Небесспорные моменты

Как ни странно — их не особенно много. Встречаются, конечно, утверждения, не совсем понятно, откуда взявшиеся и потому заслуживающие того, чтобы подать повод к сомнениям. О них мы говорить не будем именно потому, что они — частности, мелочи.

Что же касается недостатков, с нашей точки зрения, принципиальных, проходящих "красной нитью" через все Постановление и (увы!) несколько снижающих общее оставляемое им благоприятное впечатление, то таковых два — они освещаются в первую очередь и наиболее подробно.

1. "На основании" или "с момента"? Мы в третий раз подошли к нашей претензии, существо которой состоит в следующем: разработчики Постановления, судя по всему — сами того не заметив — приняли на вооружение "доктрину" различения оснований возникновения, изменения и прекращения (динамики) гражданских правоотношений и момента такой динамики. Трудно сказать, откуда пресловутая "доктрина" взялась — следов ее не удается обнаружить ни в одном учебнике, ни в одной монографии, включая специализированные, посвященные как теории юридических фактов (оснований динамики гражданских правоотношений), так и собственно вещным правам. Трудно даже гипотетически представить себе, на каких постулатах она вообще могла бы основаться, ибо поднимать вопрос о некоем особом моменте динамики гражданских правоотношений, не совпадающем с моментом наступления фактического обстоятельства — основания такой динамики (юридического факта) — значит если и не обессмыслить, то, по крайней мере, существенно изменить теорию юридических фактов.

Между тем, в п. 5,11,12, 13, 18, 31,32,37,38, 60,65 и 66 Постановления явно выражено стремление противопоставить основание возникновения права моменту его возникновения. Основание возникновения права — это одно; момент его же возникновения — это, оказывается, совсем другое. Основание — это, конечно, хорошо, оно абсолютно необходимо для возникновения права, но его, как выясняется, мало! — надо, чтобы еще и момент возникновения права тоже наступил, ибо момент наступления самого факта-основания моментом возникновения права ...не является!

Вспомним, например, рассмотренный уже п. 5 Постановления, в первом абзаце которого говорится, что права хозяйственного ведения и оперативного управления "...возникают на основании акта собственника о закреплении имущества за унитарным предприятием или учреждением, а также в результате приобретения унитарным предприятием или учреждением имущества по договору или иному основанию", а во втором — о том, что "...право хозяйственного ведения и право оперативного управления [на недвижимое имущество] возникают с момента их государственной регистрации".

Особо четкое различение основания и момента возникновения права собственности на недвижимость можно наблюдать в п. 11 Постановления (тоже, кстати сказать, разобранном в § 2 настоящего Очерка): его основаниями являются, по общему правилу, создание лицом недвижимого имущества для себя, либо приобретение его по сделке, в то время как моментом возникновения является по-прежнему государственная регистрация вновь возникших прав. Может ли быть иначе? Да, может, отвечает тот же п. И: право собственности на недвижимость может возникнуть в момент наступления основания его возникновения, в частности, в случаях "...полной выплаты пая членом потребительского кооператива, в порядке наследования и реорганизации юридического лица. ...Так, если наследодателю или реорганизованному юридическому лицу (правопредшественнику) принадлежало недвижимое имущество на праве собственности, это право переходит к наследнику или вновь возникшему юридическому лицу независимо от государственной регистрации права на недвижимость".

Но и тут не все в порядке, по крайней мере, со случаем наследования: согласно п. 4 ст. 1152 ГК право собственности признается перешедшим к наследнику со дня (с момента?) открытия наследства, а вовсе не с момента его принятия — момента наступления основания приобретения права собственности! Интересно и то, что если в случае с недвижимостью моменту возникновения права собственности наступление основания его возникновения предшествует (утром — основание, вечером — момент), то в случае с наследством все происходит поистине фантасмагорическим образом: сначала наступает момент перехода права собственности, который (переход) потом (через какое-то время) подкрепится основанием!

