время внимание мыслителей привлекает античная традиция с ее жизненным пафосом и отношением к человеческому бытию.

Но и в Новое время, которое дышало пафосом перемен, отношение к прошлому, к традиции нередко было предметом философской рефлексии. Вспомним хотя бы во многом курьезную, по нынешним оценкам, работу Ф. Бэкона "О мудрости древних". Философ, кстати, склонен думать, что весьма многим мифам, которые создали древнейшие поэты, присущ некий тайный и аллегорический смысл. Обращаясь к законам культуры, развития общества, такие авторы, как Мишель Монтень, Томас Гоббс, Джон Локк уделяли должное внимание и истории морали, права, религии, их традиционным аспектам. В Новое время французский аббат Сен-Пьер разработал "Проект установления вечного мира в Европе", в котором предлагал европейским государствам заключить великий союз, решить все дела миром. Его идеи высоко ценил Жан-Жак Руссо. Он писал: "Создайте Европейскую Республику на один только день – этого достаточно, чтобы она существовала вечно. Каждый на опыте увидел бы выгоду в общем благе".

Мне кажется, что осознание огромной роли традиции в укреплении социальной стабильности началось в Европе с работ Джамбатисты Вико и Иоганна Гердера. Здесь возникает, может быть, впервые в европейской философии, понимание прошлого через призму исторического развития человека. Гердер называет традицией благоприобретенный социальный опыт, он настаивает на принципе историзма, но он же осознает противоборство традиции с новым видением истории, захваченным уже прогрессистским умонастроением.

Более углубленному пониманию традиции содействовало в XIX в. развитие этнографии, социологии. Да ведь и у Карла Маркса немало говорится об обычаях, исторической преемственности. Будем исходить из посылки, что одна из неоспоримых и вечных проблем социальной философии – как обеспечить развитие и не утратить обретенную стабильность? Аристотель даже формулировал мысль о том, что угроза распада общества в известной степени полезна, желанна, ведь, вызывая страх, она побуждает к лояльности, к приверженности существующему государственному строю.

Позволю себе привести пример из более близкой истории. Писательница Ванда Василевская в одном из романов показывала, что в панской Польше считалось неприличным ходить быстро. Если твой социальный статус высок, неизменен, то зачем ускорять движение?

Тем не менее же меня не покидает ощущение, что социальная философия сталкивается сегодня с такими проблемами, которые не возникали в истории человеческой мысли. Посещала ли II. Макиавелли мысль о том, что в условиях тотального противоборства государств именно маленькая страна будет в состоянии оказывать сильное влияние на мировую политику? Способен ли был кто-нибудь из европейских мыслителей догадаться, что в наш век Китай, для них символ патриархальности, будет претендовать на положение первой мировой державы? Мог ли, к примеру, Кант предвидеть, что народ современной державы станет осуждать правителя, по получать в результате массового голосования совершенно противоположный результат? Предполагал ли Гегель, что в отдельно взятой европейской стране избранный президент на другой день после окончания подсчетов голосов начнет сажать в тюрьму других соискателей этого же поста?

По ведь это не парадоксально, что представления о стабильности общества менялись. Гегелю было сподручно рассуждать об идеальности конституционной монархии в условиях относительно мирного развития европейского общества.

Но человечество не стояло на месте. Менялись орудия труда, средства сообщения. Колесо, плуг, судно, станок... Неторопливо крутились жернова мельницы. Медленно плыли каравеллы по просторам еще не освоенных морей. Сначала ветер ударил в паруса. Затем стремительно завертелись лопасти паровой машины. Бешено нарастала скорость. Побежали металлические рельсы. Звук помчался по проводам. Без проводов... Самолет облетел земной шар. Ракета ушла в космические дали. Планету опоясали информационные нити. Менялись и преображались политические режимы. Возникали новые формы человеческого общежития. Рождалась идея гражданского общества. Человечество прошло через опыт тоталитарных режимов.

Ведь это Теодор Адорно (1903–1969), завершая свое исследование о немецком общественном сознании Германии, пришел к выводу, что тоталитарное мышление едва не укоренилось и в Америке. Лишь некоторые демократические механизмы не позволили этому случиться.

При этом и Эвола, и Генон подчеркивают, что мир Традиции, несмотря на все разнообразие своих исторических форм, отличается своим сущностным тождеством или неизменностью. Отступление от традиции чревато ухудшением духовного качества жизни, нарастанием катаклизмов, отказом от священных норм, провалом в хаос и беспорядок. При рассмотрении темы стабильности общества мы, вероятно, не можем игнорировать этот пласт философской рефлексии. Тем более, что он становится особенно популярным в наши дни. Социальная критика утверждает, что без возвращения к традиции, без возрождения ее основ современная цивилизация обречена на бесконечные конфликты, войны и хаотическое разложение.

Известно, что Бердяев подробно рассматривал эту оппозицию – организм и организация. Организм рождается из природной космической жизни, и он сам рождает. Признак рождения есть признак организма. Организм не есть агрегат, он не составляется из частей, он целостен и целостным рождается, в нем целое предшествует частям и присутствует в каждой части. Организм растет и развивается. В организме есть целесообразность, имманентно ему присущая.

Отдельные элементы общества обладают относительной самостоятельностью, но они действуют согласованно и управляются единым принципом. Но современная социальная практика показывает, что отдельные социумы утрачивают необходимую соразмерность. Сводится до минимума, к примеру, духовная сфера общества, но при этом технический прогресс принимает облик флюса. Политика способна проникнуть во все сферы общественной жизни, создавая феномен тотальной политизации. Религиозный фундаментализм видит свою миссию в том, чтобы до предела обузить светские формы общественной жизни.

