Незавершенные реформы
Резкое падение эффективности советской экономики[1], а потом и ее безропотный развал в очередной раз объективно выдвинули вопрос о реформах. Реформы для России – дело привычное. Можно сказать, что Россия избалована реформами. Пожалуй, россияне всех поколений во все времена так или иначе испытывали на себе тяготы реформ или их последствий. В то же время реформы никогда не приносили социального облегчения гражданам. Особенно не везло рыночным реформам. Исследователям хорошо известен особый российский феномен: ни одна рыночная реформа не была завершена, ни одна не привела к созданию развитой органической рыночной системы в национальной экономике. Каждый раз очередной реформатор надеется, что именно он, именно сейчас сумеет сделать то, что до него не смог сделать никто. И каждый раз рыночные реформы или прекращаются, или медленно замирают, или заменяются попятным, а то и реакционным движением.
Реформаторы 1990-х гг. знали предшествующий опыт. И сделали еще одну попытку.
Нет сегодня особого смысла в том, чтобы обсуждать верность или неверность стратегии перехода к рыночной экономике. Независимо от того, что существуют разные точки зрения на будущее России, примем за аксиому, что наша великая, а потому инерционная страна идет именно к рыночной экономике.
Это не первая попытка рыночного реформирования страны в послевоенный период. Ведь даже в советские времена в поисках выхода из частых кризисных ситуаций коммунистические лидеры, вопреки нерыночной марксистской доктрине, обращались именно к рыночным преобразованиям.
Как и подобает в стране с не вполне сложившейся индустриальной экономикой, эти попытки начались с сельского хозяйства. Сделать это было крайне необходимо, ведь с 1951 г. государственные заготовки хлеба стали отставать от расхода: стратегические запасы стали сокращаться. В сентябре 1953 г. Коммунистическая партия решила несколько ослабить пресс, давящий на сельских тружеников. Был значительно снижен сельскохозяйственный налог (в 2,5 раза по сравнению с действовавшими ставками), списаны налоговые долги колхозам и совхозам, увеличены размеры приусадебных участков и личных подсобных хозяйств (ЛПХ), снижены нормы обязательных поставок продукции животноводства, увеличены закупочные цены (на мясо – в 5,5 раза, молоко и масло – в 2 раза, зерно – на 50%), некоторое развитие получили так называемые колхозные рынки, где крестьяне могли продавать продукцию со своих ЛПХ.
Продуктивность ЛПХ оказалась очень высокой, но, несмотря на это, все льготы были очень скоро аннулированы "из принципиальных соображений" и вместо дальнейшего развития рыночных основ крестьянского хозяйства государство пошло на привычную, веками отработанную экстенсивную форму прироста сельскохозяйственной продукции: началась целинная эпопея. Освоение целинных и залежных земель (1953–1956) – типичный пример "мобилизационной экономики", когда государство бросает в нужное время в нужное место ресурсы, не заботясь о том, что другие отрасли или регионы "оголяются" в инвестиционном смысле.
Характерно, что и научно-технический прогресс, и освоение космического пространства, приведшее в 1961 г. к полету Ю. А. Гагарина, и развитие энергетики и тяжелой промышленности осуществлялись тем же способом. Результаты, если рассматривать их с "византийской" точки зрения, были замечательными: СССР стал второй великой промышленной державой мира после США, обладающей мощным производственным и научно-техническим потенциалом, ядерным оружием и, казалось бы, безбрежными природными и человеческими ресурсами. Но беспокойство по поводу ограниченности ресурсов все же нет-нет, да и проявлялось в политических и научных кругах. Партийное и государственное руководство пыталось найти способы, возбуждающие производственную интенсификацию.
Сначала все надежды были связаны с управленческой реформой. Она началась в 1957 г. и была проведена с большевистской решительностью. Государство перешло от отраслевого к территориальному принципу управления и макроэкономического планирования. Были ликвидированы основные отраслевые министерства, вместо них образованы территориальные Советы народного хозяйства (совнархозы). Совнархозы сыграли определенную положительную роль в процессе комплексного использования местного сырья, строительных материалов, трудовых ресурсов.
