Лекция 6. Подходы к определению нации: нация-согражданство и этнонация

"Формы всеобщего исторически изменчивы. Единство племени держалось на традиции. Единство народа имеет религиозную основу. Нация объединена посредством государства. Возникновение идеологии знаменует момент образования нации. Нациогенез — сущность любой идеологии, а не обязательно национализма"^[1], — отмечает В. Пастухов. Следовательно, исторически менялось не только понятие "государство", но и понятие "нация". Действительно, это понятие также едва ли поддается однозначному определению, а критерии отнесения к пей размыты. Неслучайно известный британский историк и публицист XIX в. Уолтер Бейджхот отмечал: "До тех пор пока нас не спрашивают (что такое нация. — В. А), мы понимаем, что это такое, по тотчас же объяснить или определить ее мы не в состоянии".^[2]

В древности это понятие обозначало "общее происхождение" и было синонимом понятия gens — племя. "В классическом римском словоупотреблении natio, подобно gens, служило противоположностью civitas. В этом смысле нации изначально являлись сообществами людей одного и того же происхождения, еще не объединившиеся в политическую форму государства, но связанные совместным поселением, общим языком, обычаями и традициями" ^[3], — пишет Ю. Хабермас. В Средние века нацией начали называть местные сообщества, объединенные языковой и/или профессиональной общностью, а во времена М. Лютера термин "нация" стал иногда употребляться для обозначения сообщества всех сословий в государстве. Это понятие использовали применительно к гильдиям, корпорациям, союзам в стенах европейских университетов, феодальным сословиям, массам людей и группам, основанным на общей культуре и истории. "Во всех случаях, — пишет К. Вердери, — оно служило инструментом отбора — тем, что сплачивает в общую массу одних людей, которых нужно отличать от других, существующих бок о бок с этими первыми; вот только критерии, которые использовались при этом отборе... — например, передача ремесленных навыков, аристократические привилегии, гражданская ответственность и культурно-историческая общность, — варьировались в зависимости от времени и контекста" ^[4].

Процессу становления нации (в современном смысле слова) первоначально способствовало то, что часть аристократии и духовенства стала использовать производные от старого латинского термина notio (коренное значение которого — быть урожденным), чтобы подчеркнуть свою связь с общим языком и общностью исторического опыта. Слово "нация" первоначально отнюдь ire распространялось на все население того или иного региона, а лишь па те сто группы, которые развили у себя чувство идентичности, основанные на общности языка, истории, верований и стали действовать исходя из этого. Так, у М. Монтеня (1533—1592) в его "Опытах" слово nation служит для обозначения общности, связанной общими нравами и обычаями. Как считает французский исследователь Колетта Бом, рождение идеи французской нации в качестве инструмента политической мобилизации связано с глубоким экономическим и демографическим кризисом (чума, голодные годы, войны), который проразил Францию Капетингов на закате Средневековья.

Священная Римская империя распадается на части после бесплодной борьбы с Римским престолом. Панство же делает последнюю попытку осуществить теократические замыслы, но отказывается от них после краха претензий Бонифация VIII (1235—1303; папа с 1294 г.) на такое верховенство. Кризис открыл для французской монархии возможность претендовать на сакральность, утверждать свою прямую связь с Господом (монархия по божественному праву). В результате этого французская монархия укрепилась во времена Филиппа IV Красивого, равно как и монархия английская. Однако формирование бюрократического и централизованного государства во Франции не устраняет слабости механизма легитимации власти: "Законность прав дома Валуа на французский престол оспаривает король Англии, который принимает титулы и геральдические цвета Франции, заявляя о себе как о самом близком родственнике Людовика Святого. Поражения знатных рыцарей в битвах при Куртре, Креси и Вернее опозорили их... пришла эпоха смятения, мучительного расшатывания традиционных ценностей. Ценность нации, которая складывается с начала XII в., возникает в некоей пустоте, в неопределенном ценностном поле" ^[5]. В этой ситуации идея нации, существование которой неразрывно связывается с монархией, призвана консолидировать утратившую единство группу (аристократию), существованию которой угрожают извне. С помощью целого ряда верований и символов вырабатывается идея Франции как некоего исторического естества, возникшего по воле Господа, который предназначил его для избранного народа.

Начиная с XV в. термин "нация" использовался аристократией все в большей мере в политических целях. Политическая концепция нации также охватывала только тех, кто имел возможность участвовать в политической жизни и обладал долей в отправлении суверенитета. Она оказывала серьезное влияние на процесс складывания национального государства. Борьба за участие в строительстве такого государства зачастую принимала форму конфронтаций между монархом и привилегированными классами, которые часто объединялись в рамках сословного парламента. Эти классы часто выставляли себя защитниками нации, в политическом смысле этого термина перед лицом двора. Значение слова "нация" в XVIII в. точно выразил И. Кант, определивший также различия между понятиями "нация" и "народ": "Под словом народ (populus) понимают объединенное в той или другой местности множество людей, поскольку они составляют одно целое. Это множество или часть его, которая ввиду общего происхождения признает себя объединенной в одно гражданское целое, называется нацией (gens), а та часть, которая исключает себя из этих законов (дикая толпа в этом народе) называется чериыо (vulgus), противозаконное объединение которой называется скопищем (agree per turbas); это такое поведение, которое лишает их достоинства граждан" ^[6]. Находясь в оппозиции к своему монарху, представители "нации- аристократов" заявляли, что являются выразителями или защитниками "национальных свобод" и "национальных прав", защищая па деле свои сословные привилегии.

Однако уже у Ж.-Ж. Руссо понятие nation выступает как синоним понятия "государство" (Etat), и нация главным образом понимается как "народ, имеющий constitution" ^[7]. В конце XVIII в. борьба за признание политических нрав наций расширилась и углубилась, захватив также непривилегированные классы. Самостоятельно просвещавшиеся средние классы (буржуа) требовали включения в нацию политическое сообщество, и это вызывало осложнения антимонархического и антиаристократического характера. Как образно писал один из видных деятелей Великой французской революции Эмманюэль Сийес: "Что такое третье сословие? — Все. — Чем оно является в политической сфере? — Ничем. — Что оно требует? — Стать чем-то" ^[8]. Именно эта борьба за политические права "третьего сословия" привела в Квропе к целому ряду революционных взрывов. При этом всем хорошо известно, какую роль сыграли органы сословного представительства в Английской и Великой французской революции. В условиях снижения политического веса церкви, угасания религиозных чувств масс и упадка традиционных корпоративных объединений представительное народовластие постепенно превращается в странах Запада в господствующую политическую модель. Причем оно становится возможным при двух исходных условиях: 1) необходим коллективный субъект, признаваемый народом в государственноправовом смысле — политическая нация; 2) в отличие от предшествовавших видов представительства, нужны выборы как способ делегирования власти носителем суверенитета его представителям. "Демократическое преобразование, нации знати, нацию народа, предполагало глубокие изменения в ментальности населения в целом. Начало этому процессу положила работа ученых и интеллектуалов. Их националистическая пропаганда явилась стимулом политической мобилизации среди городских образованных средних классов еще до того, как современная идея нации получила более широкий резонанс" ^[9].