Традицию можно рассматривать как еще не до конца реализованный социальный проект. Возникает проблема: какое общество более стабильно – открытое (если пользоваться термином Карла Поппера) или традиционное? Отрыв от прошлого, от традиции все-таки начался, по-видимому, в эпоху Просвещения. Накопленный социальный опыт стал нередко оцениваться как органически захваченный иллюзиями, невежеством, предрассудками. Прогресс объявил тотальное противостояние традиции. Разумеется, в "науках о духе" много внимания уделялось кристаллизации духовного опыта. Однако именно Маркс назвал традиции мертвых кошмаром, который тяготеет над умами живых. В целом же традиция для просветителей была великим "Другим". Мы хозяева прошлого – таков был взгляд этой эпохи на традицию.

Однако после преодоления в XVIII в. кризиса в понимании традиции, сформировалась определенная тенденция искать смыслы в историческом прошлом. Хейден Уайт рассматривал философию истории Гегеля не более чем попытку ухода от исторических сомнений и споров, оставшихся после Канта. Ницше решительно возражал против того, что социальное бытие становится действенным только в связи с появлением нового. Началось фактическое испытание прошлого. Политическая история стала оперировать символами, установками и ментальностями. Восстановились идеи вчувствования в историю, идентификации себя с людьми, которые жили в прошлом. Зазвучал вопрос: что создает смысл в истории? Возник интерес к тому, как люди в прошлом переживали свою "реальность". Актуальной стала проблема трансляции смыслов.

Именно представители данной школы стали изучать процессы социальной организации и дезорганизации, формы социальной организации, расовые и этнические отношения. Здесь социально-исторический фон оказался более углубленным, богатым. Более основательному изучению традиции содействовали работы Карла Манхейма, Арнольда Тойнби, Раймона Арона. Возник своеобразный феномен эстетизации истории. Традиция превращается в исторический проект.

Но не кажется ли, что приоритетность традиции в социальном устройстве была, по сути, сметена в XX в. различного рода вариантами модернизации, экономического роста? Под традиционным обществом стали понимать наиболее архаичные этнокультурные образования, которые в основном изучались этнографами. И все же суть традиционных обществ связывалась с единообразием, неизменностью, интегрированностью и непрерывностью. Возникло стремление каким-то образом типологизировать эти социумы. И здесь не случайно возникает осторожное, а иногда опасливое отношение к проблемам модернизации. Сам термин "традиционное общество" стал утрачивать эвристичность, поскольку социальная и культурная организация многих традиционных систем отличались разнообразием. Заговорили о том, что традиция далеко не всегда мешает модернизации. Поставили под сомнение само противопоставление традиции и современности.

Однако в современном сознании все-таки преобладает идея о том, что традиция захватывает всю культуру и в этом смысле мешает развитию общества.

Некоторые социальные мыслители приходят к убеждению: без восстановления традиции мир ждет закат, смерть. "Как можно отделить народ от его корней?" – задается вопросом известный сегодня американский социолог Патрик Бьюкенен. Его ответ прост: уничтожьте память. Лишите людей знания о том, кто они такие и откуда они взялись.

Вероятно, консервативный манифест Никиты Михалкова лежит в той же плоскости. Он – за восстановление исторической памяти, традиции. Один из персонажей романа Милана Кундеры "Книга смеха и забвения" говорит: "Первый шаг к ликвидации народа – это стирание памяти. Уничтожьте его книги, его культуру, его историю. Потом попросите кого-нибудь написать новые книги, сфабриковать новую культуру, изобрести новую историю. Вскоре народ начнет забывать, кто он и кем был?" Чтобы создать "новую нацию", модернизаторы создают новую историю.

Не первый раз в истории политики вспоминают спасительную роль традиции в экстремальных ситуациях. Сталин напомнил о наших великих предках и героях в суровые годы войны. Афроцентризм возник как реакция на прогрессистскую экспансию в виде попытки противопоставить африканскую культуру западной. Немецкий исследователь Л. Фробениус полагал, что восточным культурам присущи "пещерное чувство", неподвижность, идея судьбы; европейским культурам – "чувство дали", динамичность, идея личности и свободы. Развившаяся на рубеже 50–60-х гг. прошлого столетия концепция самобытности и самоценности африканцев раскрывала глубочайшие различия между европейцами и африканцами. Европеец живет разумом, африканец – чувством; европеец – логикой, африканец – ритмом; европеец – расчетом, африканец – слиянием (растворением); европеец – потреблением ("пожиранием"), африканец – сопереживанием (уподоблением); европеец – земным (заземленным), африканец – космическим (возвышенным); европеец – плотским, африканец – духовным. Невозможно познать весь мир, охватить множество социальных и культурных форм в процессе их трансформации. Сегодня мы живем в мире информационной экспансии, рыночная стихия захватывает все секторы жизни человека, происходит глобализация сетей мгновенной связи.

Одновременно социальные мыслители ставят вопрос о том, чтобы "порвать с развитием". Французский патриарх социологии Эдгар Морен в своей новой книге "К пропасти?" вообще предлагает освободить от термина "развитие", пусть даже улучшенного в виде формулировки об устойчивом, обоснованном или гуманистическом развитии. Действительно, надо подумать над этой проблемой. Ведь термин "развитие" подразумевает, что технико-экономическое развитие как локомотив естественным образом вовлекает в свое движение самого человека. Морен отмечает, что развитие является типичным мифом западного социоцентризма. Он показывает, что западная идея прогресса, идея развития игнорирует то, что нельзя отразить в цифрах и измерить, т.е. то, что есть сама жизнь, что есть страдание, радость, любовь.

Морен пытается придать понятию "развитие" антропологическую полноту.

Слово "кризис", которое не сходит с обложек многих западных авторов, с одной стороны, как раз и выражает идею нестабильности, непрочности социального бытия. Деградация, хаос, катастрофа – вот реальные опасности, которые переживает современное общество. С другой – возвращение к прошлому существует сегодня в тысячах форм регрессивных утопий, если воспользоваться термином Сами Наира. Первые большие национальные государства, как пишет тот же Эдгар Морен, сформировались в течение длительного исторического времени как результат миграций и интеграций самых разнообразных этносов.

Сегодня же мы видим упорное стремление моноэтносов к самоопределению на национальной основе.