Важным моментом этой реформы признано намерение децентрализовать управление народным хозяйством, что в принципе соответствует рыночной тенденции. Кстати, совнархозы сыграли свою ведущую роль в жилищном строительстве. Принятое в 1955 г. знаменитое постановление "Об устранении излишеств в проектировании и строительстве", положившее начало крупному индустриальному домостроению, реализовывалось именно в годы совнархозов[2].
Положительный эффект этой реформы был скоро исчерпан, а когда ее инициатор Н. С. Хрущев сошел с политической арены (1964), новое руководство страны быстро восстановило отраслевой принцип и попыталось реформировать экономику теперь уже в явно рыночном направлении. Ныне здравствующее "среднее" поколение российских граждан еще помнит "косыгинские"[3] реформы середины 1960-х гг., давшие вспышкообразный результат и заглохшие уже к началу 1970-х.
Суть этих реформ сводилась к развитию хозяйственного расчета на государственных предприятиях. Число плановых показателей, спускаемых предприятию, было резко сокращено, а главным показателем становился объем реализованной продукции, что было явно рыночным моментом в проекте реформ. (До 1965 г. главным показателем государственного плана для предприятия был объем произведенной валовой продукции.) Несколько расширялись экономические права предприятий, они получали определенную самостоятельность в развитии горизонтальных связей со смежниками и потребителями.
Особые надежды возлагались на то, что за счет прибыли на предприятиях создавались так называемые фонды экономического стимулирования: фонд материального поощрения, фонд социально-культурных мероприятий и жилищного строительства и фонд развития производства. Понятия окупаемости, рентабельности, материальной заинтересованности, материальной ответственности входили в обиход и лексику российских хозяйственников и политиков. Естественно, что цены на продукцию всех предприятий пересматривались таким образом, чтобы предприятию была обеспечена прибыль[4].
"Косыгинские" реформы дали кратковременный положительный результат. Во всяком случае, восьмая пятилетка (1966–1970 гг.) была по результатам лучшей за всю послевоенную историю советской экономики. Но уже в следующем пятилетии весь рыночный пыл унялся: темпы роста стали резко снижаться[5] (табл. 13.1).
Таблица 13.1
Среднегодовые темпы прироста макроэкономических показателей, %
|
Показатели |
1961 – 1965 |
1966-1970 |
1971 – 1975 |
1976-1979 |
|
Национальный доход |
6,5 |
7,7 |
5,7 |
4,4 |
|
Производительность общественного труда |
5,6 |
6,8 |
4,6 |
3,3 |
|
Занятость в материальном производстве |
2,0 |
1,2 |
1,25 |
0,95 |
Реформы не раз пытались реанимировать (например, был проведен "крупномасштабный экономический эксперимент" в 1979 г.[6]), но все эти попытки завершались ничем. Причины ясны. Подобно тому, как царское правительство пыталось осуществить рыночные реформы и модернизировать экономику, нс меняя содержания традиционной общественной системы, советское государство пыталось идти к рынку, сохраняя свои традиции:
• государственную собственность на средства производства и финансово-кредитные ресурсы, превращающую нашу экономику в моносубъектную[7];
• государственную распределительную систему практически всех факторов производства;
• жесткое директивное планирование;
• государственное ценообразование;
• недемократическое государственное устройство.
В результате с начала 1980-х гг. граждане нашей страны стали испытывать на себе серьезные социальные трудности: талонное распределение продуктов, изматывающие очереди за товарами повседневного спроса, полнейшее расстройство государственных финансов. С момента прихода к власти в 1985 г. М. С. Горбачева о рынке заговорили вновь. Силы российского предпринимательства прорывались наружу через разрешенные арендные отношения, кооперативы, индивидуально-семейную трудовую деятельность. Но поскольку дальше разговоров о рыночной экономике дело не продвигалось, в стране начался системный кризис. Положение усугубилось трагикомичной антиалкогольной компанией 1985– 1986 гг., приведшей к потере 10% государственного бюджета.
Кризису способствовал ряд природных катаклизмов и антропогенных аварий. В 1986 г. произошла чернобыльская катастрофа. В 1988 г. землетрясение в Армении отняло 50 тыс. жизней, 200 тыс. человек остались без крова. Одно за другим происходили аварии на транспорте. Колоссальные средства затрачивались на импорт продовольствия. В 1988 г. СССР импортировал 40 млн т зерна, в 1989 г. – 60 млн т. Кровавые межнациональные конфликты потрясли страну. Летом 1989 г. в России обнаружился "рабочий вопрос": забастовки охватили многие промышленные центры, наиболее активно они проходили в России. Такой нагрузки страна не выдержала. Начался распад СССР.