Именно Великая французская революция навсегда разрушила веру в божественное и неоспоримое право монархов властвовать и разожгла борьбу против привилегированных классов в интересах становления суверенной нации свободных и равноправных инди- видумов. В концепции суверенной нации, утвердившейся в годы французской революции, схема легитимации власти абсолютного монарха используется в светском варианте, и нация отождествляется с суверенным народом. Правда, теперь представители привилегированных сословий исключались из числа граждан нации. Можно вспомнить концепцию аббата Э. Ж. Сийеса, объявившего французами только представителей "третьего сословия" (которые, по его мнению, были потомками галлов и римлян) и отказавшего в принадлежности к французской нации аристократии как потомкам норманнов-завоевателей. Он, в частности, писал: "Третьему сословию нечего бояться идти вглубь веков. Оно найдет себя во времена еще дозавоевательпые и, имея сегодня достаточно сил, чтобы дать отпор, окажет ныне куда более мощное сопротивление. Почему не низвергнет оно в леса Франции все эти семейства, лелеющие безумную претензию на происхождение от расы завоевателей и на их нрава? Очистившись таким образом, нация вполне будет вправе, как я полагаю, назвать среди своих предков лишь галлов и римлян" ^[10].

Французские революционеры, действовавшие во имя блага суверенной нации, были еще более настроены подчеркивать свою преданность Отечеству, т.е. свои гражданские обязанности перед своим государством, являющимся гарантом существования нации, определяемой как "единая и неделимая". Отсюда и ассимиляцио- нистская языковая политика Французской революции, обоснование которой можно найти в докладе аббата Грегуара "О необходимости и средствах упразднения жаргонов [патуа] и распространении употребления французского языка". В частности в докладе доказывалось, что только в том случае, если все граждане говорят на одном языке, все они могут "беспрепятственно сообщать свои мысли" и пользоваться равным доступом к государственным должностям. Действительно, в 1789 г. половина населения Франции не говорила по-французски, и это несмотря на то, что французский язык, сформировавшийся на базе франсийского диалекта исторической области Иль-де-Франс, еще в 1539 г. королевским ордонансом был объявлен обязательным для употребления во всех официальных актах. Повсеместно на нем велось судопроизводство, составлялись финансовые документы, а гугеноты сделали его языком религии, способствуя тем самым проникновению его в народную среду. В свою очередь кардинал Решилье в 1634 г. учредил знаменитую французскую Академию. Ее задачей было составление словаря французского литературного языка, имевшего обязательный, нормативный характер.

Однако даже в 1863 г. примерно пятая часть французов не владела официальным литературным французским языком. "Слияние деревенской и крестьянской Франции с республиканской нацией на принципах того же 89 г. будет длиться еще, по меньшей мерс, целое столетие и значительно дольше в таких отсталых областях, как Бретань или юго-запад, — отмечает известный историк Франсуа Фюре. — ...Столь долго приписывавшаяся парижской диктатуре победа республиканского якобинства была достигнута лишь с того момента, когда она получила поддержку сельских избирателей в конце XIX в."^[11]. Задача же "превращения крестьян во французов" (Ю. Вебер) была окончательно решена только в XX в.

В Британии несколько раньше, чем во Франции, "политическая" нация сформировалась из тех, кто населял британские острова, и включала в себя различные этнические составляющие, однако воспринималась как единое целое прежде всего благодаря общей для всех приверженности к протестантизму, свободе и закону, а также разделяемой всеми враждебности по отношению к католицизму и к его воплощению во всеобщем национальном враге — Франции (образ "внешнего" врага). Кроме того, национальное единство было скреплено жестокостью по отношению к британским католикам гэльского (ирландцы) и шотландского происхождения (образ "внутреннего" врага). Начиная с 1534 г. — времени разрыва Генриха VIII с Папой и принятия "Акта о верховенстве", согласно которому король становился высшим главой Церкви Англии, — закон карал сохранение верности Святому престолу, считая ее государственной изменой. Поэтому католиков безжалостно истребляли и изгоняли из страны, ибо они отождествлялись с внешним врагом нации. Правовое положение британских католиков нормализуется только в 1791 г., когда Public Worschip Act ("Акт о богослужении") учреждает свободу культа, которая будет окончательно закреплена в 1829 г. "Актом об освобождении".

Подобная жестокость была необходима и для того, чтобы преодолеть враждебность, существовавшую до тех пор даже между протестантами англичанами (англиканами) и протестантами шотландцами (пресвитерианами) — ведь исторически они принадлежали к народам, которые воевали друг с другом с небольшими перерывами в течение предшествовавших шестисот лет. Поэтому "британство" стало продуктом политической и культурной борьбы: против католицизма, против мятежных американских колоний, против революционной Франции, против "народов завоеванных ими колоний, народов, так явно чуждых по культуре, религии и цвету кожи".

В итальянском обществе вскоре после объединения страны в 1870 г. "стандартный" государственный язык (основу которого составило тоскано-флорентийское наречие) использовался ничтожной частью населения, а региональные различия были столь велики, что дало основания писателю и либеральному политику М. д'Адзельо выступить с призывом: "Мы создали Италию, теперь мы должны создать итальянцев!" и т.д.

Политический девиз старого режима "Один король, одна вера, один закон!" французские революционеры сначала заменили формулой "Нация! Закон. Король". С тех пор именно нация творила законы, которые король должен был применять. А когда в августе 1792 г. монархия была упразднена, главным источником суверенитета окончательно стала нация. "Декларация прав человека и гражданина" гласила: "Источник всякого суверенитета коренится по существу своему в нации; никакая группа и никакое лицо не могут осуществлять власть, не исходящую явно из этого источника". Все, что ранее было королевским, теперь превращалось в национальное, государственное. Согласно представлениям французских революционеров, нация строится на свободном самоопределении индивида и общества и единстве гражданской политической культуры, а не на культурно-исторических или тем более кровных узах. Нация — это единство государства и гражданского общества.