Вполне очевидно, что общество может скрепляться одним важнейшим для него фактором. Скажем, Средневековье интегрировалось духовностью, Новое время стремилось выстроить социум по меркам науки. Н. Бердяев называет античную культуру вечным источником всякой культуры. Но он же задается вопросом: отчего пала Римская империя? Философ отвергает историческую версию, согласно которой она исчезла под ударами варваров. Н. Бердяеву понятно, что были внутренние причины падения эллинской культуры. Ей не хватало духовной полноты. Он же пишет о том, что языческое искусство привязано к земной жизни. Оно никуда не зовет. В нем, по словам Н. Бердяева, нет трансцендентной тоски, под ним и над ним не раскрывается бездна. Выходит, небо разомкнулось над христианским миром. Европейская культура испытала мощный трансцендентный зов.

Не только эллины, но и мы с вами переживаем исторические катаклизмы, которые настигают нас как будто внезапно. И оказывается, ни один пророк не предрек такую возможность резкого слома общественной жизни. Возьмем, к примеру, распад СССР. Мы до сих пор не осознали до конца, в чем причины этой, как отмечают наши политики, глубокой катастрофы. Американский социолог Иммануил Валлерстайн отмечает, что коллапс Советского Союза стал геополитическим бедствием для США и неизбежно приведет к упадку их могущества. Но он не склонен думать об этом событии как о геополитическом бедствии. По его мнению, смысл краха коммунизма – в окончательном крахе либерализма. Можно, разумеется, комментировать событие после того, как оно уже случилось. Но отчего рушатся политические режимы, почему на фоне кажущейся стабильности терпят невероятные разломы многие страны? Разве Эдуард Шеварднадзе или Аскар Акаев не обещали своим подданным абсолютной устойчивости? Но для большинства активного населения подразумеваемых стран это обернулось сначала безнадежностью, а затем и изгнанием политиков.

В социальной философии мы находим множество версий, авторы которых пытаются найти главнейший фактор, обеспечивающий стабильность общества. Раньше других концепций возникло представление о том, что устойчивость общества определяется главным образом духовностью. Этот взгляд изложен еще в религиозных воззрениях на мир и общество. Наиболее развернутое выражение такая концепция получила в трудах Августина Блаженного. Он изобразил всемирную историю как реализацию заранее предуготовленного божественного замысла. Вектор развития – постепенное совершенствование и развитие града Божьего – царства божьих избранников.

Русские религиозные философы тоже исходили из убеждения, что исторические судьбы народов уже определены божьей волей. Задача философа состоит в том, чтобы угадать этот жребий и следовать за ним, исправляя его "искажения" и "отступления".

Разумеется, такая позиция русских философов не предполагала социальной индифферентности. С какой страстью они обсуждали пути развития страны, возможности ее обустройства. Дело в том, что Запад считал русский народ неожиданным, непредсказуемым. Он словно соткан из противоречий – неудержимый взрыв насилия и вера в богочеловечество, свобода и покорность, мессианство и ощущение убогой жизни – с точки зрения стабильности историческая судьба России несла угрозу. Бердяев писал о генетической нестабильности России и выражал се через ряд понятий – неожиданность, беспокойство, неудержимость, величие и ничтожность.

Вероятно, сложность проблемы состоит в том, что понятие стабильности можно выразить только через историческую нестабильность. Теория катастроф Жоржа Кювье, надо полагать, неприменима к обществу. Иначе человечество не выходило бы из зоны бедствий. Но в этом потоке революций, потрясений, катастроф рождаются периоды относительной стабильности, своеобразная проверка на прочность. Поэтому С. Л. Франк отмечал, что живое пульсирующее бытие одновременно есть и возможность того, что может быть, и того, чего быть не может.

Петр Чаадаев в "Философских письмах" утверждал, что нестабильность проще связать с негативным состоянием, увидеть в ней отрицательное своеобразие России, а упорядоченный рационализированный универсализм Запада принять за положительное, достойное подражания начало. Но ведь и Запад сегодня переживает нестабильность.

Оковы стабильности мучительны. Но люди боятся потерянности в жизни. Русский народ сегодня действительно показал, что революции и реформы лучше отвергнуть ради прочности обыденной, рутинной реальности. Бердяев говорил о том, что непредвиденное и неожиданное в нашей политике превращает нашу историю в фантастику и неправдоподобный роман.

У Франка есть такая мысль: "Нестабильность является мощью бытия и играет в нем главную роль. Но может ли утешить фраза о том, что именно нестабильность выступает средством стабилизации ситуации. Так-то оно так. Но не очень хочется утешаться убеждением, что нестабильность – то же благо. Важно понять механизм этой диалектики.

Сегодня идеи Монтескье получают неожиданное признание. Благополучие тех или иных стран напрямую связывают в паши дни с природными богатствами. Некоторые страны Ближнего Востока, например Кувейт или Саудовская Аравия, считаются стабильными, поскольку они обладают огромными разведанными запасами нефти. Известно, что первые экономические успехи США во многом определялись обилием свободных земель, которые были использованы для сельского хозяйства.

Но, во-первых, само богатство не является признаком стабильности. А во-вторых, скажем, Япония не является исключительным владельцем природных ресурсов. Но тем не менее она превратилась в одну из богатейших стран мира, что обеспечило ей и относительную устойчивость в современном мире.

Но, кстати, сытая жизнь, богатство совсем не гарантируют стабильности. Известен парадокс Токвиля, который подтверждает, что в истории недовольство вспыхивает вовсе не тогда, когда народ бедствует, а, напротив, когда наступает относительное благополучие. Токвиль показал, что экономическое процветание зачастую порождает разочарование, рождает чувство неуверенности и непрочности бытия. Вот тогда-то и наступает время революционных выступлений. Огромную роль в преобразовании мира играют социальные изменения. Революции, войны, реформы подчас радикально меняют мир. Люди нередко оказываются в ситуации, которую можно назвать "скачком времени". Пелопонесская война, например, была по современным стандартам небольшой стычкой. Когда Афины, Спарта и несколько близлежащих городов-государств сражались, население остальной части земного шара в большинстве своем не знало о войне и не было им затронуто. Индейцы из племени Запотеков в Мексике совершенно о ней не подозревали. Древние японцы не чувствовали ее влияния.