Изучение других перечисленных пунктов Постановления, поминающих о "моменте возникновения права собственности"^[1], позволяет заметить, что в некоторых случаях высшие судебные инстанции не видят никакой разницы, называя "основание" "моментом", а "момент" — "основанием". Таков, например, абз. 4 п. 13, постановляющий, что "...право собственности на движимое имущество у добросовестного приобретателя возникает с момента возмездного приобретения имущества" — абсолютно равнозначным было бы высказывание о том, что право собственности в описанном случае возникает "...на основании возмездного приобретения имущества". Но таких случаев немного; во всяком случае, одной только терминологической путаницей дело не объясняется.

Лучшим доказательством того, что различение основания и момента приобретения права собственности в комментируемом Постановлении не случайно, является существование аналогичной практики толкования норм ст. 28 и 29 Федерального закона от 22 апреля 1996 г. № 33-ФЗ "О рынке пенных бумаг". Его автор^[2] выразил мнение о том, что названные статьи Закона говорятся о моменте (времени) перехода прав, составляющих бездокументарные ценные бумаги ("права, закрепленные эмиссионной ценной бумагой, переходят к их приобретателю с момента перехода прав на эту ценную бумагу"), каковой определяется (совпадает с) моментом внесения приходной записи по счету депо, либо реестровому лицевому счету приобретателя — об одном моменте и только о нем). В данных статьях ничего не говорится об основании перехода этих прав. То есть внесение приходной записи по счету — это чисто технический способ определения времени перехода прав, но не само основание для такого перехода; основаниями же будут, в первую очередь, общегражданские сделки (договоры купли-продажи, мены, дарения, и т.д.), а также юридические факты, служащие основаниями универсального правопреемства (реорганизация, наследование, сделки с имущественными комплексами).

Наконец, не будем забывать и о том, что — как явствует из Очерка 9 — концепция различения момента и основания динамики гражданских правоотношений прочно обосновалась в проектируемых изменениях и дополнениях к ГК.

Как следует оцепить пресловутую "концепцию"?

Прежде всего (и мы уже говорили об этом) концепция эта "не вписывается" в рамки существующей теории юридических фактов. Само по себе это может означать, конечно, и то, что надо хотя бы минимально подправить эту теорию, дабы она соответствовала действительности, но тут неожиданно возникает другой вопрос — а в какие ее места нужно вносить поправки? Что нужно изменить? Общее понятие юридического факта — в том смысле, что это отнюдь не те обстоятельства реальной действительности, которые сами, одним своим наступлением, влекут правовые последствия, а лишь те, что влекут правовые последствия с наступлением особого момента времени, установленного законом? Или, быть может, в теорию следует ввести новую научную категорию — момент наступления правовых последствий, вызываемых юридическим фактом? Зачем? Только для того, чтобы решить частную задачу — объяснить некоторые особые случаи возникновения субъективных прав? Вряд ли это правильно, по крайней мере до тех пор, пока не станут ясны все последствия такого шага. Очевидно, частную научную задачу надо решать частными же научными методами.

Что же мешает признать тот очевидный факт, что права на недвижимость возникают (по крайней мере, в большинстве случаев) на основании (и в момент совершения) акта государственной регистрации прав? Или (хотя бы) на основании сложного фактического состава, одним из элементов которого является факт, выполняющий роль материального основания динамики правоотношений (договор, иная сделка, универсальное правопреемство, одностороннее действие, не являющееся сделкой, корпоративный акт и т.п.), а другим — акт государственной регистрации права? Ответ лежит на поверхности: эта точка зрения никак не совместима со стремлением законодательства и судебной практики сохранить за актом государственной регистрации прав на недвижимость чисто техническое (учетное, доказательственное) значение — стремлением, составляющем еще один из краеугольных камней Постановления^[3]. И здесь, к сожалению, не может быть компромиссного варианта, способного устроить всех.