Первыми начали процесс "размежевания" с Союзом республики Прибалтики. Но, как ни странно, в ноябре 1990 г. и в России был принят первый юридический акт об экономических основах суверенитета республики, утвержденный Верховным Советом РСФСР. Россия объявила своей собственностью все находящиеся на ее территории производительные силы и природные богатства. Чего только не увидишь в нашей удивительной стране: Россия отделялась от самой себя!
В августе 1991 г. некоторыми лидерами компартии и правительства СССР была совершена попытка государственного переворота (направленная скорее против М. С. Горбачева, чем против государства). Путч не удался, но стал "последней каплей": сначала Б. Н. Ельцин – давнишний недруг М. С. Горбачева, демонстративно и не без артистизма приостановил деятельность Коммунистической партии, а 8 декабря 1991 г. президенты России, Белоруссии и Украины неожиданно для всех денонсировали договор об образовании СССР. Через 4 дня Верховный Совет РСФСР ратифицировал "договор трех". Это был конец. И это было начало.
России больше ничего не мешало перейти к решительному рыночному реформированию страны.
В 1992 г. так или иначе (скорее неудачно, чем удачно) в нашей экономике действительно начались рыночные подвижки. Всю теоретическую и практическую работу по реализации рыночной реформы взяла на себя группа молодых специалистов во главе с Е. Т. Гайдаром. Среди помощников E. Т. Гайдара были и иностранные эксперты, в частности американский экономист Джефри Сакс.
Следует быть объективным: некоторые положительные результаты рыночного реформирования граждане России ощутили довольно скоро.
1. Был преодолен изматывающий рыночный дефицит. В наше время нельзя быть в чем-либо уверенным[8], но хочется верить в то, что назад, к оскорбляющим человеческое достоинство очередям и талонам, возврата не будет[9]. Парадокс насыщенности потребительского рынка заключается в том, что при наличии экономического роста (на новом экономическом жаргоне этот период называется "застоем") граждане России перманентно ощущали дефицит каких- либо благ. В 1990-х гг. при длительной депрессии (которая называлась "перестройкой"[10]) рынок заполнили потребительские блага. Нет неоходимости быть специалистом, чтобы понять: в нашей стране резко упал платежеспособный спрос. И все равно – приятно было видеть современные магазины, в которых иногда даже хорошо обслуживали. На Кавказе говорят: "Лишь бы глаза наелись!" Кажется, с этим у нас теперь все в порядке.
2. Преодолено несправедливое выравнивание доходов предприятий и работников в условиях всеобщей бедности, при которой труд и способности дестимулировались. В самом деле, если предприятие работало хорошо, прибыль у него все равно забирало государство. Ведь и теоретически, и практически, поскольку государство было собственником всех факторов производства и субъектом, устанавливающим цены, постольку, по определению, вся прибыль принадлежала собственнику. А уж государство само решало, оставлять или не оставлять прибыль предприятию, а если оставлять, то какую долю. Если же предприятие работало плохо или же оно было "планово убыточным"[11] (был и такой термин в советские времена), то средства для воспроизводственного процесса ему опять-таки выделяло государство: нельзя же было закрывать предприятие, если его продукция выпускается по плановым заданиям, а значит, "необходимо обществу". А потом – при социализме нет и не может быть безработицы.
Таким образом, если ты работаешь хорошо, – у тебя отбирают, если же ты работаешь плохо, убыточно, – тебе дают. В результате никому не хочется работать. Что касается заработков отдельных работников, то и здесь государство с помощью тарифов и нормативов тщательно следило за тем, чтобы различия были не очень велики, ибо "социализм есть равенство". (А полное равенство, добавили бы мы, – это конец развитию, "тепловая смерть", как говорят в термодинамике.)
3. Появилась относительная свобода передвижения граждан между различными социальными стратами. Теперь нет привязанности к своему социальному слою или классу. Тысячи рабочих и лиц интеллектуального труда стали мелкими, средними и даже крупными предпринимателями, крестьяне становятся фермерами, а предприниматели и фермеры (увы!) – разорившимися люмпенами. И это хорошо, это ведет к динамичности социальной жизни, выдувает запах затхлости из нашего всеобщего дома. Правда, эта свобода передвижения имеет и сегодня сильные ограничения, по они в меньшей степени носят теперь социально-политический, профессиональный, классовый или национальный характер, а имеют все больше денежно-финансовое ОГЛАВЛЕНИЕ.