Кстати, нельзя не заметить, что именно природный, географический фактор стал сегодня фактором, разрушающим социальную стабильность. Посмотрите, как все европейские страны неожиданно начали бороться за Антарктиду, за ее пока неизвестные ресурсы. Возник спрос на продовольствие, чистую воду. Многие страны с вожделением смотрят на озеро Байкал, невиданный резервуар пресной воды. Сегодня 90% ископаемых принадлежит государствам, на территории которых они залегают. Стремительное развитие получает мировая экономика. Сравнительно недавно в эту сферу вступило около 2 млрд людей. Не приходится спорить с тем фактом, что великие цивилизации рождались в бассейнах рек. Китайская цивилизация сложилась на берегах Хуанхэ и Янцзы. Индийская цивилизация не простиралась дальше бассейнов Тигра и Евфрата. Древний Египет возник на берегах Нила.

Но я пытался заговорить о так называемом революционном неврозе. Нельзя, видимо, пройти мимо таких исторических ситуаций, когда у народов пет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя. Так начинается обычно период насильственных переворотов. Так случалось и в Древнем Риме, и в мелких государствах, и в республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, и в нашей многострадальной России. Эту проблему авторы книги "Революционный невроз", выпущенной у нас в 1998 г., оценивают как некий психологический фантом.

Увы, история ничему не научает, печально констатировал Гегель. Глобализирующийся мир снова делает ставку на конкуренцию и потребление. Россия ждет повышения цены на нефть.

Не совсем так. Во многих странах сегодня идет отчаянный поиск новых моделей экономического развития, которые исключали бы дух нещадной конкуренции. Достаточно указать на популярность идей французского исследователя Марселя Мосса о дарении. Он показал, что в архаических племенах существовал феномен дарения, который отражал специфику обмена жизненными благами. Дарение не предполагает эквивалентности товарных отношений. Оно осуществляется по кругу и имеет огромный моральный смысл.

Современная экономика с ее культом состязательности, разумеется, содействует динамике общества, но, по-моему, в этом смысл работы М. Мосса, не закрепляет его устойчивость. Экономика как специальная дисциплина всегда ориентировалась на человека рационального типа, способного руководствоваться здравым смыслом и пониманием собственной выгоды. Если в процессе обмена я вам предлагаю сапоги, а вы мне – свистульку, то операция не состоится. Именно поэтому в структуре экономического знания не рассматривался феномен иррационального человека, сложности и неисчерпаемости его психологического мира. Многие современные эксперты утверждают, что идея состязательности, как она сложилась в античном мире, затем подверглась порче, была извращена.

Отличительная черта греческого быта – неудержимое стремление к любым состязаниям почти во всех сферах общественной жизни. Агон (от греч. άγων – борьба, состязание) – во многом определял дух этой культуры. Агонистика, о которой так много пишут сегодня, – это попытка анализа борьбы, соревнования, соперничества. Состязание может быть самым разнообразным: в силе, ловкости, красоте, хитрости, богатстве, щедрости (так называемом "потлаче" – ритуальном празднестве с приношением даров у американских индейцев), обладании, потреблении. По в любой форме и любом виде оно наносит моральный урон. Состязание даже в искусстве и спорте, в какой бы сфере оно ни обнаруживалось, разводит участников в противоположные стороны, порождая победителя и побежденного.

Но в том и дело, что состязательность в античном мире была направлена на самоутверждение личности. Она вовсе не предполагала унижение побежденного, даже в случае гладиаторского боя. Иначе говоря, агонистика все-таки в ее изначальном варианте предполагала взаимную помощь ради утверждения победы. Речь шла об общем успехе, который предполагал и дух сотрудничества. Строго говоря, нечто близкое мы обнаруживаем и в современной японской культуре. Недопустимо, к примеру, унижение партнера, который проиграл в состязательности. Дух солидарности пронизывает экономическое соперничество.

Однако уже в Новое время состязательность в экономической сфере стала преследовать иные цели – полное устранение соперника. Культ силы в свою очередь порождает принятие насилия как естественное явление. И оно становится нормой повсюду: и в семейных отношениях, и в детских учреждениях, и в сфере экономики, и коммерции, и в сфере политики. Й. Хёйзинга писал о том, что культ победителя, силы порождается цивилизацией, основанной на состязательности. Но что же получается? То, что когда-то обеспечивало мощную социальную динамику, сегодня нередко оказывается мощным фактором дестабилизации: "Пусть неудачник плачет". Отсюда укоренившееся в европейской культуре убеждение, что все слабое, нежизнестойкое должно исчезнуть. Право на существование имеет только победитель, поэтому экономически несостоятельные народы должны, по сути дела, исчезнуть. Слабого (старика, женщину, инвалида, сироту) в этом мире трудно защитить. Но общественное сознание болезненно реагирует на ущемление малоэффективных слоев социума (пенсионеров, маргиналов, неимущих).

С этой точки зрения, появление нового, более современного имеет неоспоримые преимущества перед тем, что выпадает из конкурентного поля. Рационализм проявляется в том, чтобы немедленно заменить все устаревшее, изжившее себя на все, что отмечено флажком победителя. Новации – пароль нового мира. Разрушение оказывается в наши дни необходимой прерогативой созидания. При новой планировке города уничтожаются целые кварталы. Прокладывание новой трассы оправдывает вырубку леса. Мода выбрасывает в утиль вещи, которые еще могли бы приносить пользу.

Парадокс же состоит в том, что информационная революция, которая была призвана обеспечить более действенный механизм управления, сама же его и разрушила. Процессы управления начинают давать сбой, возникает угроза общественных катаклизмов. Такая ситуация в истории возникает не впервые. После изобретения книгопечатания возникли сложности освоения новых информационных пластов, которые вызвали к жизни злодейские религиозные войны. В результате Тридцатилетней войны, к примеру, население Германии сократилось вчетверо.

