Мультикультурализм и кризис национальной идентичности

Нынешний интерес к проблемам мультикультурализма и толерантности связан с тем, что культурные различия в обществах, организованных в национальные государства, не только не исчезают или сглаживаются, но, напротив, имеют явную тенденцию к нарастанию. Одна из наиболее веских причин этого — массовая иммиграция, ставшая в конце XX в. для стран Запада центральной социальной проблемой. В результате массовой послевоенной иммиграции, прежде всего из стран третьего мира, в Соединенных Штатах и в Западной Корее все в большей степени формируются полиэтнические и мультикультуриые общества. Влиятельный британский теоретик мультикультурализма Бикху Парекх полагает, что мультикультурализм — это нормативная реакция на мультикультурность общества, культурное разнообразие, в большей или меньшей степени характеризующее пока западный, а впоследствии и весь остальной мир.

Мультикультурализм как модель сосуществования групповых культурных идентичностей стал ответом на вызовы растущих этиофобий, культурного расизма и "неуправляемого разнообразия", и поэтому, отмечает И. С. Семененко, "как в коммунальной квартире, в пей четко проявляются и приобретения, и издержки коммунального общежития" [1].

Сегодня понятие "мультикультурализм" активно используется, когда речь заходит о проблемах массовой иммиграции из стран бедного Юга и социальной неустроенности разного рода меньшинств, о разобщенности и отсутствии солидарности в современном западном обществе, о кризисе модели национального государства, без этого понятия сложно представить себе обсуждение государственной образовательной политики и проблем прав человека и т.д.

Действительно, сегодня население мира становится все более мобильным, а социумы — все менее гомогенными. В конце 2000 г. более 2 млн человек ежедневно пересекали границы государств (в 1950 г. это число не превышало 70 тыс. человек). Однако наиболее веской причиной этого феномена является массовая иммиграция с бедного Юга на богатый Север, ставшая в конце XX в. для стран Запада одной из центральных социальных проблем. "Новые волны иммиграции, а также политика идентичности (или различия), — свидетельствует Г. Тернборн, — вызвали взрыв мультикультурализма" [2]. Неслучайно и концепции мультикуль- турализма особо подчеркивается растущая вследствие миграции гетерогенность населения стран Запада, что ставит под вопрос традиционную программу национального государства: формирование и воспроизводство на своей территории культурной гомогенности. При этом политика мультикультурализма посредством выделения особых групп не только устанавливала институциональное равенство, но и наделяла особыми коллективными правами и потому была особенно привлекательна для "...прежде дискриминированных, маргинализированных и часто презираемых этнических групп" [3].

Понятие "мультикультурализм" появилось в политическом и научном лексиконе североамериканских "иммигрантских" государств (Канада и США) в конце 1960-х гг. Тогда этим словом обозначались новые интеграционные модели, принципиально отличающиеся от классической модели melting pot ("плавильного котла"), которая ранее стихийно сложилась в этих государствах. Если ассимиляционная модель предполагает, что все тяготы и бремя процесса интеграции ложатся в основном па самих мигрантов, то мультикультурпая модель переносит акцепт на создание благоприятных условий для интеграции, т.е. на усилия принимающей стороны. Действительно, в ситуации, когда значительные экономические и социальные различия накладываются на групповые — этнические, конфессиональные или расовые, можно утверждать, что без проведения определенных мер, обеспечивающих большее равенство в экономической сфере, недостижимо и равенство политического влияния. К такого рода мерам относятся:

• направление инвестиций и субсидий для развития групп и территорий их компактного проживания;

• разработка специальных программ, стимулирующих развитие такого рода регионов и групп;

• предоставление членам неблагополучных/дискриминируемых групп льготных условий получения образования и трудоустройства.

"Разумеется, все подобные меры должны рассматриваться как временные, так как в конечном итоге их целью являются равенство возможностей и равное отношение ко всем членам общества" [4], — отмечает американский исследователь В. Л. Хссли.

Основным для мультикультурализма стал ответ на вопрос, как обеспечить нормальное функционирование демократического общества, становящегося все более гетерогенным в расовом, этническом, культурном и религиозном отношении. "Мультикульту- рализм в либеральном обществе, — считает С. Бенхабиб, — плата за невключение многих групп в общественный договор. Мульти- культурализм воспроизводит корпоративную идентичность группового типа" [5]. По мнению Страттона и Энга, "исторически мультикультурализм можно рассматривать как следствие неудачи, которую потерпел модерный проект национального государства, во главу угла ставивший единство и однородность. Мультикультурализм видит пользу разнообразия там, где националистическая риторика настаивает па гомогенности".

