Пандемониум
Наряду с представлениями о высших богах в исконно славянской религии существовали верования в богов низшего уровня, духов, оборотней, которые в совокупности составляли славянский пандемониум.
Уже у Прокопия Кесарийского есть упоминание о почитании славянами рек. О культе водных источников (рек, озер, родников, колодцев) и рощ дружно говорят средневековые авторы. Древнерусский текст свидетельствует, что многие "чеснок боготворят"[1]. Эти верование строились на анимистических представлениях о природных объектах и развивали тенденцию к деификации духовных двойников рек, озер, растений. Данные фольклора позволяют уверенно судить о том, что некоторые деифицированные сущности были отчетливо персонифицированы (например былинный образ Дуная-богатыря).
За редким исключением, средневековые тексты скупо упоминают о демонологии славян. Поэтому материал для реконструкции славянской демонологии черпается прежде всего из данных этнографии и фольклористики, которые извлечены из стихии поздних, синкретических верований. Существенно дополняют картину реликты языкового наследия, открывающие доступ к праславянским представлениям. Вместе оба источника – фольклорно-этнографический и лингвистический – позволяют воссоздать хотя и не бесспорную, но все же достаточно верную панораму славянской демонологии.
Значительный отряд демонологических персонажей составляли существа, именовавшиеся бесами. Общеславянское слово besъ этимологически родственно санскритскому bhayate – бояться, литовскому baisůs – страшный, отвратительный, ужасный, латышскому ſoedus – гадкий, отвратительный, отталкивающий[2]. Очевидно, в круг исходных значений слова besъ входят значения "пугающий, страшный, отвратительный". Из славянских соответствий (болг. бяс – дикая ярость, злоба, макед. бес – бешенство, ярость, злоба и др.) проясняются значения злобности, буйности существ, номинированных именем "бесы".
Бесам религиозное сознание славян приписывало злонамеренность и губительную силу. В первую очередь к бесам относились духи опасных для посещения мест: лесной глуши (у восточных славян – леший, лешачиха), болот (зыбочник, болотник восточных славян, блотник кашубов и др.), омутов, коварных водных стихий (водяной, водяниха восточных славян, отчасти вилы, самовилы южных славян и др.). В ноле, по поверьям, обитали полудницы – злобные женские духи, появлявшиеся в полдень и олицетворявшие солнечный удар.
К категории наиболее враждебных и опасных бесов принадлежала "группа полудемонов человеческого происхождения, к которым относятся, по древним языческим представлениям, люди, не избывшие свой век, перешедшие “в мир иной” неестественным образом, без необходимых обрядов и т.п. и потому нс порвавшие с земной жизнью, наполовину оставшиеся в мире земном. Таковы упыри, вурдалаки, вещицы (или ведуницы), отчасти русалки и др. Они вредят роду человеческому и потому их следует опасаться"[3].
Рядом с этими застрявшими па границе земного и загробного миров существами религиозное сознание поставило образы призраков, духов коварных наваждений. Славянская manъja, манъя – безобразный призрак умершей старухи, разыскивающей по свету погубленного ею сына. В общем значении манья – "привидение", "вводящий в наваждение призрак". По-видимому, понятие об этих призраках, восходящее к праславянскому тапа, родственно древнеримским представлениям о manes – душах умерших, maniae – призраках мертвых. Оба понятия берут начало от индоевропейского та – махать рукой и демонстрируют общее семантическое развитие: манящее движение (руки), соблазн, наваждение, призрак, привидение, злой дух[4].
Прямое отношение к смерти имели олицетворения болезней. "Северновеликорусские вещицы – воплощения болезней – могут подразделяться согласно своей специализации: среди них есть тресея, огнея, мимохода, лихорадка и т.п."[5] Недуги считались следствиями происков духов болезней. Смерть, мор были персонифицированы общеславянским образом мары (марухи, мора, кикиморы) – женского смертоносного существа. Образ мары связан в славянской традиции с другим олицетворением смерти – богиней Мареной (Мараной, Маржаной).
Сокрытое в семантике слова "бес" значение отталкивающего своим видом существа вполне соответствует тому облику бесов, который удержан славянским фольклором. Водяного представляли стариком с одутловатым лицом, длинной зеленой бородой, раздутым животом; кикимора – существо уродливое, косоглазое, с заиканием или немотой; упырь – ходячий покойник, наводящий страх своим видом, багровым лицом, хвостом[6]. По своему виду бесовская сила "может быть антропоморфна (в облике человеческом), зооморфна (в облике зверином), “нулевоморфна” (бесплотна) и смешанно антропозооморфна (в облике получеловека- полузверя). Последняя форма у славян, надо полагать, достаточно поздняя..."[7].