Итак, прежняя модель "экономического человека", действующего сугубо рациональным образом, ориентируясь на сухой подсчет соотношения издержек и прибылей, распадается на глазах. Меняется и отношение к культуре, которое прежде мыслилось в виде своеобразного архитектурного украшения, некоего необязательного довеска к общей экономической картине. Теперь же наиболее авторитетные специалисты анализируют культуру в качестве основы экономики, фундамента "хозяйствующего человека".

Рассматривать духовные, ценностные, этические проблемы, оказывающие воздействие на экономику как некие привходящие факторы, сегодня не представляется возможным. Приходится все чаще отвлекаться от образа рационального индивида как главного субъекта экономики, изначально располагающего значительным потенциалом предприимчивости и конкурентоспособности.

Основные универсалии константы человеческой истории, такие как общественный прогресс, вечность жизни, круговорот экосистем утрачивают свое значение в современном нестабильном мире. Между тем обожествление экономики – сравнительно недавний феномен. Ведь на протяжении многих этапов человеческой истории экономика не играла решающей роли в судьбе человечества. Роль стабилизатора брали на себя религия, культура, философия, идеология, искусство.

Многие социальные критики указывают на то, что скрепить общество можно только на путях торжества морали. Кант писал о том, что "истинная политика не должна делать ни тагу, не присягнув заранее морали". Аналогичной точки зрения придерживался и Ж.-Ж. Руссо, который утверждал, что тот, кто пытается отдельно рассматривать политику и мораль, никогда ничего не понимал ни в политике, ни в морали.

Вернусь к мысли о том, что современная политическая практика во многом далека от тех установлений, которые казались незыблемыми для социальных мыслителей прошлых эпох. Т. Гоббс считал, что важным фактором сохранения стабильности может считаться идея самосохранения человечества. Но современный кризис можно назвать апокалипсическим. Мировая история показала, что человечество постоянно балансирует на грани собственного выживания и мысль о разумном устранении разных катастрофических угроз не получает практического подкрепления.

Кант настаивает на идее общественного договора, но имеет в виду устранение тех политических режимов, которые не соответствуют идее правового государства. Он убежден в том, что на деспотическое поведение государства индивид может ответить отказом от граждански-добродетельного поведения. Разумеется, поведение граждан служит важным фактором, который свидетельствует о нестабильности общества. Сегодня кипит Греция, бунтует Франция, протестует Германия. Однако лидеры этих стран на самом деле не могут справиться с проблемами, которые возникают на путях экономического процветания. Приходится урезать права граждан, уменьшать оплату труда, поднимать порог пенсионного возраста. Но разве митинги, разоряющие города, обеспечивают стабильность?

Эрих Соловьев в книге "Категорический императив нравственности и права" пишет: "Будучи противником народовластия, Кант подчеркивает, что в то же время единственной мерой, способной предотвратить конфликт, является такой образ правления, при котором глава верховной власти в каждом акте вел бы себя как проводник народной воли... Для того чтобы действия главы государства были строго-правовыми, он должен, иными словами, как бы рефлектировать волю народа в свою волю, суверенитет народа – в свои суверенные решения". Но современная власть в России менее всего озабочена тем, чтобы выразить волю народа. Наоборот, Государственная Дума нередко принимает решения, которые сулят выгоду только властителям, но при этом ущемляют права народа.

В современной общественной мысли есть еще одна, связанная с возможной стабилизацией социальной жизни. По мнению американского социолога Э. Тоффлера, "мы вступаем в эру метаморфозы власти. Мы живем в момент, когда вся структура власти, скреплявшая мир, дезинтегрируется. Совершенно иная структура обретает форму. И это происходит на всех уровнях человеческого общества".

Речь идет, как я понимаю, о компьютерной демократии. Энтузиасты данного проекта убеждены в том, что компьютерная демократия уравняет людей в большей степени, нежели любая социальная революция. Представительная демократия окажется ненужной. Оказывается, утверждают сторонники данной позиции, любой вопрос можно будет решить с помощью моментально проведенного референдума. Но, скорее всего, изменится принципиально сам способ управления обществом и государством. Правительства в том виде, который нам известен сегодня, не будет. Исчезнут министерства, ведомства, многочисленные сегодня бюрократические заповедники, все чиновничье сословие в целом. Они будут не нужны. Вероятнее всего, функции государственного управления возьмет на себя сложная, самообучающаяся компьютерная программа с подстраховкой группы специалистов.

Мы видим, что многим философам мнится, будто можно указать на одну-единственную причину, которая сцементирует общество и сделает его стабильным. Сейчас мы осознаем, что устойчивость общества зависит от многих факторов. Пушкин, между прочим, признательно цитировал Рене Шатобриана: "Порядок общественный, вне порядка политического, составлен из религии, умственной деятельности и промышленности материальной. Во всяком народе во время величайших бедствий и важнейших событий священник молится, стихотворец поет, ученый мыслит, живописец, ваятель, зодчий творят и зиждут, ремесленник работает. Смотря только на них, вы видите мир настоящий, истинный, неподвижный, основание человечества, чуждый обществу политическому. Но священник в своей молитве, поэт, художник, ученый в своих творениях, ремесленник в своем труде открывают от времени до времени, в какую эпоху они живут, в них отзываются удары событий, от которых сильнее и обильнее текли их жалобы, их пот и дар вдохновения".

Видимо, наш анализ окажется неполным, если не затронуть проблему социального хаоса. Традиционная социальная мысль, идущая от немецкой классики, имела в качестве объекта изучения относительно стабильное общество и изучала процесс разворачивания системы в целом. Но сегодня нам все чаще приходится иметь дело с такой ситуацией, когда одна социальная система уже разрушена, а другая еще не сложилась. Так возникает социальный хаос. Его видимыми очевидностями оказываются локализация социального пространства и распад социальной идентичности. Хаотические процессы вызваны резким возрастанием "напряжения цивилизации" (К. Поппер). Функционирование планетарных систем – коммуникативной, политической, транспортной, энергетической – рождает опасность распада целого, разрушения гармонии, хаоса.