4. В немногих отраслях и сферах экономики появляется пока еще неявно выраженная конкурентная среда. Это особенно важно для рынка, так как только в конкурентной среде цены приобретают гибкость, не только растут, но и падают. Это замечательное свойство конкуренции можно наблюдать на рынке продовольственных товаров, на жилищном рынке и даже на рынке труда.
Однако граждане России вдоволь ощутили и иные, негативные стороны рыночной экономики.
5. Если на локальных рынках и возникает некоторое равновесие, то это всегда равновесие кризисной экономики, так сказать кейнсианское равновесие.
6. Беспрецедентный в мирное время спад производства так и не преодолен: в 2011 г. мы только-только достигли макроэкономических параметров докризисного 1991 г.
Непривычная для ныне живущих россиян социальная дифференциация граждан становится питательной средой, с одной стороны, для возникновения экстремистских движений правого и левого толка, с другой – для возрождения социалистической идеи, которая, впрочем, никогда и не умирала в нашей стране. Официальная статистика дает следующие соотношения денежных доходов между 20%-ными группами самых богатых и самых бедных граждан России (табл. 13.2).
Таблица 13.2
Квинтильный коэффициент денежных доходов населения[12]
|
Годы |
1995 |
2000 |
2001 |
2002 |
2003 |
2004 |
2005 |
2006 |
2007 |
2008 |
2009 |
|
Коэфициэнт |
13,5 |
13,9 |
13,9 |
14,0 |
14,5 |
15,2 |
15,2 |
16,0 |
16,8 |
16,8 |
16,7 |
Некоторые позитивные изменения все-таки происходят: по предварительным данным, в марте 2011 г. 20% наиболее богатых граждан России были в 14 раз богаче самой бедной квинтильной группы (в марте 2010 г. – в 14,4 раза)1 2.
Такого рода социальная дифференциация чревата социальными беспорядками. В США квинтильный коэффициент еще выше, но, как считает директор Института экономики РАН Руслан Гринберг, "там это считается нормальным, поскольку философия американцев отличается от нашей. Там считается: если ты бедный, то сам виноват"[13].
Если до 1991 г. разрыв между "богатыми" и "бедными" неуклонно сокращался и политика доходов действительно имела ввиду социальное равенство, то с 1992 г. этот разрыв нарастает и принимает социально опасные формы. Тут необходимо понять, что речь идет не об абсолютных размерах денежных доходов, а об их соотношениях. Тенденция к равенству граждан в советский период означала равенство в бедности, а не в богатстве. Так что ничего хорошего и тогда в этом не было. Но сейчас – иная крайность.
Удивителен не сам факт разительной социальной дифференциации граждан, а темп, с которым она происходила. Ведь ко всему прочему, у нас в России богатых не любят на психологическом уровне, а богатые пока не столкнулись с действительной классовой борьбой и демонстрируют свое богатство, еще более раздражая бедных граждан[14].
Ярче высветится социальная дифференциация, если мы рассмотрим более "узкие" слои населения, например 5%-ные. По данным американских экономистов Л. Дойяла и Я. Гауга, еще в середине 1980-х гг. средний доход верхних 5% населения относился к среднему доходу низших 5%: в США как 13: 1; Великобритании – 6:1; Швеции – 3:1.
Не зря один из теоретиков Социнтерна Й. Штрассер называл США "слаборазвитым государством благосостояния"[15]. На фоне Швеции они так и выглядят. А как обстоят дела у нас? По нашим расчетам 5%-ные группы в 2009 г. соотносились в России как 26: 1. Вот уж по какому параметру мы достигли европейского уровня... XVIII в.!
7. Практически полная социальная незащищенность граждан – еще одно следствие реформ. Из многовековой патерналистской системы российские граждане были брошены в непривычную среду индивидуализма и эгоизма, в систему, при которой лозунг "Человек, спасай себя сам!" приобретает неожиданно зловещий смысл. Лишь некоторые смогли "найти себя" в новых условиях: кто-то в бизнесе, а кто-то – в криминальных структурах.