Французская революция провозгласила и законодательно закрепила еще один важный принцип, но уже в сфере международных отношений: невмешательство в дела других народов и осуждение завоевательных войн. В то же время она дала толчок рождению концепта "национального интереса", который не тождественен государственному, однако в национальном государстве государство начинает играть инструментальную роль но отношению к "нации" и в этом смысле является одним из важнейших каналов выражения "национального интереса" в международных отношениях ^[12]. Новшества в международном праве вместе с радикальными внешне- и внутриполитическими преобразованиями способствовали появлению и развитию национальных движений в Европе, основной целью которых стало создание своих суверенных национальных государств.

Революционная Франция взяла на себя мессианскую роль — со всеми ее правами и обязанностями — вестника и носителя свободы и прогресса для всех народов Европы. Эта миссия никак не умещалась в национальных границах, именно тогда и возникает новый дух национализма, неся с собой жажду власти и славы во имя национального государства, который в конечном счете заглушил демократическое начало революции. "Французский патриотизм, — пишет Мадлен Робсрью, — готов был оказать поддержку, в частности военную, борьбе против тирании. Начинается война. Республиканские генералы получают мандат на отмену привилегий на оккупированных территориях и даже на их присоединение к Франции путем более или менее формального плебисцита, а чуть позже — и на их разграбление, которое они назовут контрибуцией. Так, за какие-нибудь несколько лет происходит переход от предоставления свободы — к ее навязыванию, от провозглашения всеобщих прав — к рассуждениям о великой нации, от свободного союза стран — к национализму, чуждому патриотизму, во Франции и в тех странах, которые в большинстве, но не единогласно восприняли действия Франции как политику агрессии". "Пароды — говорил М. Робеспьер, — не любят миссионеров в кованых сапогах" ^[13].

Одним из результатов Французской революции стало рождение первой националистической диктатуры современного мира — бонапартизма (1799), который представляет собой первую в истории нового времени попытку введения единоличного правления на основе народного волеизъявления. Если формула европейского абсолютизма — "Государство — это я" (Людовик XIV), то новейшая формула, на которой базировалась власть Наполеона I — "Нация — это я". Формирование деспотического режима, вырастающего из демократии и заквашенного на националистических призывах к нации и пароду, было действительно совершенно новым явлением ^[14]. Перспектива бонапартистской идеологии может быть поэтому определена как стремление к неограниченной единоличной власти цезаристского толка, опирающееся на легитимную волю народа (нации). Впервые сложилась ситуация, неоднократно затем повторившаяся, когда новые демократические принципы легитимации власти были использованы для воссоздания и легитимации неограниченного господства. Наполеон совместил два типа легитимации — демократическую (плебисцитарную) и традиционно-монархическую (божественную — его коронация Папой римским в соборе Парижской Богоматери), став императором "милостью Божией и волей французского народа".

Однако именно со времен Французской революции слово "нация" (на Западе) стало означать уроженцев страны, государство и народ как идейное и политическое целое и противопоставлялось понятию "подданные короля". Именно деятелями революции был пущен в оборот новый термин "национализм" и сформулирован так называемый принцип национальности, согласно которому каждый народ суверснен и имеет право на образование собственного государства. Национализм превратил легитимность народов в высшую форму легитимности. Эти принципы воплотились в европейской истории XIX в., названного веком национализма. Неслучайно нация понимается на Западе по-прежнему преимущественно политически как общность граждан государства, подчиняющихся общим законам. (См., например, определение К. Дойча: "Нация — это народ, овладевший государством и сделавший его орудием реализации своих общественных и в этом смысле национальных интересов".)

В данном случае речь идет об эволюции понятий "государство" и "нация" в Западной Европе. Однако уже в Германии, где пробуждение национального сознания связывают с распространением идей Просвещения в последней трети XVIII столетия и особенно с патриотическим подъемом в годы отражения агрессии наполеоновской Франции, немцы начинают воспринимать себя как единый народ, а Германию как свое отечество — фатерланд. Однако Германия государственное и национальное единство обрела поздно (в 1871 г.) и "сверху", поэтому немецкое Reich охватывает более обширную сферу, воспаряет в духовные трансцендентные пределы. Можно вспомнить, что только признание Вестфальским договором суверенности германских княжеств лишило Германию ее былого господства во внешнеполитических делах Европы. Однако государственное образование, куда вплоть до 1806 г. входили германские государства, называлось Священная Римская империя Немецкой нации. "Священная" здесь не украшение; слово показывает, что государство — не посюстороннее земное устроение, но что оно охватывает еще и горние потусторонние сферы. "Государство — это шествие Бога в мире" (Гегель); "Царство закона Божьего на земле" (Э. Л. фон Герлах). Поэтому такое принципиально новое явление, как образование единого национального немецкого государства в 1871 г., преподносилось в качестве восстановления исторической справедливости и возвращения к традициям Священной Римской империи Германской нации, созданной Оттоном I еще в X в.

Согласно Р. Коселлеку, латинский термин status был переведен как немецкое слово Staat уже в XV в., однако как понятие, обозначающее государство, оно используется только с конца XVIII в. Р. Косел- лек считает, что это объясняется немецкими политическими реалиями этой исторической эпохи: немецкие князья (Fürste), сословное собрание (Reichstag) и кайзер никогда (до 1871 г.) не образовывали единого агента политического действия. Reich никогда не был государством во французском смысле слова. Поэтому до конца XVIII в. термин Staat здесь использовали исключительно для обозначения статуса или сословия, особенно для обозначения высокого социального статуса или статуса власти, причем часто в таких словосочетаниях как Furstenstaat Тогда как словосочетание "суверенное государство" возникло во Франции еще в XVII столетии, в Германии его стали использовать только в XIX в.¹ Отсюда часто отмечаемый исследователями немецкий культ государства. Государство имеет преимущество перед индивидом постольку, поскольку оно "вечно", тогда как индивид преходящ и т.д. Ф. Дюрренматт, объясняя обожествление государства в немецкой традиции, писал: "У немцев никогда не было государства, зато был миф Священной империи. Немецкий патриотизм всегда был романтическим, непременно антисемитским, благочестивым и уважительным к власти"².