Природа и даже наименования большинства персонажей низшей мифологии соотнесены с архаической картиной мира, разделенного на разные локусы, на "чужие" (дикие) места – водяной, леший, болотник, и "свое" (освоенное) пространство – дома (домовой), овина (овинник), двора (дворовый) и др. "В сущности, почти весь восточнославянский демонический “пантеон” (домовой, леший, полевой, водяной и т.д.) можно рассматривать как религиозно-мифологическое выражение идеи дискретности окружающего мира, его расчлененности на лес, поле, море, дом и т.п."[8]. В культах рощ, деревьев, родников находили проявление представления о соответствующих духах.
Отмечается характерная градация демонологических существ, обусловленная изменением свойств локусов пространства – нарастанием "опасности, нечистоты по мере удаления от центра освоенного пространства": "Так, например, домовой считается в основном добрым существом, помощником семьи; дворовой имеет более злой нрав и, наконец, баенник (банник) может причинить человеку несчастье, замучить его до смерти..."[9]. Можно предположить, что в архаической славянской демонологии демоны освоенного пространства, демоны-охранители (например домовой, овинник), духи благих объектов (колодцев, родников и др.), злаков (житные духи) и некоторые другие не входили в состав бесов.
Группа существ низшей мифологии представляла персонифицированные понятия о судьбе – таковы Доля, Недоля, Нужа, Лихо, Горе, Среча, Несреча, Усуд и др. Их образы антропоморфны и нарративны, т.е. связаны с мифологическими повествованиями. "Носительниц тайной неисповедимой судьбы естественно было удалить подальше от людей, окружить тайной; решающим могло явиться представление судьбы как преимущественно несчастной, недоли...
Такие олицетворения поневоле принимали демонический оттенок: их представляли себе в лесу, в болоте..."[10]. К персонификациям судьбы примыкали олицетворения этических понятий, наиболее известные из них – Правда и Кривда.
В синкретической религии древнеславянский пандемониум пополнился некоторыми образами, заимствованными из ближневосточной и греческой демонологии.
Для обозначения демонологических существ в славянском религиозном языке наряду со словом бес использовалось чёрт. В синкретическом религиозном сознании бытовали "достаточно ясные представления о том, что ведьма – это не чёрт, русалка и подавно не чёрт и не ведьма, леший – тоже не чёрт..."[11]. Фольклорно-этнографические данные позволяют вскрыть, но утверждению Н. И. Толстого, некоторые общеславянские и даже общеиндоевропейские признаки чёрта: "...Чёрт локально не ограничен, его пребывание и место жительства не ограждено домом, или лесом, или водным пространством, как у домового, лешего или водяного. Он может появляться “на грешной земле” везде, даже в церкви в неурочный час. Это одно из главных его свойств. Другим его свойством является отсутствие сезонности – он может появляться в любое время года... Есть, разумеется, и любимые места его пребывания – “разысходные дороги” (развилки дорог, росстани), болота, топи, лесные чащобы и “меречи”, – и излюбленное место действия – полночь или вообще время от захода солнца до первых петухов (реже полдень), в году – Святки и канун Ивана Купалы и т.п.; но это время не лимитировано строго, и в общем чёрт может появиться везде и всегда на зов или без зова"[12]. Архаический славянский чёрт зооморфен или антропоморфен, "но наиболее ярким показателем чёрта оказывается его пристрастие к быстрым метаморфозам, из которых обычно завершающей оказывается превращение в вихрь, т.е. обретение нулевой “морфности”"[12].
Лингвистические данные относительно этимологии слова *čъrtъ – чёрт делают вероятным сближение с *čъrta – черта. Показания языка надежно подкрепляются фольклорно-этнографическими свидетельствами о верованиях в особое пристрастие чертей к перекресткам и развилкам дорог, к порубежным моментам времени[14]. Эти данные указывают на то, что представления о чёрте могут восходить к вере в магическую силу границ, порубежных черт[15].
Магия и мифология границ были тесно соотнесены с представлениями о смерти и посмертном существовании, с культом мертвых – тех, кто перешел границу посмертного существования.