Начало творческого пути (1956–1963)
Многие современники поэта, как и он сам, отказавшись от идеи открытого противостояния системе, при этом уходили и от сотрудничества с пей, выбирая род деятельности, избавлявший их от необходимости идти на компромисс с совестью. Членство в профсоюзе Союза писателей (но не в самом ССП) позволило Бродскому заниматься переводческой деятельностью, однако не спасло его от преследований: 2 февраля 1964 г. по ложному обвинению в тунеядстве поэт был арестован, подвергнут психиатрической экспертизе и приговорен к высылке на пять лет с привлечением к физическому труду. Процесс над Бродским в феврале 1964 г. носил откровенно инсценированный характер и вызвал бурю возмущения среди интеллигенции в СССР и за границей. Ссылку Бродский отбывал в деревне Норенской Архангельской области, но, благодаря заступничеству А. А. Ахматовой, С. Я. Маршака, Д. С. Шостаковича, К. И. Чуковского, ряда зарубежных деятелей, через полтора года был освобожден.
Ранние стихи Бродского сдержанно оптимистичны и даже романтичны ("Пилигримы"), обладают особого рода музыкальностью. Сбивчивый, но стремительный ритм многих из них находит свое отражение и в мотивно-образной структуре стихотворений, пронизанных мотивами движения, мелькания предметов вплоть до размывания их контуров ("Ты поскачешь во мраке..."). Эти мотивы пронизывают художественную структуру и одного из самых известных стихотворений первого периода творчества Бродского "Рождественский романс":
Плывет в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
Стихотворение в свернутом виде уже содержит многое из того, что станет потом важнейшей составляющей поэтического мира Бродского. Точная датировка произведения (28 декабря 1961 г.) располагает его действие между двух важных праздников: религиозного (католическое Рождество в ночь на 25 декабря) и светского (Новый год). Упоминание сочельника (канун Рождества), который "ночной пирог несет <...> над головою" (скорее всего, имеется в виду луна), звезды Рождества ("ночной кораблик негасимый"), само название стихотворения – все это заставляет видеть в нем первое из произведений Бродского, задавших очень интересную авторскую традицию.
О ней сам поэт рассказал Соломону Волкову: "Когда-то у меня была идея – каждое Рождество писать по стихотворению. И, как правило, когда приближается Рождество, я начинаю обо всем этом подумывать"[1].
Вместе с тем в стихотворении дважды упоминается Новый год и, видимо, в нем отразилась как раз предпраздничная суета столичной жизни. Безусловно, в произведении речь идет о Москве: Александровский сад, раскинувшийся рядом с Кремлем, с его "кирпичным надсадом" и "ночным корабликом негасимым" (этот образ может означать не только звезду Рождества, но и кремлевскую звезду), улица Ордынка, "мгла замоскворецкая". Однако за образами одной столицы смутно сквозит образ столицы другой – Ленинграда, точнее, Санкт-Петербурга.
По замечанию литературоведа Олега Лекманова, "Ночная Москва, какой она предстает в стихотворении Бродского <...> чрезвычайно напоминает Петербург, каким он изображался создателями петербургского мифа – Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Андреем Белым... Почти прямой цитатой из Достоевского выглядит строка о “желтой лестнице печальной” из четвертой строфы “Рождественского романса”"[2].
О. А. Лекманову принадлежит и еще одно важное наблюдение: до 1918 г. Александровским садом назывался нынешний Адмиралтейский сад в Петербурге. Да и желтый цвет – цвет не только "лестницы печальной", но и "розы желтой", и "меда огней вечерних", и "такси" – цвет из палитры художников, живописующих этот призрачный город ("к зловещему дегтю подмешан желток" – так сказал о нем О. Э. Мандельштам). Желтый – цвет измены, разлуки, непостоянства. Недаром "необъяснима" и тоска, пронизывающая город: это, может быть, самый мистический, метафизический из всех русских городов, поскольку не позволяет удовлетвориться своим существованием, слишком уж зыбким и призрачным. Его призрачность передается и финальной анафорой "как будто":
Твой Новый год по темно-синей
волне средь шума городского
плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево.
В этих строчках звучит именно тоска, а не надежда или пера: тоска по почти невозможному, причем сам предмет этого томления, условно говоря, постепенно "снижается" – от "начатой заново жизни" (может быть, синонима Воскресения) и света (духовной субстанции) через славу (предел земных мечтаний) к вполне по-человечески понятным "удачному дню" и "вдоволь хлеба". Тема "земных радостей" воплощается еще и в сквозном образе меда, отсылающего нас, помимо прочего, к эпиграфу поэмы Μ. Ю. Лермонтова "Мцыри" – к библейскому "Вкушая, вкусих мало меда, и се аз умираю" (1Цар, 14:43) – и к контексту самой романтической поэмы о юноше-беглеце, так и не обретшем желанной свободы. Поэтому "сомнамбулы" и "пьяницы" – искатели земных радостей – названы "пчелиным хором", да и халва ("и пахнет сладкою халвою") благодаря восточной поговорке "сколько ни говори “халва”, слаще во рту не станет" ассоциативно связана с мыслью о тщетности надежд или пустых обещаний.
Значим и еще один мотив стихотворения: "как будто жизнь качнется вправо, / качнувшись влево". При желании в нем можно найти и политический подтекст: именно "левый" переворот привел к тому, что Петроград уступил Москве статус столицы, а затем стал Ленинградом. Но, видимо, это только одно из возможных объяснений. Нам же важнее, что мифопоэтическая оппозиция "левое – правое" традиционно соотносится с парами "ложное – истинное", "злое – доброе", "дьявольское – божественное" и т.п. Другими словами, "жизнь, качнувшаяся вправо" – это жизнь настоящая, восстановившая свой подлинный ход после временной порчи. Но союз "как будто" ставит под сомнение подобную возможность, впрочем, не отрицая ее.
Таким образом, не только христианское Рождество сквозит на заднем плане светского праздника Нового года, но и черты Петербурга, прежней столицы дореволюционной Империи, вдруг проступают в образе Москвы – столицы Империи нынешней. Все образы стихотворения собираются вокруг двух полюсов, заданных оппозицией "изменчивость – неизменность". Текучесть времени, вечная смена дней, лет, эпох передается через обилие в стихотворении "текучих" образов: "плывут" "кораблик негасимый", толпа, "певец печальный", "поезд новобрачный", "холодный вечер", наконец, "Новый год" плывет "по темно-синей волне"; "льется мед огней вечерних" и даже жизнь качает, как "кораблик". Однако эта "текучесть", изменчивость нейтрализуется тем, что, в сущности, прошлое и настоящее легко перетекают друг в друга, сливаются, утрачивая различия.