Понятие "нация" также получает здесь иной смысл. Для немецких романтиков нация есть нечто персоноподобное — "мегаантро- пос" (Новалис): у псе индивидуальная, единственная в своем роде судьба; она обладает собственным характером или душой, миссией и волей, ей свойственно внутренне связанное духовное и психическое развитие, которое называется ее историей. Нациям даже иногда приписывался "жизненный возраст", при этом различали между "юностью", "зрелостью" и "старостью", в качестве своего материального референта она имеет территорию, ограниченную подобно человеческому телу. Государство же должно быть "внутренней связанностью целостных психических и духовных потребностей, целостной внутренней и внешней жизнью нации в одном большом, активном и бесконечно подвижном целом" (А. Мюллер), т.е. государство — продукт окончательного оформления нации как органической целостности. Таким образом, па протяжении долгого времени немецкая национальная идея была связана с понятием империи — "Священной Римской империи Германской нации", которая, как уже отмечалось, де-юре существовала до 1806 г. "Гипостазировали народ и его уникальную сущность не из-за философских традиций, а реагируя на многочисленность немецких государств. Парод должен иметь свою собственную, единственную душу, если даже он не имеет единого государства" ^[15]. В 1789 г. немецкоязычное население проживало примерно в 300 государствах и 1500 мелких княжествах и все еще было разделено в 1815 г. на 39 более или менее самостоятельных административно-территориальных единиц. "В политическом отношении “Германия” была скорее проектом некоторых представителей немецкоязычного населения, а недействительно существующей политической реальностью" ^[16].

Отто Данн отмечает: "В деле становления нации и государственности в Европе Германия заняла особое положение, превратившись в исключение из правила. Несмотря на то что здесь имелись политические институты и силы, потенциально способные включиться в борьбу за создание государства, эти тенденции не получили развития. Говоря о причинах, в первую очередь нужно указать следующие из них.

Священная Римская империя представляла собой универсальное... образование, основанное на ленных отношениях, которое наряду с немцами включало другие народы и народности... По причинам своего универсального характера и размеров своей территории эта империя не могла стать национальным государством какого-то одного народа; ее политические границы почти нигде не совпадали с этническим ареалом ее населения.

Князья Священной Римской империи не были серьезно заинтересованы в создании национального государства. В результате пепрекращающегося соперничества с императорской властью нм удалось приобрести суверенные права, округлить свои территории, создать постоянное войско, завладеть правом юрисдикции, создать современную административную систему, а после Реформации они стали проводить и свою собственную церковную политику, которая включала в себя также школьную и университетскую. Таким образом, они блокировали процесс образования государства в рамках империи. Занимая в качестве “имперской нации” доминирующее политическое положение в империи, они всегда могли отстоять свои интересы как в спорах с императором, так и в противостоянии с другими силами, выступавшими за создание нации.

Начиная с середины XVI в. конфессиональный раскол (по линии католический Юг — протестантский Север. — В. А.) стал еще одним препятствием, затруднившим создание немецкой нации. Реформация церкви, начавшись как национальное движение, надолго расколола немецкую нацию и блокировала движение в сторону национального объединения среди населения" ^[17].

Однако следует заметить, что ранний немецкий национализм, связанный с идеями Просвещения и национальное движение, возникшее в связи с антинаполеоновским сопротивлением, имели универсалистские, космополитические корни; патриотизм понимался как гражданская добродетель, свойственная именно гражданину мира. И патриотизм, и космополитизм рассматривались как выражение просвещенного гражданского сознания, рожденного общностью граждан города или страны. Все национальные культуры и все народы представлялись равными в поисках и обретении культурной идентичности. Немецкий философ и историк И. Г. Гердер (1744—1803) выдвинул тезис о том, что человечество как нечто всеобщее воплощается и отдельных исторически сложишиихся нациях. Народы с их разными языками — это многообразное выражение единого Божественного порядка, и каждый народ вносит свой вклад в его осуществление. Единственным предметом национальной гордости может быть то, что нация представляет собой часть человечества. Особая, отдельная национальная гордость, так же как гордость происхождения, — большая глупость, ибо "нет на земле народа, единственно избранного Господом: истину должны искать все, сад всеобщего блага должны создавать все..."¹. Таким образом, уже накануне Великой французской революции образованные слои немецкого общества противопоставили "имперской нации" князей новое понимание нации как народной общности, основанной па общем языке, культуре, истории и правах человека ^[18].

"До начала XX в. новейшая немецкая история развивалась под знаком политической конкуренции двух “наций”: национального союза князей (нация князей) и современной нации повой эпохи, которые представляли народные слои (народная “культурная” нация)" ^[19], — констатирует О. Дани. Кроме того, два немецких государства конкурировали за право стать ядром объединения немецких земель. Однако образование единого германского государства стало делом прусской монархии и суверенных германских князей, что и отразилось как на его политическом устройстве (федерация территориальных государств, у каждого из которых была своя идентичность), так и на понимании нации. Стейн Роккан отмечал в этой связи: "Различие между австрийской и прусской стратегиями поразительно: Австрия распространяла господство своего госаппарата далеко за пределы германоязычного сообщества и создала многоязычную империю; Пруссия также наращивала силу па Востоке, но в конце концов повернула на Запад к центральным территориям древней германской нации. Власть католической церкви придерживалась наднациональных идеалов; протестанская церковь предприняла попытку взять под контроль только лингвистическое сообщество. Столкновение стратегий “Малой Германии” и “Великой Германии” представляло собой столкновение между государством и нацией, между политической и культурной концепциями территориального сообщества" ^[20]

Уже Леон Дюги, введший в 1920 г. в научный оборот понятие "нация-государство", отметил различие между "французским" и "немецким" пониманием нации. В частности он считал, что к началу XX в. в Европе сформировались две концепции общественной жизни, форм государственной власти и ее легитимации, которые и противостояли друг другу в Первой мировой войне. С одной стороны находилась Германия, защищавшая мировоззрение, согласно которому власть (суверенитет) принадлежит государству, а нация есть не что иное, как орган государства (государство-нация). С другой — Франция с ее традициями суверенитета нации, отстаивающая свое видение государства как нации-государства}}.

Следовательно, по мнению Дюги, основным признаком нации- государства является то, что нация обладает суверенитетом. Что же касается государства-нации, то оно квалифицируется как политическая организация с еще недостроенным национальным базисом. В этом случае национальная идентичность не органически созревает в ходе исторического развития страны, а весьма искусственно стимулируется государством. Этим во многом объясняется тот факт, что подавляющее большинство националистически настроенных политиков есть порождение именно государств-наций. И, как правило, борьба за создание духа национальной идентичности в своей стране переходит у таких политиков во враждебность к другим нациям ^[21].