По мнению Генона, чисто социальные трансформации никогда не могут привести к установлению истинной стабильности. Идеи равенства и прогресса неслучайно появились в XVIII в. Они, по мнению этого эзотерика, оказались результатом "гипнотического внушения". Государство в его современном понимании есть не что иное, как простое представительство масс, не отражающее более никакого высшего принципа. Чтобы избежать социального хаоса, Гснон предлагает возродить интеллектуальную элиту. Однако как это возможно в современном мире? Как выпестовать интеллектуалов, если на представительство в этой страте претендуют дети олигархов, совершенно не связывающие интеллектуальность с высоким социальным призванием?

С этой точки зрения, как это ни парадоксально, бюрократизация нашей действительности порождает социальный хаос. Скажем, российское министерство образования стремится полностью регламентировать сам процесс обучения во всех его деталях. Градус порядка оказывается предельно высоким и приводит к хаотичности, беспорядку. Многие социальные мыслители говорят сегодня о том, чтобы отказаться от идеи управляемого мира. В социальной реальности всегда есть элемент неизвестности, непознанности.

Многие традиционные общества, вставшие на путь модернизации, получают странный результат. Происходит распад общественных систем, разрушение культурных стандартов. И наоборот, согласно работам отечественных социологов, именно предрасположенность к социальному хаосу позволяет нашей стране добиваться модернизации и относительной стабильности. В печати часто приводят эпизод, который будто бы произошел с австрийским философом и социологом К. Поппером. Однажды, когда ему было 14 или 15 лет и шла война, он прогуливался по Вене возле памятника Гутербергу. Подросток размышлял о мире и демократии. Но вдруг ему в голову пришла мысль о том, что демократию невозможно сделать стабильной. Российская власть уже много лет говорит о стабильности нашего общества. Но не означает ли это, что в стране не будет демократии? Последние события, связанные с выборами в Белоруссии, судебным процессом на Ходорковским и Лебедевым, показывают, что перед нами стоит выбор: "или-или", как писал С. Кьеркегор.

Изобличение демократии имеет длительную историко-философскую традицию. А. Токвиль понимал под демократией уравнивание условий жизни. Демократическим он считал общество, в котором больше не существует различий между сословиями и классами, в котором все индивиды, составляющие коллектив, равны в социальном плане. Под свободой Токвиль понимал отсутствие произвола.

Любая демократия, по мнению Токвиля, неизбежно переходит в некий деспотизм, который рискует переродиться в деспотизм отдельного лица. Демократия постоянно чревата опасностью тирании большинства. Любой демократический строй утверждает: большинство право. А это означает, что в демократическом обществе будет преобладать пристрастие к равенству, оно возьмет верх над свободой. Материальное благополучие и равенство не могут, на самом деле, создать спокойное и удовлетворенное общество, поскольку каждый сравнивает себя с другими и процветание никогда не гарантировано.

Чистое народовластие, по мнению Бердяева, есть обоготворение человеческих желаний. "Народовластие как высший суверенный принцип не может гарантировать личности неотъемлемых нрав, так как ставит судьбу людей в зависимость от субъективной, случайной, изменчивой воли людской". Демократия – такое же обоготворение воли людей, как и остальные формы государства.

Вообще говоря, Бердяев справедливо критиковал индивидуализм. В 20-х гг. прошлого столетия он пришел к убеждению, что демократия завершает свою историческую судьбу. "Демократия носит формальный характер, она не знает своего содержания, – писал ои, и в пределах утверждаемого ею принципа не имеет никакого содержания. Демократия не хочет знать, во имя чего изъявляется воля народа, и не хочет подчинить волю народа никакой высшей цели". Народовластие, по мнению Бердяева, беспредметно, но не направлено ни на какой объект. Демократия, как он считал, остается равнодушной к добру и злу. Она носит секулярный характер. Демократия возникает, когда распадается органическое единство народной воли, когда атомизируется общество, когда гибнут народные верования, соединяющие народ в единое целое. По мнению Бердяева, кризис демократии давно уже начался.

Может быть, демократия за эти десятилетия окончательно выработала свои резервы и мир вступает в принципиально новую полосу развития? Определенные резоны в такой постановке вопроса есть. Порой пишут: за годы существования демократии мы узнали, вычислили, определили, сколько человеку надо, чем его жизнь должна быть обеспечена, в каких условиях ему надлежит жить, чем пользоваться, как перемещаться относительно неподвижных предметов, как строить свои отношения с другими людьми, с государством. Все эти нормы, принципы и параметры давным-давно стандартизированы, кодифицированы и конституированы, многократно подтверждены международным опытом, воплощены в соответствующих хартиях, конвенциях, договорах, соглашениях.

По этой логике можно, к примеру, сказать: зачем нужно отправлять правосудие, когда все нормы зафиксированы в Уголовно-процессуальном и Административном кодексах? Человечество действительно знает, как нужно жить. Оно действительно давным-давно расписало все вдоль и поперек по поводу желаемого. Но демократия, вопреки Аристотелю, Токвилю и Бердяеву, оказалась живучей именно потому, что шагом по пути общества становится безмерно труднее примирить интересы все более и более поляризированного мира.

Отечественный политолог Виктор Гущин пишет: "Но теперь пришло время услуг и потребления, время стандартизованного, кодифицированного прагматизма. Именно ему, а не демократии принадлежит будущее".

Демократия вошла в полосу умышленной фальсификации. Современная техника, силовые приемы решения, манипулятивные возможности все чаще рождают в политическом подсознании крамольную мысль: а не послать ли ее, демократию, к чертовой матери или по крайней мере не придать ли ей декоративный характер. Иногда мы ловим себя на смутном предположении: президентские выборы столь дорогостоящи, а итоги столь безутешны, что, может быть, было бы разумнее – назначить руководителя страны в узком круге политбюро.

