Поэма "Дом у дороги" (1942–1946)
Свой известный отзыв о Твардовском И. А. Бунин завершил предположением: "Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнет повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за “Теркина”"[1]. Однако опасался старый мастер напрасно. Сразу после завершения шедевра поэт создает не только мощные, необычные для самого себя стихотворения (например, "Я убит подо Ржевом", 1945–1946), но и прекрасную поэму "Дом у дороги", начатую "в трудный год", в 1942-м.
В известном смысле это центр всей поэзии Твардовского. Уже в названии поэмы соединяются два се ведущих и противостоящих образа: дом, т.е. мир, семья, нечто объединяющее и устойчивое, и дорога, т.е. движение, поиски, испытания, нечто изменчивое, в данном случае – война.
Хронотон поэмы отличается тем, что пространственный образ дома становится временным. Бесконечно дорогое и бесконечно вспоминаемое героями мирное время – прошедшее и поэтому идеальное. Искусственная в изображении современности (цикл "Сельская хроника") идиллия оправдана в ретроспекции. Не замыкаясь более на себе, она превращается в точку отсчета для контрастных сравнений, начальную ступень антитетической градации:
И та любовь была сильна
Такою властной силой,
Что разлучить одна война
Могла.
И разлучила.
Идиллия подорвана извне: люди сорваны с места, лишены привычного уюта, дом вырван из неподвижного состояния; ограниченный мир частной домашней жизни открывается для содержания всенародного. Дорога прошла теперь не мимо и даже не рядом с домом, а через него: война разрушила мирную хату, втянула семью в свой круговорот, и всё, что было "сердцу мило", превращается в глухую "память боли".
Автор выходит на уровень предельных обобщений, и все же "Дом у дороги" не мистерия и не притча. Художественный мир произведения материально осязаем, картины и образы отмечены психологизмом, герои наделены индивидуальными судьбами; в поэме происходит проверка и переакцентировка традиционных мотивов и художественных типов, прежде всего Жены, Матери. Именно Анне Сивцовой доведется увидеть, как погибает дом, именно на ее глазах враг "Сидит, заняв тот край скамьи, / Тот угол дорогой, где муж, отец, глава семьи / Сидел...", именно ей предстоит вместе с беспомощными детьми быть угнанной на чужбину, в рабство. Уничтожен целый мир, теплый и любимый уклад, но душа дома, дух семьи, человечность неистребимы – в понимании автора, это самое важное:
Тот дом без крыши, без угла,
Согретый по-жилому,
Твоя хозяйка берегла
За тыщи верст от дому.
Переосмысливая устойчивые образные значения, поэт выявляет небывалый трагизм свершившегося. Разъясняя их новые оттенки, Твардовский подчеркивал: "Одно дело – горе семьи, потерявшей родного человека на войне, другое – горе солдата, прошедшего войну и по возвращении домой не нашедшего своей жены и детей, оставшегося, таким образом, сиротой"[2]. Действительно, частная драма Сивцовых – только часть общей национальной беды, и не случайно "Дом у дороги" – поэма-плач, поэма-причитание, "более лирическая, чем повествовательная", по словам самого поэта. Не пренебрегая фабулой, он тяготеет здесь к косвенному рассказу, последовательно заменяя в окончательной редакции первоначальное эпическое "он" на обобщенно-лирическое "ты":
И, опершися на косье,
Босой, простоволосый,
Ты постоял – и понял все,
И не дошел прокоса.
Такое повествование свободно перетекает во внутренний монолог героини и речь собственно авторскую. Эпические события и образы втягиваются в лирический поток, который каскадом обрушивается на читателя. Градация – основной принцип построения поэмы, тоже, кстати, лирический по своему происхождению. Чувства боли, стыда, тоски нагнетаются здесь при помощи многократных повторов, подхватов, антитез, и нельзя не заметить, насколько сильно, неотвязно захватывают эти чувства вместе с героями автора.
Лиризм "Дома у дороги" своеобразен. Он обнаруживается не в личном самораскрытии, а в чуткой заинтересованности другими людьми, незримом, но ощутимом присутствии в повествовании автора. Лиризм в поэме – обобщенный или, точнее, обобщающий. Ее сюжет не ограничен историей семьи Сивцовых: это и духовная история самого поэта, его читателей-современников. Беда, которая обрушилась на людей, нестерпима, непереносима в одиночку, преодолима только сообща, поэтому обобщающий лиризм имеет у Твардовского нравственно-философскую подоплеку.
* * *
А. И. Солженицын в воспоминаниях о Твардовском отмечает: "Он был – богатырь, из тех немногих, кто перенес русское национальное сознание через коммунистическую пустыню"[3]. Действительно, на долю поэта выпала эпоха, может быть, самая катастрофическая во всей истории человечества: с масштабными социальными экспериментами, истреблением целых пародов, опустошительными мировыми войнами. И все ж, думается, поэт вряд ли целиком согласился бы с автором книги "Архипелаг ГУЛАГ", хотя бы там, где зачисляется в разряд "немногих". Напротив, Твардовского всегда согревала сопричастность:
Я счастлив тем, что я оттуда,
Из той зимы, из той избы.
И счастлив тем, что я не чудо
Особой, избранной судьбы.
Наверняка создатель образов Анны и Андрея Сивцовых, Василия Теркина, тетки Дарьи из поэмы "За далью – даль", "отца родного" и не мог полагать иначе. Для него это образцы народной жизнестойкости, но опять-таки не уникумы, а индивидуальные выражения общего и несокрушимого русского духа. Но не таков ли и сам Александр Твардовский? В других своих мемуарах Солженицын называет его выразительнейшим психологическим и национальным типом[4], и на сей раз писателя вряд ли оспоришь.