Даже если принять объяснение, согласно которому основанием возникновения прав на недвижимость является сложный фактический состав, завершаемый (по общему правилу) актом государственной регистрации прав на недвижимость, это все равно не решит проблемы. Дело не только в том, чтобы правильно определить основание возникновения права собственности, но и в том, чтобы придать тем фактам, которые служат внешними признаками основания приобретения и принадлежности прав (записям в реестрах прав на недвижимость или владельцев ценных бумаг, записям по счетам депо, фактам владения и пр. подобным обстоятельствам) публично достоверное значение. Приобретатель, добросовестно положившийся на эти обстоятельства, не должен ничего терять, если в дальнейшем (после приобретения им права) выяснится какой-то материальный дефект в положении отчуждателя. Только при таком подходе приобретенные права будут прочными, ибо перестанут зависеть от чисто относительных правоотношении между предшественником и нарушителем его прав; только при таком подходе можно будет наконец, отойти от концепции различения основания и момента возникновения прав и возвратиться к абсолютно нормальному взгляду, согласно которому момент возникновения юридических отношений из известного факта совпадает с моментом наступления этого факта.

С вопросом о публичной достоверности внешних признаков приобретения и наличия права собственности тесно связана и вторая главная претензия к Постановлению.

2. "Докажи, что ты не верблюд", или "Приобретатель признается добросовестным, если докажет [III], что при совершении сделки он не знал и не должен был знать о неправомерности отчуждения имущества продавцом, в частности принял все разумные меры для выяснения правомочий продавца на отчуждение имущества" (абз. 1 п. 38).

Это заявление могло бы показаться случайным, если бы в том же духе не были бы составлены и все другие абзацы того же пункта. Практикующих юристов правило это, конечно, не удивит — оно ведет свою историю еще из абз. 3 п. 24 постановления Пленума ВАС РФ от 25 февраля 1998 г. № 8, согласно которому приобретатель, желающий воспользоваться установленными ст. 302 ГК ограничениями виндикации, "...должен доказать |! |, что он приобрел имущество возмездно и что он не знал и не мог знать о том, что имущество приобретено у лица, не имевшего права на его отчуждение [!!]". Вопреки совершенно ясному указанию п. 3 ст. 10 ГК том, что "...в случаях, когда закон ставит защиту гражданских прав в зависимость от того, осуществлялись ли эти права разумно и добросовестно, разумность действий и добросовестность участников гражданских правоотношений предполагаются"^[4] сначала один, а теперь оба Пленума требуют ...доказывания добросовестности!

Есть, конечно, "плюс" в том, что теперь они, по крайней мере уточнили, что именно следует доказывать — "...принятие всех разумных мер для выяснения правомочий продавца на отчуждение имущества"^[5] но его незначительность нивелирует все его положительные стороны. Во-первых, вопрос о том, совершение каких именно действий в той или другой конкретной ситуации является разумным, оставляется на полное и ничем не ограниченное судейское усмотрение — никаких критериев определения этой самой "разумности" Пленумы не предложили. А во-вторых, фраза о принятии всех разумных мер предваряется пометкой "в частности". Иными словами, доказать принятие этих самых мер для доказывания добросовестности приобретения необходимо, но недостаточно! — нужно доказывать что-то еще. Что? — этот вопрос не имеет ответа.

Продолжая это рассуждение, следует заключить, что норма п. 3 ст. 10 ГК ...не имеет смысла (по крайней мере — в той части, которая касается добросовестности). С этим мнением можно было бы согласиться, если бы эта норма не допускала никакого другого толкования. На наш взгляд, нет никаких сомнений в том, что действительный ее смысл гораздо шире буквального; в том виде, в котором норма закреплена в п. 3 ст. 10 ГК, она являет собой частный случай общего принципа презумпции добросовестности любых действий, направленных на реализацию гражданской правоспособности, осуществление и защиту гражданских нрав. Не следует забывать также и о существовании п. 2 ст. 6 ГК.

Предложенное Пленумами определение внешних признаков добросовестного поведения не может не вызвать ассоциаций с понятием гражданско-правовой вины. Вина, согласно безраздельно господствующему воззрению — это субъективное психическое отношение лица к совершенному им противоправному деянию и его вредоносным последствиям. Как же определить пресловутое "субъективное психическое отношение"? Как влезть в душу к лицу, чтобы установить, виновно оно, или нет? Нормы п. 2 ст. 401 и п. 2 ст. 1064 ГК объясняют нам, что ничего специально устанавливать и никуда влезать не надо: в гражданском праве работает презумпция виновности в совершении противоправного деяния. Если правонарушитель желает освободиться от ответственности, ему нужно доказать, что "...при той степени заботливости и осмотрительности, какая от него требовалась по характеру обязательства и условиям оборота, он принял все меры для надлежащего исполнения обязательства" (абз. 2 п. 1 ст. 401 ГК). Вне всяких сомнений, именно эта формулировка и послужила образцом для комментируемого положения о принятии приобретателем "...всех разумных мер для выяснения правомочий продавца на отчуждение имущества".