Если французская нация представляет собой политический проект, рожденный в упорной политической борьбе "третьего сословия", то немецкая нация, наоборот, появилась сначала в трудах интеллектуалов-романтиков как вечный дар, основанный на общности языка и культуры. Для последних язык был сущностью нации, тогда как для французских революционеров он был средством достижения национального единства. Неслучайно И. Г. Гер- дер считал, что национальность следует рассматривать прежде всего как культурный феномен, т.е. как категорию, относящуюся к гражданскому обществу, а не к государству.

Таким образом, "во Франции иод влиянием якобинской идеологии суверенный народ провозглашает существование единой и неделимой нации. Это государство, т.е. политическая сущность, которая порождает нацию. По немецкой романтической концепции (позже воспринятой и на востоке Европы, и в России), нация напротив, предшествует государству. “Volk"... представляет собой природное единство, основанное на общности языка и культуры.

В соответствии с немецкой концепцией, вначале был язык и культура, тогда как во французской концепции язык лишь средство политической унификации"¹. Отсюда толкование нации как этнокультурной, мистической или даже кровной общности, смотри определения И. Г. Гердсра: "Пароды это мысли Бога", "и самое естественное государство — такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером"²; призыв О. фон Бисмарка: "Немцы, думайте своей кровью!" или дефиницию современного немецкого политического философа К. Хюб- пера: "Нация представляет собой индивидуальную историческую культурную форму с особенной исторической судьбой, которая, как и судьба отдельной личности, может быть поведана"³. Можно сравнить эти определения с дефинициями русского консерватора-традиционалиста Д. Панина: "Нация — единство расы, крови, языка"⁴ или современного российского "традиционалиста" А. Дугина: "Нация и этнос — нс просто биологическая или социальная модальность, это особый мистический организм, существующий ради определенной духовной цели, объединенный единством уникальной провиденциальной Судьбы"⁵. А. И. Солженицын писал: "Между личпостыо и нацией сходство самое глубокое — в мистической нерукотворное™ той и другой"⁶.

Для всех современных националистов нации — это извечные (примордиальные) сущности, естественные человеческие коллективы. Они не возникают, а лишь пробуждаются после того, как некоторое время пребывали в состоянии летаргии. Осознав себя, нации стремятся исправить историческую несправедливость либо добиться ее.

Эрик Хобсбаум вычленяет два принципиальных смысла понятия "нация" в Повое время:

1) как отношение, известное под названием гражданства, в рамках которого нацию составляет коллективный суверенитет, основанный на общем политическом участии (См., например, определение В. Артса и Л. Халмана: "Нация — общность людей, которые разделяют чувства не только социального и экономического, по и политического единения и принимают активное участие в политической жизни своего государства"⁷);

¹ Серио II. Этнос и демос: дискурсивное построение коллективной идентичности // Этничпость. Национальные движения. Социальная практика. СПб., 1995. С. 53.

² Гердер И. Г. Идеи к философской истории человечества. М., 1977. С. 250.

³ Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. М., 2001. С. 52.

⁴ Нанин Д. Держава созидателей. М., 1993. С. 88.

⁵ Дугин А. Консервативная революция. М., 1994. С. 121.

⁶ Солженицын А. И. Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни // Из-под глыб : сб. статей. М., 1992. С. 94.

⁷ Arts W._t Ilalman L National Identity in Pu rope Today: What People Feel and Like? // Intern. J. of Sociology. Armonk. 2005—2006. Vol. 35. № 4. P. 71.

2) отношение, известное как этничность, в рамках которого в нацию включаются все те, кого предположительно связывают общий язык, история или культурная идентичность в более широком понимании¹.

В этой связи Я. Рёзель предлагает проводить различие между "либеральными" и "этническими" нациями-государствами, которое восходит к различию между БЬаМзпаЬюп и Кикитайоп, установленному Фридрихом Майнеке в начале XX в. Идея либеральной нации, но мнению немецкого исследователя, возникла раньше, чем идея этнонации. Формирование либеральных наций связано с демократизацией государства, они принципиально открыты для членства. Либерализм воспринимает человечество как некий агрегат, состоящий из индивидов, которые имеют возможность свободно объединяться. Этническая же концепция нации имеет объективистский и детерминистский характер. Этнонация — это закрытая нация. Человечество в этой концепции предстает как конгломерат, естественным образом распадающийся на этнические группы, которые стремятся поддерживать свою идентичность. По мнению Рёзеля, эти две концепции нации не просто несовместимы, они находятся в постоянном соперничестве².

Па протяжении XX в. слово "нация" и производное от него "национальность" употреблялись в русском языке обычно в этническом смысле, не связанном с наличием или отсутствием государственности, что вносит сегодня дополнительную путаницу в вопрос разграничения содержания понятий в российской этнопо- литологии. В советской науке было принято выделять стадиально- исторические разновидности этноса — племя, народность, нацию, связывая их с определенными общественно-экономическими формациями. Нация рассматривалась как высшая форма этнической общности, сложившаяся в период становления капитализма па основе экономических связей, единства территории, языка, особенностей культуры и психики, т.е. представления о нации базировались на знаменитом определении И. Сталина начала XX в. (в свою очередь заимствованном у австромарксиста О. Бауэра): "Нация — это исторически сложившаяся устойчивая общность языка, территории, экономической жизни и психического склада, проявляющегося в общности культуры", "ни один из указанных признаков, взятый в отдельности, недостаточен для определения нации. Более того: достаточно отсутствия хотя бы одного из этих признаков, чтобы нация перестала быть нацией"³.

¹ Хобсбаум Э. Нации и национализм после 1780 года. СПб., 1998. С. 18—20.

² См.: Rose!J. Nationalism and Ethnicity: Ethnic Nationalism and Regulation of Ethnic Conflict // War and Ethnicity: Global Connections and Local Violence / ed. by D. Turton. San Marino. 1997. P. 145—150.

³ Сталин И. В. Марксизм и национально-колониальный вопрос. М., 1938. С. 6.

Народы, населяшиие СССР, делились на народности, национальные группы и нации (такое деление было закреплено в Конституции). Нациями считались те пароды, которые имели свою государственность, т.с. титульные народы республик, союзных и автономных, следовательно, существовала своеобразная иерархия этнокультурных общностей и национально-государственных образований. Таким образом, в советской пауке и политической практике господствовал примордиалистекий (эссенциалистский) подход к этническим категориям¹.

Сегодня же в России распространено как этническое (немецкое), так и политическое (французское) понимание нации (при явном преобладании первого) и нет единства мнений об их содержании и соотношении.