Будучи президентом, В. В. Путин, выступая на Всемирном конгрессе информационных агентств, сказал, что для России одинаково важны демократия и стабильность: "Уверен, нам удастся реализовать такую систему, при которой в России будет и демократия, и стабильность". Сегодня мы часто повторяем вслед за правителями: экономика стабильно развивается...

Когда знакомишься с рецептами выхода страны из кризисного состояния, то, оказывается, предлагаются разные решения. Чаще всего, разумеется, говорят о гражданском обществе и правосознании. Однако внимательное знакомство с концепциями, авторы которых призывают следовать закону, оставляет известное разочарование. Проблема власти и закона не так проста. Кто должен следовать закону, чью деятельность следует подчинить праву? Активность в сфере законотворчества может, к примеру, усилить власть государства. Но она же способна расширить права простых граждан. Так о чем речь? Возьмем, к примеру, инициативу нашего президента, представленные общественности стандарты по демократии. Когда речь идет о способности демократического государства защищать своих граждан со стороны преступных сообществ, то душа, как говорится, радуется. Особенно, если иметь в виду, что стандарты появились как раз незадолго до событий в Кущевской.

Мы тоже уже обратили внимание на стремление под видом укрепления правосознания слегка потеснить другую неотъемлемую сферу социальной жизни – моральную. В стандартах отмечается, что ценности и идеалы, которые мы имеем, должны иметь правовую рамку. Понятное дело, что если я исповедую ценность свободы, то желательно чтобы закон был на моей стороне. Нет ничего скандального в том, что право способно ограничивать мое свободолюбие, если оно имеет форму вольготного раздолья. Это, разумеется, сфера правосознания. Но при этом надо иметь в виду, что закон имеет директивную силу, а ценность – это личностно окрашенное отношение к миру. Есть еще одно отличие закона и идеала. Юридические правила надо соблюдать. Но это не означает, что за каждую правовую норму можно и жизнь отдать. А идеалы потому и считаются святынями, что они захватывают всю человеческую жизнь, определяют смысл пребывания на этой земле. Закон не предлагает человеку умереть за отчизну. Он может обязать индивида защищать свою страну. Но погибнуть в бою можно только ради святыни. Подвиги А. Матросова или Н . Гастелло свершились по зову сердца, а не по букве предписывающего закона.

Молодой Пушкин, говоря о вольности, непременно имел в виду и закон. Эти слова представали у него в ореоле праведности: "Где крепко с вольностью святой законов мощных сочетанье". Он же романтизирует цыганское племя, которое руководствуется святынями ("Мы не терзаем, не казним"). Дикость же своих персонажей (поэма "Цыганы") объясняет просто: "Нет у нас закона". Эти люди не мстят Алеко. Они просто не хотят жить с убийцей. Но можно ли эту ценность заключить в "правовую рамку"? Для Пушкина свобода – это и самоограничение, и жертвенность, и благородство. "Как дай вам Бог любимой быть другим" – невозможно помыслить в сфере права. Это сугубо интимное переживание. Но частное проявление самоотверженной любви, не будучи директивным, способно облагородить нравы. Конечно, люди могут умереть и за власть. "Смело мы в бой пойдем за власть Советов" – пели в гражданскую войну. Но поставьте вместо "Советов" фамилию любого современного крупного политика, и возникнет, вероятно, комический эффект.

Наше общество пережило, возможно, еще не до конца увлечение белым движением: "Раздайте патроны, поручик Голицын". Но вряд ли "правовая рамка" может отвергать или приветствовать этот энтузиазм.

В дворянском обществе честь ставилась выше жизни. Но была ли подведена под эту святыню правовая база? Артур Шопенгауэр считал, что дуэль – это глупость, предрассудок. Но дуэли ушли из социального обихода не потому, что противоречили закону. Кончилось время данной ценностной установки, а значит, потерял смысл и социальный институт, неформальный, но для определенного круга совершенно принудительный, не меньше чем писаный закон. Замечателен факт из истории США, когда Линкольн получил вызов на дуэль и, имея право выбрать оружие, сделал свое предложение: противники будут бросаться картошинами с расстояния 20 м. Так утеря ценностного ядра подрывает смысл социального института в целом. Принципы демократии и ОГЛАВЛЕНИЕ прав человека не могут бесконечно оставаться вне зоны критики, они – будучи ценностным основанием институтов государства и права – подлежат осмыслению на новых этапах мировой истории, а сейчас именно в такой этап человечество входит, обозначая новый тип общества как информационное. Так что желание молодого президента, юриста по образованию, поставить на обсуждение общества собственные размышления о принципах демократии, о законе, безусловно, заслуживает поддержки.

Не исключено, что в пашем общественном сознании продолжают жить прежние стереотипы: катапультировать социум в новое социальное пространство можно, если правильно выбрать некое важное звено. Однако общество не может обнаружить устойчивость, если факторы ее возможной динамики торчат в разные стороны, точно прутья в арматуре. Порой мы бросаем все силы на развитие экономики и удивляемся при этом, что в духовной сфере что-то оказалось ущербным. Сейчас модно говорить о правосознании как некоей палочке-выручалочке. С законом связываем и появление гражданского общества. Стабильность социума покоится на трех китах – интересах, морали и правосознании. Но многие исследователи сетуют на то, что в российском обществе всегда игнорировали правосознание, а отдавали первенство нравственности.

Часто цитируют Б. А. Кистяковского, который писал в известном сборнике "Вехи": "Русская интеллигенция никогда не уважала права, никогда не видела в нем ценности; из всех культурных ценностей право находилось у нее в наибольшем загоне. При таких условиях у нашей интеллигенции не могло создаться и прочного правосознания, последнее стоит на крайне низком уровне развития".