Фактически же сторонники мультикультурализма отказываются от универсальной концепции прав гражданина и предлагают предоставлять разный набор прав различным группам людей. Мультикультуралисты требуют дифференцированного гражданства, особых прав подчиненных меньшинств, ставя тем самым под сомнение основные составляющие идеально-типической модели гражданства национального государства — единство места жительства, административного подчинения, демократического участия и культурной принадлежности. Они выступают за множественность и равенство культурных идентичностей, за передачу все больших властных полномочий регионам и группам, за ослабление связи между длительностью проживания на территории определенного государства и гражданской ответственностью [6], настаивая па том, что "альтернативы совместному пользованию пространством идентичности не существует"[7], и предлагают свои варианты организации общежития групп и индивидов разной этнокультурной принадлежности в рамках единой политической нации.

Принятие доктрины мультикультурализма Соединенными Штатами приводит к тому, что весь западный мир принимает ее, по крайней мере на уровне идеологии. С этих пор в мультикуль- туралистском дискурсе права групп стали восприниматься как часть и продолжение нрав личностных, а гражданская идентичность — как одна из ряда идентичностей человека и совсем не обязательно — главная.

Казалось бы, единственная современная сверхдержава — США — возникла как государство и нация иммигрантов и всегда черпала жизненные силы в активной иммиграции. Это особо отметил в своей книге "Нация иммигрантов" (1964) Джон Кеннеди: "Иммиграция... дала всем “старым” американцам образец, по которому можно судить, как далеко они должны продвинуться, и всем “новым” американцам — понимание того, как далеко они могут продвинуться. Она напоминает каждому американцу, старому и новому, что изменения — это существо жизни и что американское общество — это процесс, а не итог".

Сегодня в США население увеличивается ежегодно на 1% по-нрежнему в основном за счет притока иммигрантов, которые составляют уже более 10% населения страны. Однако если в 1910 г. среди стран, "поставлявших" наибольшее количество переселенцев, не европейскими были всего две, то к 1990 г. все десять относятся к Восточной Азии и Карибскому бассейну (Мексика, Филиппины, Южная Корея, Куба, Индия, Китай, Доминиканская Республика, Вьетнам, Ямайка, Гаити), т.е. к регионам, где традиции, ценностные ориентации и образ жизни существенно отличаются от североамериканских. Показательна и динамика роста иммиграции из этих регионов. Только за 1940—1980-е гг. число иммигрантов из Латинской Америки возросло в 27,1 раза, а из Азии — в 88 раз (!). В начале нового века иммигранты из Мексики составляли 27,6% от общего числа иммигрантов, намного превосходя китайцев (4,9%) и филиппинцев (4,3%) [8]. "В самые ближайшие годы каждый четвертый американец будет принадлежать к этническому меньшинству", — констатировали в начале 1990-х гг. М. Бернал и Г. Найт. Однако этот прогноз оказался слишком оптимистичным, поскольку число американцев европейского происхождения уменьшалось гораздо более стремительными темпами: если в 1980 г. они составляли 80% населения США, то в 2000 г. уже 70%.

Однако гораздо более важную роль сыграло то обстоятельство, что поведение новых иммигрантов опрокинуло сложившиеся ранее представления об американской нации как "плавильном котле". Они оказались не интегрируемыми и не ассимилируемыми. Общий образовательный и культурный уровень новых иммигрантов крайне низок; в 1995 г., когда 12% коренного населения США не имели полного школьного образования, доля таковых среди легальных иммигрантов превышала 40%; средний же уровень их образования был в 4 раза ниже, чем у среднего американца. Неудивительно, что уделом иммигрантов оказывается работа в низкооплачиваемых секторах хозяйства, обособление от коренного населения, и как результат возникают новые культурные и социальные барьеры внутри страны. "Важной составляющей большинства ситуаций этнического антагонизма являются групповые барьеры и привилегированный доступ к ресурсам"[9], — пишет Э. Гидденс. Новые иммигранты образуют диаспоры и локальные сообщества, живущие по своим законам и лишь формально принимающие законы своей новой родины. Концепция "плавильного тигля" оказалась неадекватной для описания всей сложности этнических процессов в американском обществе. Расхожая шутка этнологов суммирует реальные результаты плюралистической интеграции, к которой было вынуждено обратиться американское общество: "Мы (Соединенные Штаты) думали, что варим суп, а получили салат".