В действительности же такое деление дефиниций "нации" па два класса, конечно же, достаточно условно, поскольку ОГЛАВЛЕНИЕ этого понятия также многозначно и имеет различные оттенки и определения. Как отмечает американский политолог Г. Исаакс, "у каждого автора свой перечень частей, которые составляют нацию. Одним признаком больше, одним признаком меньше. Все они включают общую культуру, историю, традицию, язык, религию; некоторые добавляют “расу”, а также территорию, политику и экономику — элементы, которые в той или иной степени входят в состав того, что называют нацией".

При более внимательном изучении создается впечатление, что ни одну часть в отдельности нельзя рассматривать как единственно необходимую или обязательную для статуса нации, за исключением, вероятно, той или иной разновидности идеи общего прошлого и общей воли, которую упоминали ранее Милль и Ренан и которую до тех нор, как правило, включали во всякое определение нации в качестве составных элементов"². Болес того, утверждение о том, что "этнические нации считают воспроизводство той или иной этнонациональной культуры и идентичности одной из своих важнейших целей", а "...гражданские нации безразличны к этнокультурным идентичностям своих граждан и определяют

¹ Д. Кола пишет: "Реальный коммунизм, коммунизм Ленина и Сталина или Мао Цзедуна, никоим образом нс противостоял национализму. Этот коммунизм исходил из определения нации, которое усиливало ее натурализующую сущность ссылкой на территорию, утверждал, что нации имеют идентифицирующий и субстанциональный характер" (Кола Д. Политическая социология. М„ 2001. С. 373). Поэтому определение Я. Куроня времен "бархатных революций": "Национализм — высшая стадия коммунизма", — является парадоксальным лишь на первый взгляд.

² Isaaks И. R. Nationality: End of the Road? // Foreign Affairs. 1975. Vol. 53. № 3. P. 434.

членство и нации исключительно через приверженность некоторым принципам демократии и справедливости", У. Кимлика называет ложной идеей. И он подтверждает это суждение, рассмотрев реальную государственную политику США¹.

Действительно, западные нации никак не укладываются в гражданско-государственную модель. Даже самый "гражданский" и "политический" национализм при более пристальном рассмотрении оказывается одновременно "этническим" и "лингвистическим". О том, что этническая и гражданская модели нации и национализма не только накладываются друг на друга, но и могут даже менять свое значение, писал Р. Брубейкер. Поэтому невозможно мыслить различие между этническими и гражданскими нациями как взаимоисключающее². То же самое отмечает Ю. Хабермас, констатирующий: "В самосознании национального государства присутствует напряженность между всеобщим характером эгалитарного юридического сообщества и особенным характером культурной общности людей, связанных одинаковым происхождением и судьбой"³. Речь, таким образом, идет, скорее, об "идеально-чистых типах" (в веберовском смысле) наций. Однако тот же Ю. Хабермас указывает: "Демократические режимы более стабильны в тех странах, где развитие национальной идентичности шло вместе с революционной борьбой за гражданские свободы в границах существующих территориальных государств, в то время как менее стабильными демократии оказывались там, где национальные движения и войны за свободу от иностранного завоевателя впервые привели к созданию границ для зарождающихся национальных государств"⁴.

Природа психологических уз, объединяющих народ и выделяющих его среди других общностей, сложна, спорна и, как подчеркивал еще 3. Фрейд, во многом не рациональна, а эмоциональна и подсознательна, неслучайно М. Вебер называл нацию "сообществом чувств", стремящимся к воплощению в политической форме. Он, как всегда, фундаментально подошел к вопросу определения нации и, по сути, заложил основу для формирования современного конструктивистского подхода. Если определять нацию как языковую общность, замечает он, то мы будем, тем не менее, вынуждены признать, что ирландцы и англичане, сербы и хорваты,

¹ Кимлика У. Современная политическая философия. Введение. М., 2010. С. 436-438.

² Brubaker R. Citizenship and Nationhood in France and Germany. Cambridge, Mass., 1992. P.9-11.

³ Хабермас Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства. С. 371.

⁴ Там же. С. 367.

хотя и говорят на одинаковых языках, но понимают себя как различные нации. Не лучше обстоит дело и с указанием на расовые признаки или этническую общность. С одной стороны, гипотетическая кровная общность часто есть не что иное, как историческая фикция, с другой — этнически одинаковые группы часто ощущают себя принадлежащими к различным нациям, как, например, эльзасцы и немцы рейха. И наоборот, нередко случается, что различные этнические группы в ходе исторической эволюции срастаются в единую нацию, как, например двенадцать колен Израиля. Иногда в качестве национально определяющего начата выступает религия, как это случилось с хорватами. Чаще она играет едва заметную роль, как это имеет место во многих современных национальных государствах.

Для образования нации также нет необходимости в "государствообразующем народе", как сегодня видно в мультиэтнических странах. Правда, гораздо большую роль, чем все эти элементы, играют, по Веберу, культура, нравы, обычаи, повседневный образ жизни, но прежде всего исторически сформировавшиеся связи. "Общие политические судьбы, т.е. в первую очередь, битвы не на жизнь, а на смерть, сплетаются в общности воспоминаний, которые зачастую воздействуют сильнее, чем узы культуры, языка и общности происхождения, — пишет ученый. — Именно они только и дают национальному сознанию последнюю, решающую оценку"¹. При этом выдающийся немецкий социолог полагает, что для этнической самоидентификации "не имеет значения, существует или не существует реальная общность по крови", она задается субъективной верой, которая изменяется во времени и пространстве. Как пример он приводил двойственную идентификацию силезских поляков, соотносящих себя как с польской, так и с немецкой нациями.

Вебер следующим образом подводит итог своим рассуждениям: "Если вообще целесообразно классифицировать национальный дух как некоторое специфическое единство, то оно может быть усмотрено только в стремлении к собственному государству, и тогда следует отдать себе отчет в том, что тем самым связываются воедино достаточно различные по происхождению и форме выражения ощущения общности". И далее: "Смысл терминов “нация” и “национальное” нс является, следовательно, однозначным. Его вмещает в себя не какое-то одно общее качество, конституирующее общество, но лишь та цель, к которой движет то, что мы обозначаем собирательным именем “национальность”: это самостоятельная государственность". И, наконец: "Понятие нации может быть определено примерно так: она являет собой данную

¹ См.: VeberM. Virtschaft ипс! ОевеЬсЬаЙ. ТиЬи^еп, 1976. 8. 614.

н чувственности общность, адекватным выражением которой могло бы быть собственное государство, которая, следовательно, обычно стремится породить из себя это государство"¹.