Большинство же граждан России почувствовали себя брошенными, осиротевшими и растерялись, оставшись один на один с многообразными социальными проблемами. Более всего россиян смущает платность социально важных услуг. Дело в том, что "реформа" в этой сфере уже произошла, а реформа в сфере оплаты труда – еще нет. Вот и исчез дефицит услуг, ведь купить их могут немногие. То, что Дж. М. Кейнс называл "эффективным спросом", судя по всему, появится в России нс скоро.
Эти и многие другие отрицательные результаты реформ могут привести к тому, что слабые ростки рыночных отношений сгниют не развившись и в очередной раз приведут к контрреформам.
Характерно, что подобные результаты рыночного реформирования тоже не новы в нашей истории.
Если рассмотреть ретроспективно реформы более ранних исторических периодов, то легко заметить, что ни одна из них не дала стабильных социальных результатов.
Будь это новая экономическая политика двадцатых годов прошлого века, реформы, связанные с именами П. Столыпина и С. Витте и даже наиболее радикальные реформы Александра II.
В этом-то пункте и возникает весьма актуальная исследовательская задача. Необходимо разобраться с вопросом о том, почему ни одна рыночная реформа в истории России не была доведена до своего логического конца, почему Россия так и не смогла войти полноправным членом в семью европейских народов, живущих в развитых рыночных системах.
Позволим себе версию, объясняющую на гипотетическом уровне этот российский феномен. Если в результате рассмотрения этой версии хотя бы часть гипотез будет признана соответствующей историческим реалиям, то на этой базе вполне логично сделать определенные прогнозы по поводу судьбы нынешних рыночных преобразований.
1. Все известные из истории рыночные реформы инициировались сверху, правителями нашей страны, будь то царь, генеральный секретарь или президент. Собственно, реформы и должны инициироваться сверху. На то они и реформы, а не революции. Не в этом главное. Главным является то, что российские реформаторы начинали свои действия, не сообразуясь с намерениями и желаниями граждан. Возникал некий "провал" между реформаторской властью и народом, который зачастую абсолютно индифферентно относился к реформам и не испытывал никакой благодарности по отношению к их инициаторам. Формальное "всеобщее одобрение" на поверку оказывалось безразличием или даже саботажем. Особенно остро обнаруживалась эта невосприимчивость к реформам в тех случаях, когда реформаторы пытались внедрить в России готовые модели, импортированные из-за границы, пытались следовать рецептам других обществ, даже если где-то они и давали значительный эффект.
Вспомним 1985 г. К власти приходит М. С. Горбачев и объявляет своей (и народной!) целью ускорение социально-экономического развития. В очередной раз мы стали догонять своих американских и европейских партнеров[16], недавно еще называвшихся "стратегическими противниками". Народ вроде бы согласился и начал ускоряться. На следующий год была заявлена более сложная задача: перестройка. Мы все стали дружно перестраиваться. Проблема ускорения (вместе с некоторыми ее теоретиками) ушла на второй план.
В 1987 г. страна готовилась отметить 70-летие Октябрьской революции. В ходе подготовки к празднествам М. С. Горбачевым было заявлено о необходимости строительства такого общества, в котором было бы "больше социализма". Мы дружно кивнули и стали идти к "большему социализму". Но ту г наступил август 1991 г., а вместе с ним к реальной власти в России пришел Б. Н. Ельцин. Перестройка была отложена, было объявлено о необходимости интенсивного движения к рынку. Наконец, решительный и не отягощенный ответственностью E. Т. Гайдар[17] откровенно сказал в 1992 г., что Россия идет к капитализму. Мы и с этим согласились. Оказалось, что нам вообще-то все равно: больше социализма или капитализма. Российские граждане так привыкли к постоянно возобновляющимся и столь же быстро отмирающим реформам, что относятся к ним как к прогнозу погоды на завтра: без особых переживаний, но и без восторгов.
Но давайте серьезно подойдем к проблеме. Ведь в этих быстрых переменах курса речь шла об изменениях глобального уровня, с которыми можно сравнить только геологические процессы. Речь шла об изменениях способа производства, о цивилизационных сдвигах. Неужели можно всерьез думать о том, что изменения такого уровня могут произойти за пять лет или даже, как любил говорить президент Б. Ельцин, "к осени будущего года"?