Насколько же основателен такой подход — построение понятия о недобросовестности по аналогии, а то и в соподчинении с понятием виновности? Вопрос о соотношении виновность и недобросовестности уже был предметом нашего рассмотрения^[6]. Не останавливаясь на нем подробно, лишь резюмируем и несколько уточним результаты наших прежних изысканий.

Недобросовестность означает актуальное либо должное знание лица о противоправном характере своего, либо чужого деяния^[7]. Не обладая таким знанием (действуя добросовестно) лицо может относиться к деянию только как к правомерному действию, что и исключает самую постановку вопроса о его вине (предмете презумпции). Напротив, обладая знанием о том, что то или иное деяние относится к категории противоправных, но при том все равно совершая его или полагаясь па его результаты, лицо ведет себя вопреки имеющемуся у него знанию, а быть может — и благодаря ему. В первом случае мы имеем неосторожное виновное поведение (знаю, что нельзя, по все равно буду делать — авось пронесет!), во втором — умышленное (знаю, что нельзя, вот потому и буду делать)^[8]. Иными словами, виновность — закономерное следствие недобросовестного поведения; только совершенно исключительные обстоятельства могут воспрепятствовать наступлению этого следствия. Именно поэтому виновность может предполагаться, в то время как недобросовестность может только доказываться.

На данные (абстрактные — признаем это!) рассуждения можно, конечно, возразить со ссылкой на жизненные отношения в современной России. А они и вправду таковы, что о фигуре добросовестного приобретателя любого более-менее ценного имущества можно говорить лишь с известной долей иронии. На это следует возразить так: при отсутствии в нашем законодательстве принципа публичной достоверности внешних признаков приобретения и принадлежности вещных прав ни один приобретатель никогда не сможет быть уверен в том, что он в конкретной ситуации предпринял все зависящие от него меры по установлению права отчуждателя распорядиться вещью. Ставить вопрос о проверке правомочий отчуждателя в ситуации, когда ни один документ (в том числе государственные реестры прав и сделок) не содержит сведений, на которые можно было бы без опаски положиться как на публично достоверные — значит загонять добросовестного приобретателя в заведомо безвыходную ситуацию, требовать от него невозможного.

Потребовав в таких условиях от приобретателей вещных прав доказательств их добросовестности Пленумы фактически обессмыслили самое понятие добросовестного приобретателя.

3. "...Давностный владелец имеет право на защиту своего владения применительно к правилам ст. 301, 304 ГК" (абз. 1 п. 17). Неточная формулировка: ст. 304 ГК защищает лицо от нарушений, как раз не связанных с лишением владения. Впрочем, если согласиться с уточнением понятия негаторного иска в том смысле, что с его помощью можно защищать не только правомочие пользования, но и владения, если фактическое владение хотя и сохраняется, но постороннее лицо мешает ему (см. подп. (а) п. 3 § 2 настоящего Очерка), то неточность улетучится. Значит, оценка цитированного абзаца зависит от решения вопроса о том, существуют ли нарушения владения, не связанные с его лишением. Самое время порассуждать на эту тему: что это вообще могут быть за нарушения? Как можно не лишая фактического владения в то же время воспрепятствовать ему?