Близкое ио смыслу определение нации сформулировал Эрнест Ренан в 1882 г., отмстивший особую роль в ее формировании исторического сознания и общей коллективной памяти. Можество факторов, таких как общая религия, этнический принцип, естественные географические границы и прежде всего общий язык и культура, вполне могут играть выдающуюся роль в самовоспри- ятии наций, по в качестве критерия определения нации этого недостаточно. В частности, отвергая в качестве такого критерия общие интересы группы, Ренан иронично замечает: "Таможенный союз не бывает Отчизной".

Нация, по Э. Ренану, это "душа, духовный принцип. Две вещи составляют эту душу, этот духовный принцип. Одна из них принадлежит прошлому, другая — настоящему. 11ервое — это совместное владение богатым наследием воспоминаний, второе — настоящее согласие, желание жить вместе.

Нация, таким образом, это большая солидарная общность, поддерживаемая идеей уже совершенных жертв и тех, которые люди готовы принести в будущем. Условием ее существования является прошлое, но определяется она в настоящем конкретном факте — ясно провозглашенном желании продолжать совместное существование. Бытие нации, извините меня за такую метафору, — это ежедневный плебисцит"².

М. Вебер, Дж. С. Милль, Э. Ренан и другие, преимущественно либеральные, мыслители представляли нацию результатом свободного выбора людей, выражающих волю жить вместе и под "своим" правлением, выбора, который совершается при определенных исторических обстоятельствах и определяется рядом факторов, пи один из которых не является a priori решающим. Следуя этой логике, американский исследователь Хью Сетон-Уотсон утверждает, что "нация существует тогда, когда значительная группа людей в сообществе рассматривают себя или ведут себя, как будто они образуют нацию"³.

Согласно другому известному определению Б. Андерсона, нации — это "воображаемые сообщества", что, разумеется, не означает, что нация — сугубо искусственная конструкция, она есть спонтанное порождение человеческого духа. Она воображаема потому, что члены даже самой маленькой нации никогда не знают лично друг друга, не встречаются и не разговаривают. И тем

¹ См.: Weber М. Wirtschaft und Geselschaft. S. 486, 487, 484.

² См.: Ренан Э. Что такое нация? СПб., 1888. С. 53.

³ Seton-Watson Н. Nations and States. Boulder, Colo.: Westview, 1977. P. 5.

не менее и сознании каждого существует образ своей нации. Обязательное условие формирования у любого сообщества представления о себе — преемственность сознания. Само существо "нации", как коллективного целого, живущего преемственно от поколения к поколению, предопределяет некоторую "традицию" ее жизни, сохранение основ этой жизни. Культ предков в традиционном обществе, национальные праздники и поклонение национальным святыням в наши дни призваны напоминать нам, что все мы связаны общими корнями и общим прошлым. Б. Андерсон считает, что сама возможность вообразить нацию возникала исторически лишь там и тогда, где и когда утрачивали свою аксиоматическую власть над людскими умами прежние культурные представления (воображения), солидарности, которые были либо продуктами родства, либо отношений зависимости и личной преданности (на их основе складывались династические государства), либо религиозной общности.

Нации настолько же условны, насколько и органичны, так как любые из них имеют свои границы, за которыми находятся уже другие нации.

При этом "отвергать субстанциализм (примордиализм. — В. А), верящий в бытие этничности самой по себе (т.е. онтологизирующий этничность), не означает впадать в другую крайность — номинализм (инструментализм. — В. Л.), для которого этнические различия суть в конечном итоге теоретические артефакты. Этнические группы, как и всякие социальные группы (например классы), существуют в двух планах одновременно: “на бумаге” (как теоретический конструкт) и “па деле” (как часть социальной практики). Они реальны благодаря воспроизводству веры людей в их реальность и институтам, ответственным за воспроизводство этой веры"¹. Достаточно вспомнить так называемый закон Томаса: "Если люди определяют ситуации как реальные, то они реальны в их последствиях". Итак, "...нации делает человек, нации — это продукт человеческих убеждений, пристрастий, наклонностей. Обычная группа людей (скажем, жители определенной территории или носители определенного языка) становится нацией, если

¹ См.: Бурдье II. Социология политики. М., 1993. С 92.

П. Бергер и Т. Лукман первыми выдвинули тезис, согласно которому социальные структуры сами суть продукт человеческой деятельности. Этот тезис они развернули, продемонстрировав, как социальные структуры конструируются. Субъективные значения, придаваемые индивидами своему миру, подвергаются институализации (становятся общепринятыми "правилами игры") и тем самым превращаются в объективные социальные структуры, а социальные структуры, в свою очередь, становятся частью используемых индивидами систем значений и гем самым ограничивают свободу действий индивидов (См.: Бергер //., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М., 1995).

и когда члены этой группы твердо знают определенные общие права и обязанности по отношению друг к другу в силу объединяющего их членства. Именно взаимное признание такого объединения и превращает их в нацию, а не другие общие качества — какими бы они ни были, — которые отделяют эту группу от всех, стоящих вне ее"¹, — писал Э. Геллнер. Способ существования социальных групп (этнических групп, наций и др.) "...изначально двойственен. С одной стороны, они существуют “в вере в собственное существование” (и, следовательно, в организациях и символике, на этой вере основанных). С другой стороны, эта вера далеко не беспочвенна, не есть чистая фикция, ибо не фиктивны (а в самом прямом смысле слова реальны) социальные различия. Следовательно, “реальность” этничности — это реальность различий. Экономические и культурные различия между группами, будучи, с одной стороны, концептуализированы, освоены социальной теорией (в частности, в “классовых” или в “этнических” категориях), выступают, с другой стороны, в качестве объективных разграничителей социального пространства. При этом ни той, ни другой стороне нельзя приписывать первичность (как это делал К. Маркс)"².

В сознании людей нация — всегда единое сообщество. Независимо от существующего в ней неравенства мы, как правило, воспринимаем ее па уровне горизонтальных товарищеских связей. Но при этом она выступает и как сообщество политическое. Мы не воспринимаем ее как добровольную ассоциацию частных лиц, которая, уже поэтому, в любой момент может распасться; напротив нация проявляет себя через систему общественных институтов, созданных для служения общности, главный из них — государство. Поэтому нация видится как независимая единица. Неслучайно ее концепция родилась в эпоху Французской революции, которая поставила иод сомнение законность традиционного династического правления и суверенитет монарха. С тех пор народы, сознающие себя нациями, борются за национальное освобождение и символ этой свободы — суверенное государство. "Нация есть не что иное, как государство-нация: политическая форма территориального суверенитета над подданными и культурная (языковая и/или религиозная) гомогенизация группы, пакладываясь друг на друга, порождают нацию"³, — пишет Д. Кола.