Развитие современной демократии наша власть связывает с расширением сферы информативных технологий. С их помощью можно получить моментальное волеизъявление. Власть, предположим, неожиданно выясняет, что молодые люди не хотят служить в армии, протестуют против повышения оплаты за жилищные услуги. Конечно, с одной стороны, моментальное обнаружение массовых запросов может служить признаком демократии. Но с другой – это формальная сторона дела. Недавно умер американский фантаст Роберт Шекли, который талантливо показывал в своих книгах логическое следствие таких супермодных сторон общественной жизни. На одной из планет передовые технологии не только сигнализировали о новых мучительных проблемах социального бытия, но даже, сфокусировав до нужного предела массовое недовольство, разрывали в клочья политика. Но причем здесь мораль? Без нравственного критерия, связанного с развитием политических технологий, общество рискует дестабилизироваться и даже обрушиться.

Последнее время в нашей стране то и дело обнаруживаются массовые умонастроения. Иногда они проявляют себя и в Интернете. Скажем, писатель Б. Акунин предлагал начать интернетное движение в защиту Ходорковского. Имел ли в виду наш президент, предлагающий стандарты демократии, такого рода эксцессы?

Взятый стандарт демократии, как он формулируется президентом, предполагает убежденность граждан в том, что они живут в демократическом государстве. По причем здесь убежденность или уверенность? Эта формулировка предполагает все что угодно. С одной стороны, можно рассматривать это как приглашение, адресованное гражданам, к активному использованию демократических механизмов. Если я убежден, что живу в демократической стране, я могу, как это сделала следователь в Кущевском, начать борьбу с бандитами. С другой – располагаю ли я при этом правовой обеспеченностью, гарантированностью, что получу неукоснительную поддержку? А может быть, речь идет просто о патриотической гордости? Демократии нет, но я убежден в том, что она есть. Юридический язык требует четкости.

Кинорежиссер Андрей Кончаловский пишет в газете "Аргументы и факты": "В России нет граждан, а значит, нет государства". Да, автор пишет об этом много лет. Конечно, наш кинорежиссер прав, когда тоскует о более очевидных обнаружениях массовой гражданственности. Но почитайте современную прессу, зайдите в Интернет. Какой мощный призыв к солидарности, социальному единодушию. Общество не поддерживает чиновников – взяточников, оскотинившихся олигархов, детей высокопоставленных лиц, пытающихся уйти от ответственности за совершенные убийства, наезды, преступления. Общество с тревогой следит за мстительными актами властителей, за смехотворной борьбой с оппозицией, за попытками припудрить реальность, за наивными акциями политтехнологов.

Проблема стабильности общества имеет множество смыслов и аспектов. Интересно, что она не была долгие годы объектом разностороннего обсуждения. Может быть, именно поэтому мы несколько лет жили под гипнотическим воздействием идеологической формулы стабильности. Право на спокойную, устойчивую жизнь российский парод выстрадал революцией, войной, многочисленными реформами. "Оранжевые революции" не манят его своей мнимой справедливостью. Однако народ, судя по всему, не хочет, чтобы под видом нерушимости жизни его исключили из политического пространства. Он не мирится с тем, что при его попустительстве растаскивается общественное достояние, формируются преступные кланы, усиливается социальное расслоение, утрачивается буквально на глазах могущество страны. Либеральное сознание разочаровано в народе. Почему люди не демонстрируют нужную гражданскую позицию? Но действительно ли беда России в том, что многострадальное государство не может опереться на своих граждан в решении каких-либо вопросов, касающихся строительства более совершенного общества? Мне, к примеру, не совсем понятно, где и когда наш народ не обнаружил гражданской зрелости? Во время Отечественной войны или в годы отстраивания развитого индустриального общества? А, может быть, в том, что люди не поддержали ГКЧП? Неужели в жизненной позиции населения, которое во всеоружии своей непонятливости обрушило демагогические посулы политиканов? Разве граждане России не выразили своего отношения к монетизации, ваучерной авантюре, беззастенчивой коррупции? Какие проекты государства, направленные на строительство более совершенного общества, провалились из-за гражданской незрелости населения? Русские люди на своей судьбе знают ценность социальной справедливости. Они хорошо понимают никчемность идеологической риторики. Им известно, чем завершается мстительность в политике, ощущение вседозволенности, кумиротворчество. В любых исторических условиях они способны осознавать свое единство. Вспомним, что происходило в общественном сознании, когда после терактов в метро властители играли лицевыми мускулами, а люди несли цветы, оказывали помощь пострадавшим, демонстрировали поразительное чувство локтя. Сколько героизма и общественной озабоченности обнаружили люди, когда в стране бушевала огненная стихия! Разве это не проявление гражданственности? Сколько сдержанного негодования обнаружили люди в ответ на неизменное пропагандистское клише: "Пожарный огнь их домы истребил, я выстроил им новые жилища". Стабильность всегда иллюзорна. Она может быть только временной, относительной, неполной и урезанной. За ее призрачностью всегда обнаруживаются признаки дестабилизации. Зрелость власти проявляется не в том, что она, по слову поэта, "лишь бабачит и тычет". В условиях неслыханных социальных перемен возмужалость власти проверяется способностью откликаться на многочисленные запросы времени. Общественный организм – это целостность. Социальные мыслители давно подметили, что разлад в системе начинается с внесистемности. Исторический случай, нечаянный эпизод, даже отдельный поступок вызывают целый каскад перемен. Властители убеждают нас в том, что все социальные вопросы находятся под контролем. Это дорогостоящая иллюзия. Экстравагантные наезды на оппозицию, вмешательство в правосудие, исчезновение сбережений у населения, утрата веры в счастливую участь нового поколения, циничное отношение к пенсионерам, малоимущим слоям населения – все это реальные угрозы стабильности. Сегодня люди России понимают, что власть должна иметь моральное основание. Ей надлежит быть легитимной. Демократия, которая вовсе не заботится о благосостоянии большинства, обречена по определению. Политический монополизм чреват непроточностью. Без перестройки политической структуры невозможна сегодня никакая стабилизация. Люди в наши дни убеждены в значении честной политической конкуренции и прозрачных выборов. Угроза системе порождается самой системностью. Если власть перестанет вести трезвый учет надвигающихся опасностей, она обречена.