2. Думать об этом можно, сделать нельзя. Российские лидеры-реформаторы всегда очень серьезно относились к собственным способностям. В большинстве случаев они обладали псевдохаризматическим мышлением. Люди, как правило, сильной воли, они были уверены в том, что именно на их долю пришлась "судьбоносная" задача переделки России. В принципе реформаторы ставили перед собой благие цели: догнать Европу, достичь общецивилизационных параметров экономической и социальной эффективности, создать устойчивое общество с высоким уровнем благосостояния, сделать Россию мощной мировой державой. Но ради достижения этих целей они готовы были принести в жертву повседневные нужды граждан. Уверенные в своей божественной миссии, они лучше знали, "что нужно народу", во всяком случае лучше самого народа.
Но мессианский настрой, вызывающий в общем-то уважение, говорит и о другом. Российские реформаторы не верили в творческие способности народа, были уверены, что наш народ нужно куда-то вести, ибо сам он к этому чему-то не придет. Народолюбивая демагогия очень часто скрывает или презрительное отношение к народу, или сугубо монархо-патерналистское отношение к гражданам как к неразумным детям, которые не обойдутся без наставника и учителя.
И уж конечно, харизматический лидер не верит в объективные законы общественно-экономического развития. Даже если, как это было в случае с В. И. Лениным, много пишет о них. Идеализм наших реформаторов бьет в глаза. По их представлениям Россия пойдет туда, куда укажет лидер, а не туда, куда должна идти в силу объективности самого этого движения. Если даже лидер искренне верит в Бога, то в жизни он делает богопротивные вещи, ставя себя на уровень с Создателем, ведь только Ему ведом истинный путь.
Характерно, что столь "божественный" подход, даже если он и искренен, приводит к весьма наивному отношению к действительности. Самые решительные лидеры были и самыми наивными, часто принимая форму за ОГЛАВЛЕНИЕ. Петр I всерьез считал, что безбородые россияне немедленно преобразуются в европейцев. А разве И. Сталин не верил в то, что он действительно построил социализм? Лексика и некоторых современных "демократических" лидеров столь же высокопарна и не менее наивна[18].
3. Рассмотрим еще одну объективную социально-экономическую причину. Россия – особая страна, скорее восточная, чем западная, скорее азиатская, чем европейская. И экономика ее традиционно основана на некоторых элементах, позволяющих условно отнести социально-экономическую систему к "азиатскому способу производства". В России, как в целом на азиатском Востоке, гипертрофирована роль государства в экономике. А эта гипертрофия делает систему весьма инерционной и плохо приспособленной к рыночным преобразованиям. Значительное присутствие государства в экономике означает суженое поле для развертывания конкурентных рыночных сил. Больше государства – меньше рынка. Этот теоретический постулат никем не оспаривается.
Государство в России всегда (в течение всей ее писаной истории) было крупнейшим собственником средств производства и непроизводственных фондов. В начале XX в., накануне первой русской революции, 38% всей земельной площади империи принадлежали государству. А ведь земля в сельскохозяйственной и крестьянской стране – главное средство производства. Государство было собственником и более чем половины лесных массивов. Все магистральные железные дороги (как им и подобает) были государственными. Большинство сталелитейных предприятий принадлежало государству и находилось в ведении военного министерства или министерства ВМФ. Университеты, гимназии и реальные училища, даже Академия Паук и "богоугодные заведения" – все находилось в собственности государства.
Государственная собственность, таким образом, – это не выдумка российских большевиков. Большевики лишь довели до абсурда, до крайностей тотального огосударствления те тенденции, которые были присущи России искони. (Мы уже пытались разобраться в том, что в большевизме было специфически русского, а что импортированного марксистского.) Рыночная же экономика не терпит столь мощного государственного присутствия.
Естественно, что в России государство было крупнейшим инвестором капитала в производственную сферу. Инвестиции в социально-культурные институты и учреждения были обычным явлением еще со времен Киевской Руси. Понятно, что государство становилось и активным субъектом, перераспределяющим национальный доход, регулирующим финансово-кредитную сферу. Все это и делало российскую экономику нерыночной.