Необходимость установить границы законного носителя суверенитета — нации — требует использования объективных критериев. Эту роль могли играть только внешние, культурные при-

¹ Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991. С. 35.

² Малахов В. Скромное обаяние расизма и другие статьи. М., 2001. С. 121 — 122.

³ Кола Д. Политическая социология. С. 351.

знаки, которые, следовательно, приобрели функцию обоснования власти. "Сообщество свободных индивидов, преследующих свои интересы, нуждается в прочном фундаменте, и лучший материал для него — чувство общей истории, “желание жить вместе” и “продолжать пользоваться доставшимся неразделенным наследством” в настоящем и будущем" (Э. Репап). Защищая граждан от необоснованного вмешательства со стороны государства и поддерживая идею этической терпимости, либерализм должен был опираться на сравнительно однородное в культурном отношении сообщество, способное разделить предлагаемые им правила игры. Либеральный универсализм мог осуществляться лишь в "партикулярных рамках определенных культур"¹.

Таким образом, как и всякая национальная общность, западные нации создавались на базе той или иной комбинации политических, социально-экономических, культурных и этнических факторов. Процесс их становления, как правило, опирался на культуру и единство доминирующей этнической группы (групп), верящих в свое общее происхождение и общую судьбу. Поэтому нельзя игнорировать этническую и политическую историю, поскольку в истории становления любого явления находится ключ к пониманию его природы. Как отмечает Р. Суни: "Нациестроитель- ство — это процесс. Там, где национализм добивался большего успеха, этому предшествовало наличие некоей территориальной, языковой или культурной общности, которая использовалась как исходный материал для интеллектуального проекта национальности"².

Однако для наций-государств Запада характерно то, что национальная (гражданская) идентичность (фиксирующая принадлежность к территориально-организованному политическому целому) стала базовой, покрывающей собой все остальные идентичности. Согласно Л. Зидептопу, "суверенитет государства над индивиду- мами конституирует то, что можно назвать первичной (социальной) ролью, единой для всех, тогда как другие социальные роли — отца, государственного служащего или парикмахера — являются вторичными по отношению к ней. К этой первичной роли может быть добавлено (или не добавлено) бесчисленное множество других социальных ролей, выступающих атрибутами того или иного субъекта. Однако все они не определяют субъекта. Так, понятие “отец”, “католик”, “врач” могут дополнять (или не дополнять) характеристики индивидума, но последний в любом случае оста-

¹ Малиново 0.10. Либерализм и концепт нации // Полис. 2003. № 2. С. 102.

² Цит. по: Дробижева Л. М. Социальные проблемы межнациональных отношений в постсоветской России. М., 2003. С. 216.

ется индивидумом. В обществе, где нет государства, все обстоит иначе. Там не существует первичной, или метароли, которой суверен наделяет индивидума, и потому отдельные роли не объединены общим для них статусом"¹.

Не все исследователи разделяют убеждение в том, что нация и национальное сознание — это "продукты" модерна. Так, многие историки, включая основателя школы "Анналов" М. Блока, относят появление национального сознания в Европе к XI—XIII вв., в свою очередь, Э. Смит полагает, что значение этнических уз можно проследить с бронзового века². А современный немецкий философ Курт Хюбнер даже утверждает, "что феномен нации никоим образом не является открытием XIX столетия, но издревле составлял субстанциональную основу государств, не исключая — вопреки расхожему и ошибочному мнению — Античности и Средневековья"³.

К. Л. Бейли в книге "Рождение современного мира" доказывает, что даже во времена "гиперактивного национализма" национальные идентичности не были единственным "якорем" в социальной жизни индивидов и групп. Па них наслаивались и с ними конкурировали классовые, этнические, религиозные идентичности, что также было важным маркером модернити⁴.

В либерально-демократической философии нации оказалось заложено фундаментальное внутреннее противоречие между тремя идеями. С одной стороны, она тяготеет к отрицанию этичности вообще или как минимум непреходящего значения этого фактора. С другой — демократическая логика, наоборот, придает огромное значение этнокультурной однородности и требует ее достижения, отрицая законность многонациональной государственности (идея "единой и неделимой нации" французских революционеров). "Демократия как политический режим с трудом “переваривает” присутствие в сердцевине суверенного народного тела инопри- родной ему группы"⁵, — отмечает, в частности, Б. Фараго. С третьей — из идеалов свободы и эгалитаризма вытекают равные права народов на культурное развитие и политическое самоопределение. А поскольку соответствие территориально-государственных и этнокультурных границ на практике нереализуемо, эти идеалы как минимум исключают принудительную ассимиляцию и пред-

¹ Зидеитоп Л. Демократия в Европе. М., 2001. С. 106.

² Смит Э. Национализм и модернизм. Критический обзор современных теорий наций и национализма. М„ 2004. С. 270.

³ Хюбнер К. Нация: от забвения к возрождению. С. 9.

⁴ Вац1ц С. A. The Birth of the Modern World, 1780—1914. Oxford : Basil Blackwell, 2004. P.2L

⁵ Farago B. La démocratie et le problème des minorities nationals // Le Debat. 1993. № 76. P. 6.

полагают этнокультурный плюрализм, который можно трактовать и как многонациональное^ государства.

История национальной политики в западных демократиях отмечена противоречием между этими тремя началами и разными вариантами их практического совмещения.

Таким образом, согласно либеральной позиции, государство определяло нацию, но не по критериям этничности, языка, культуры, религии и т.д., а согласно общему гражданству в ограниченной политической общности. Однако такая позиция одновременно и либеральна и консервативна, она базируется на "правах человека и гражданина", но ограничивает статус нации уже созданными государствами. Однако объединение Германии и создание на развалинах европейских империй новых государств означало появление нового принципа "материализации" идеи нации, которая теперь оказывается "впереди" государства, определяется независимо от государства и содержит в себе "право на собственное государство".

Урс Альтермат пишет в этой связи о трех вариантах формирования национального государства в Европе. Первый — политический, наиболее полно реализованный в ходе французской революции, когда на основе уже существующего централизованного территориального государства был провозглашен суверенитет нации, а принципы гражданства основывались на "праве крови" (происхождение от родителей, уже принадлежавших к нации) и "праве почвы" (по месту рождения). В Восточной и Центральной Европе утвердились этнонациональные, культурно-национальные аргументы, демонстрируя второй способ создания нации — как этнокультурного единства, в Германии же, по мнению исследователя, был реализован смешанный вариант, демонстрируя третий способ формирования нации ^[22].