Вспомним наш пример с владеющим арендатором рояля. Как мог бы воспрепятствовать его владению хотя бы тот же арендодатель, не лишая при этом владения? Пофантазируем: пусть в отсутствие арендатора арендодатель пробрался в его квартиру, в которой находится рояль, где заперся на внутреннюю задвижку (засов); возвратившийся арендатор не может попасть в квартиру и, соответственно, не может получить доступ к роялю. Имеется ли здесь факт воспрепятствования фактическому владению аренда тора? Несомненно. Но что если поставить вопрос шире — так, может быть, арендатор просто лишился фактического владения вовсе! На этот вопрос не может быть, конечно, иного ответа, кроме положительного, ибо фактического владения арендатор в описанной ситуации не осуществляет — он не только фактически над роялем не господствует, но даже доступа к нему не имеет! Не имеет сам и не может предоставить другим.

Но, может быть, мы избрали неудачный пример? Все-таки рояль — при всех сложностях, сопряженных с его передвижением — вещь движимая. Нельзя ли стеснить фактического владения недвижимостью, не лишая такового вполне? Возьмем фактическое владение квартирой; пусть некое постороннее лицо, случайно нашедшее ключи от этой квартиры, систематически в нее наведывается. Оно ни на что не претендует — не пытается пользоваться квартирой, не пытается что-либо из нее унести или повредить — просто периодически беспокоит проживающего в ней (фактически владеющего ею) собственника, всякий раз немедленно удаляясь, как только собственник заявляет соответствующее требование. Нарушают ли подобные действия фактическое владение собственника?

Конечно, приведенный пример выглядит несколько надуманно, но отчего же? Только оттого, что с квартирами так обычно не бывает. Но ведь вместо квартиры можно взять и другую недвижимую вещь, скажем, жилой дом, производственное здание, сооружение, многопалубное морское судно или (еще лучше) — более менее обширный земельный участок с различного рода строениями на нем, внешними и внутренними ограждениями, насаждениями и т.д., территория предприятия, горная выработка (карьер, шахта), строительная площадка и т.п. Не то что выловить и выдворить всех "нарушителей режима", самовольных проныр и пролаз, но и просто обнаружить их на подобных объектах — это отдельная, не всякому собственнику (законному владельцу) посильная задача! Вопрос, стало быть, сводится к тому, как — с юридической точки зрения — должен быть квалифицирован несанкционированный доступ к чужому объекту недвижимости? Если он мешает пользоваться вещью — ответ ясен, а если нет? Если о самом факте получения несанкционированного доступа к вещи ее законный владелец просто не знает, ибо ни этого самого доступа, ни возможных связанных с ним неудобств никак на себе (и ходе реализации своего права собственности, т.е. правомочий владения и пользования) он не ощущает? В таком случае обсуждаемый несанкционированный доступ нужно, очевидно, считать, фактом, с точки зрения вещного права нерелевантным, т.е. безразличным.

Нужно, значит, подобрать какой-то такой пример, когда из-за действий посторонних лиц собственник недвижимой вещи хотя и не стесняется в реализации правомочия пользования, но все-таки претерпевает известные неудобства то ли в своем доступе к этой вещи (ко всякому ее элементу во всякий момент времени), то ли в организации такого доступа для других лиц. При этом "неудобствами" нужно считать всякое отклонение от обычного хода фактического господства над вещью. Только в таком случае действительно можно будет говорить о нарушениях владения, не связанных с его лишением.

А. Для участия в деле "...об установлении факта добросовестного, открытого и непрерывного владения имуществом как своим собственным в течение срока приобретательной давности... в качестве заинтересованного лица ...привлекается государственный регистратор" (абз. 3 п. 19).

Совершенно непонятно, в чем мог бы заключаться "интерес" государственного регистратора в подобном деле. Государственный регистратор — орган исполнительной власти, не имеющий самостоятельного интереса в регистрации того или другого вещного права на имя того или другого лица. Комментируемое положение вдвойне странно на фоне абз. 4 п. 53 Постановления, исходящего из совершенно правильного принципа: ".„государственный регистратор обязан внести запись в ЕГРП на основании судебного акта независимо от его участия в деле". Почему? Именно потому, что государственному регистратору все равно, на чье имя вносить регистрационную запись и на чье — аннулировать. Кто именно и на каком основании будет зарегистрирован в Реестре регистратору безразлично.