Но в этом пункте возникала любопытная коллизия, характерная и для наших дней. Многим российским правителям было присуще обостренное чувство национальной гордости. Традиционная социально-экономическая "отсталость" от великих европейских держав, чаще кажущаяся, чем действительная, периодически возбуждала их реформаторскую активность. Лидеры прекрасно понимали, что с экономической точки зрения попытки догнать Европу увенчаются успехом только с помощью рыночных преобразований. Некоторые из них такие преобразования решительно начинали.
По мере того, как рыночные отношения действительно развертывались, появлялась относительно независимая от государства автоматическая саморегулирующаяся система, правитель и его окружение начинали осознавать роковые для них последствия: экономической власти у правителей становилось все меньше.
Они буквально кожей, на подкорковом уровне чувствовали опасность рынка для себя. Потерявшим экономическую власть легко потерять и власть политическую. Их ненужность становилась опасно очевидной. И как только такая реальная коллизия обнаруживалась, правители давали "задний ход", ограничивали степень радикальности рыночных реформ или даже свертывали их. А в некоторых случаях допускали реакционные попятные движения.
Маятникообразная форма реформаторства в России кажется неминуемой и закономерной. Попытки реформ Екатерины II сменились ее же, Екатерины, "откатом" и реакционной политикой Павла I, который довел самодержавную власть до абсурда; либерализм Александра I соответственно, – его же реформаторской сдержанностью и "тоталитаризмом" Николая I, реформы Александра II – контрреформами Александра III. Но самый яркий хрестоматийный пример – это, конечно, нэп.
Вспомним! После всех перипетий военно-коммунистического эксперимента В. И. Ленин переходит к политике контролируемого восстановления рыночных и даже капиталистических отношений. Система заработала довольно быстро и успешно. Уходя в мир иной, В. И. Ленин оставил страну если не в цветущем, то в бурно развивающемся состоянии. Постепенно разрешались и острые социальные противоречия. Появились инвестиции, а вместе с ними – занятость, доходы, определенный уровень социально приемлемого благосостояния в городе и деревне. На первый взгляд восторжествовала экономическая целесообразность, перспективы были вполне оптимистическими.
Но все кончилось довольно быстро. Рынок оказался очень опасной системой для политической элиты и многочисленной советской бюрократии. Появилась угроза остаться не у дел. Эту опасность ощутили не только высшие руководители большевистской партии, но и руководители среднего звена, партийные функционеры. Когда же ощущения переросли в осознание, судьба нэпа была предрешена. И. Сталин сыграл в этом роковую роль. К 1928 г. все было кончено. Российские ученые-рыночники оказались в тюрьме, в Госплане главным идеологом стал С. Струмилин – ортодоксальный сторонник директивного планирования и ярый противник рыночных отношений. Всеобщая колхозизация завершила драматический процесс. Страна оказалась в ловушке социального эксперимента, мало связанного с действительным марксизмом.
Некоторые симптомы, подтверждающие нашу гипотезу, проявлялись и в годы перестречных реформ 1990-х гг. У нас нет оснований для безусловно положительной оценки позиции, па которой стояли Е. Гайдар или министр финансов Б. Федоров[19]. Их тактика оказалась безрезультатной, если под результатом понимать социально-экономическое положение граждан и мировую значимость страны. Но эти люди, свободно экспериментировавшие над многомиллионным населением, были ортодоксальными рыночниками. Благодаря их усилиям рынок все-таки появился. Однако едва заработали элементы рыночных отношений, как под давлением сил, которые и оппозиционными-то назвать нельзя, оба молодых реформатора были лишены реальной власти. Их заменили люди с умеренными взглядами, сторонники активной роли государства в экономике или представляющие интересы естественных монополий[20]. Потом их вновь сменили на "рыночников" – маятник продолжает качаться[21].
4. Наконец, еще одна причина перманентной незавершенности рыночных реформ в России лежит в зыбкой для экономистов сфере социальной психологии и нравственности. Складывающийся веками нерыночный экономический дух народа тоже вносит свою лепту в процессы, затрудняющие реформирование России.
Российскому народу с глубокой древности присущи такие нерыночные черты, как общинность, соборность, взаимопомощь, коллективизм и – оборотная сторона этих позитивных характеристик – круговая порука. Рынок – система, основанная на индивидуализме, предприимчивости и риске. Истинный рыночный субъект не ждет помощи ни от государства, ни от общины, ни от родственников. В некотором смысле это героическая личность, особенно когда дело касается собственного благополучия и бизнеса.
В России же за много веков так никто и не смог разрушить общинный дух, как, собственно, и коллективные формы быта. Мы до сих пор живем большими семьями. Помощь престарелых родителей взрослым детям и внукам – обычное у нас явление. Это – не американский образ жизни. Но в этом пункте не следует применять этические термины, говорить о "лучшем" или "худшем" образе жизни. Просто мы живем по-другому, не так, как американцы. Этой констатации в данном случае вполне достаточно.
Некоторые российские реформаторы пытались силой разрушить общину вплоть до применения отрядов полиции. Но община сохранилась. Она закреплена в душах людей генетически. А изменения на генетическом уровне происходят или очень медленно, веками, или катастрофически. Российские реформаторы чаще предпочитали второе.
Вспомним, что, приступая к коллективизации, И. Сталин тоже применял общинную демагогию: жить и трудиться вместе при государственной помощи – чем не "азиатский способ производства", чем не система огосударствленных общин? А ведь люди верили в жизнеспособность такой системы, ибо она существовала в России тысячу лет.
Консервация общинности происходит от того, что община всегда обладала некой автономией, внутри которой все отношения строились на довольно демократической основе. Даже в условиях самого оголтелого крепостничества русские землевладельцы, как правило, не входили в поземельные отношения с отдельной крестьянской семьей. Землей наделялась не семья, а община. Раздел и передел земли осуществлялись внутри общины на демократической основе. Община и при существовании подушной подати была единицей налогообложения, связанной круговой порукой. Даже разнарядка на рекрутов приходила на общину. Это было довольно удобно с точки зрения фиска, армии и землевладельца, который перекладывал часть своих управленческих функций на общину.
Отдельная крестьянская семья в экстремальных условиях могла претендовать на помощь со стороны общины, но и сама всегда была готова и обязана оказать такую помощь. В самых же отчаянных ситуациях на помощь приходило государство, великий князь или царь, у которых для крайних случаев всегда находился государственный резерв продовольствия и денег.
Общинность, коллективизм и соборность создают основы для нерыночного духа российских трудящихся.
Воспитанию нерыночного духа способствовало и тысячелетнее господство в России православия с его нерыночной идеологией[22].
Характерно, что новейшие социологические исследования показывают, что дух коллективизма, товарищества, взаимопомощи даже в условиях уже продвинутой рыночной реформы остаются главными этическими ценностями российских трудящихся. В одном из таких исследований, проведенном в Новосибирске в 1997 г., были получены любопытнейшие результаты. Оказалось, что трудовые ценности, характерные для рыночной экономики, не столь важны для людей, живущих в условиях переходной неопределенности.
Такие характеристики труда, как хороший заработок и возможность роста квалификации, занимали у рабочих последние четвертое и пятое места в шкале трудовых ценностей. На третьем – возможность иметь надежное место работы. Отражением то ли нашего менталитета, то ли самолюбования респондентов является тот факт, что второе место большинство работников отдают полезности своего труда для общества. Безусловным же лидером в трудовых приоритетах являлась возможность иметь хороших товарищей по работе[23]. Это ли не общинный дух русского трудящегося?
Между прочим, опыт Японии показывает, что национальный общинный дух может быть успешно использован в современной индустриальной и даже постиндустриальной экономике. Профессиональные японские менеджеры еще с XIX в. культивируют национальные (и даже националистические) ценности патернализма, "семейственности", общинности на современных предприятиях. Внешним проявлением этого явления стала система "пожизненного найма" на предприятиях. В России такого рода патернализм вполне приемлем, и разрушать его не следовало бы.
Кстати, этим духом нередко пользуются предприниматели в своекорыстных целях. В частности, когда слишком активизируется рабочее движение, когда недовольство существующим положением выливается в забастовки и другие формы конфронтации, предприниматели умело направляют недовольство трудящихся в сторону властных органов, отводя от себя энергию протеста.
Ограничимся этими четырьмя гипотезами. Если они имеют основания в реальной жизни, то легко придти к довольно скептическим выводам относительно возможности скорого построения рыночной капиталистической экономики в России.
Другой вопрос, необходимо ли вообще ее строить в то время, когда "цитадели капитализма" встали на путь посткапиталистического, а точнее – постиндустриального развития? Но это уже другая тема.