Регистратору тем более безразлично то, действительно ли претендент на приобретение права собственности по давности владения "провладел" вещью необходимое время и соблюдением необходимых требований. Это обстоятельство делает привлечение регистратора в качестве "заинтересованного лица" по требованию об установлении факта владения, годного для давности, не только бессмысленным, но и противоестественным, а значит — не полезным, а вредным. Лицо, равнодушное к исходу дела, не станет, разумеется, подкреплять притязания заявителя, когда они того не заслуживают^[9], но оно точно также не станет и опровергать их {подвергать сомнению) тогда, когда к этому есть и поводы, и основания, и даже средства. А зачем? Регистратор — это всего лишь технический исполнитель судебного акта. Скажут "зарегистрировать" зарегистрирует, не скажут — не зарегистрирует. Какой с него спрос?

Недоразумения не возникло бы, если бы у нас хоть сколько-нибудь разделялось бы правильное представление об иске как требовании, обращенном к суду, а не к ответчику. Иск подобен заявлению или ходатайству — актам, в личности адресата которых никто не сомневается; вряд ли найдется хотя бы один юрист, считающий, что таковым является ответчик. Точно также — и даже в большей мере — сказанное применимо и к иску.

В самом деле, ведь если иск — это требование о принудительной защите права или реализации охраняемого законом интереса, то обращаться с таким требованием к ответчику (частному лицу, государственному органу или должностному лицу — правонарушителю) по меньшей мере странно. Принудительную защиту субъективного гражданского права или реализацию охраняемого законом интереса способен дать только государственный орган, облеченный соответствующими полномочиями. Таким органом является суд. Ответчик мыслим только в тех делах, где удовлетворение судом искового требования осуществляется за чужой счет, например, за счет правонарушителя. В делах, где такового не имеется (в том числе -в делах об установлении факта давностного владения имуществом, собственник которого неизвестен^[10]), нет и не может быть ни ответчика, ни (тем более!) "заинтересованного лица".

Между тем, поиск лица "заинтересованного" в исходе рассмотрения заявления об установлении факта давностного владения, продиктован, очевидно, только что описанной "ответчиковской" логикой. Во всяком деле должен быть кто-то, подобный ответчику. Если никого другого, кроме государственного регистратора, найти не удается — делать нечего, его и надо объявить ответчиком. Поскольку прямо называть его таковым язык не поворачивается (против логики и разума переть трудновато), сделали так: процесс по иску о признании права превратили в процесс по заявлению об установлении факта с участием заявителя и ..."заинтересованного лица"!

5. "В случаях, когда между лицами отсутствуют [!!!] договорные отношения или отношения, связанные с последствиями недействительности сделки, спор о возврате имущества собственнику подлежит разрешению по правилам ст. 301, 302 ГК" (абз. 2 п. 34).

Прекрасно, но остается открытым вопрос: а применяются ли данные нормы в тех случаях, когда договорные отношения наличествуют? Применяются ли ст. 301 и 302 между непосредственными участниками недействительной сделки? Очевидно, Пленумы полагали, что ответ на этот вопрос должен быть отрицательным. Почему?

Формальное основание к такому (отрицательному) ответу, вроде бы, налицо: имуществом по недействительной сделке распоряжается его собственник, в то время как ст. 302 ГК применяется в случаях, когда имущество приобретено от лица, не имеющего права им распоряжаться. Содержательное основание тоже кажется понятно — непосредственный участник сделки всегда осведомлен о существе этой сделки и, значит, об обстоятельствах, которые могут послужить основаниями к ее недействительности. Зная о таковых, он будет лишен статуса добросовестного приобретателя и, стало быть, все равно никогда не сможет воспользоваться предоставляемыми ему гарантиями. Комментируемое правило, основано, следовательно, во-первых, па постулате, согласно которому собственник всегда является лицом, имеющим право распоряжения своим имуществом, а во-вторых — на предположении о том, что участник недействительной сделки в отношениях со своим контрагентом всегда является недобросовестным приобретателем. Так ли это?

Сначала посмотрим, правильно ли считать, что если лицо является собственником, то оно всегда имеет право распорядиться своим имуществом? Очевидно нет. Примерами могут служить случаи распоряжения арестованным имуществом, которое хотя и осуществляется собственником, является, тем не менее, неправомерным; распоряжения имуществом недееспособного лица, каковое осуществляется в особом порядке (органами опеки и попечительства или опекуном с согласия этих органов, но уж никак не самим недееспособным лицом-собственником); распоряжения заложенным имуществом без согласия залогодержателя и др. Иными словами, собственник точно также может оказаться лицом, неправомочным к отчуждению вещи, как и лицо, этой вещи постороннее; тот факт, что вещь приобретена от собственника — еще не равнозначен тому, что вещь приобретена от лица, правомочного ею распоряжаться. Следовательно, вывод, основанный на противоположном суждении, никак не может быть верным и нуждается в корректировке.

Еще более очевидна неправильность предположения о том, что непосредственный контрагент по недействительной сделке не может апеллировать к статусу добросовестного приобретателя просто потому, что он — непосредственный контрагент. Участие в сделке, впоследствии оспоренной, само по себе не свидетельствует о том, что соответствующий участник знал или должен был знать об обстоятельствах, послуживших основанием для ее признания недействительной. Даже тогда, когда речь идет об обстоятельствах, которые в обычной деловой практике принято подвергать проверке, которой контрагент по сделке не выполнил, и то максимум, о чем можно говорить — так только о небрежности контрагента, но отнюдь нс о его недобросовестности. Более того, участник сделки нс всегда знает (должен знать) в момент се совершения даже об обстоятельствах, которые делают ее ничтожной. Общеизвестен пример с недееспособным контрагентом, внешнее поведение которого ничем не выдает такого дефекта. В чем упрекать другого участника сделки, если никаких средств достоверной проверки дееспособности российских граждан ныне не существует?

Как видим, ни одно из предположений, положенных в основание абз. 2 п. 34 комментируемого Постановления двух Пленумов, не находит себе подтверждения в реальной действительности. Значит, нормы ст. 301 и 302 ГК (о виндикационном иске, с одной стороны, и об ограничениях виндикации — с другой) подлежат применению к любым искам об истребовании индивидуально-определенных вещей из чужого незаконного владения, в том числе и тогда, когда такое истребование осуществляется в качестве одного из последствий недействительности сделки по так называемому реституционному иску.

6. "...Иск об истребовании имущества подлежит удовлетворению, если хотя бы один из нескольких его приобретателей не является добросовестным" (абз. 2 п. 41).

В продолжение пашей второй главной претензии позволим себе заметить, что недобросовестность не может быть не только предметом презумпции, но и круговой поруки (солидарности). Комментируемое утверждение может быть истинным только при условии признания презумпции недобросовестности; как мы показали выше, такая презумпция абсолютно неуместна. Недобросовестность одного из лиц, совместно приобретших вещь, вовсе не свидетельствует о недобросовестности других.

7. "При рассмотрении исков об устранении нарушений права, не связанных с лишением владения, путем возведения ответчиком здания, строения, сооружения суд устанавливает факт соблюдения градостроительных и строительных норм и правил при строительстве соответствующего объекта. — Несоблюдение, в том числе незначительное, градостроительных и строительных норм и правил при строительстве может являться основанием для удовлетворения заявленного иска, если при этом нарушается право собственности или законное владение истца" (п. 46).

Эта норма напомнила нам только что рассмотренное положение о государственном регистраторе как "заинтересованном лице" по иску об установлении факта давностного владения. Там нужно было кого-то назначить участником процесса; здесь — найти хоть какую-нибудь зацепку, облегчающую жизнь суду. Зачем, в самом деле, выяснять, действительно ли возведенное ответчиком строение мешает жить истцу? — гораздо проще отловить хотя бы какое-нибудь ("в том числе незначительное"!) нарушение публично-правовых требований к строительству — и порядок! — иск можно удовлетворять! Да, в комментируемом пункте есть уточнение "...если при этом нарушается право собственности или законное владение истца" -но всегда ли суд будет на него смотреть? Раз нарушил публично-правовые требования — не будет охраны твоих частных прав! — вот лейтмотив такого подхода. Новая, весьма своеобразная санкция за нарушение строительных норм и правил.

Нет нужды объяснять, как далеко такой подход может завести.