С. Хантингтон называет иммиграцию в США главным бичом нашего времени. Иммигрантов он делит на "обращенных", прибывших с тем, чтобы ассимилироваться в американском обществе, и "временщиков", приехавших по контракту на несколько лет. "Новые иммигранты с юга, — отмечает Хантингтон, — не обращенные и не временщики. Они курсируют между Каролиной и Мексикой, поддерживая дуальную идентичность и вовлекая в этот процесс членов своих семей". Опираясь на цифру в 1,6 млн человек, которых арестовывают каждый год за попытку пересечь Рио-Гранде, Хантингтон предостерегает: "Если свыше миллиона мексиканских солдат перейдут нашу границу, США воспримут это как угрозу национальным интересам и отреагируют соответственно. Однако мирное вторжение миллионов мексиканцев, как будто санкционированное Висенте Фоксом (Президент Мексики. — В. А.)у представляет не меньшую опасность для Америки, и на него США должны реагировать адекватно. Мексиканская иммиграция уникальна по своей сути, она является прямой угрозой нашей идентичности и культурной целостности и, быть может, нашей национальной безопасности" [10]. "Идеи мультикультурализма, широко распространившиеся в последнее время в американском обществе, — пишет В. Иноземцев, — отражают банальную раздробленность нации и clе facto проповедуют приоритет нрав этнических групп над правами отдельных личностей, недопустимый с точки зрения классической либеральной теории"[11]. Либеральные идеи и ценности доведены в практике мультикультурализма до самоотрицания. Какая же возможна индивидуальная свобода, если ты не можешь высказать свое мнение о гомосексуальности, о феминизме и расовых проблемах? С помощью всякого рода меньшинств была поставлена под сомнение традиционная буржуазная мораль.

"Как показала практика, в большинстве случаев проекты но реализации групповых прав и интересов (самоопределение, гарантированное представительство, предоставление социальных льгот и преференций) оборачивались ущемлением прав прочих индивидов, этнизацисй общественного сознания и социальной сегрегацией. Нередко защитой коллективных прав оправдывалось нарушение прав человека. Сегодня уже западные авторы говорят о дестабилизирующем воздействии безграничной терпимости, называя ее “невозможной добродетелью”" [12]. Когда вопрос касается привилегий для этнических групп, политика, предусматривающая выделение квот, идет вразрез с одной из самых важных характеристик этничности, а именно с тем фактом, что этническая идентичность большинства людей не поддается сколько-нибудь однозначному определению. "В современных западных плюралистических обществах политика, ведущая к признанию групповых прав, всегда влечет за собой произвол и неравенство, так как сам отбор привилегированных групп, равно как и определение того, кто к каким группам принадлежит, является произвольным. Как и в США, возмездием за подобного рода политику является своего рода система апартеида “наоборот”, при которой возможности и права людей определяются случайным в нравственном отношении фактом их этнической принадлежности, а не их заслугами и нуждами" [13].

Американское правительство, пытаясь с помощью так называемой политики признания, или позитивной дискриминации, преодолеть существующее структурное социальное неравенство, обнаружило на примере афроамериканцев, что наделение особыми правами способствует не включению в общество, а исключению из него и усугубляет раскол по этническим линиям, навязывая право на отличие и тем, кто за него не боролся.

"...Первым результатом позитивной дискриминации в сфере образования стало снижение качества последнего. Проводившиеся в начале 1970-х гг. исследования уровня подготовки в американских колледжах показали, что у афроамериканцев, поступивших в колледжи благодаря квотам, гораздо более низкие результаты тестирования, а среди студентов, имеющих задолженности, только 10% белых и 90% чернокожих. Это соотношение, конечно, со временем изменилось, поскольку имело социальную, а нс культурную природу и объяснялось тем, что чернокожие школьники получали образование в муниципальных школах бедных кварталов. Но групповая модель включения, опиравшаяся на специальные права, повлекла за собой и другие негативные последствия" [14].

После того как особые права обрели чернокожие и представители коренного населения, их стали требовать иные маргинализированные группы. Защитники мультикультурализма пришли к выводу о необходимости включать в качестве "привилегированных культурных меньшинств" в мультикультурном обществе также сообщества, объединенные определенным стилем жизни. В итоге сложилась ситуация, когда наиболее вероятным кандидатом на любую должность предстала "чернокожая лесбиянка- инвалид" как индивид, принадлежащий сразу к четырем типам исключенных (женщина, расовое меньшинство, сексуальное меньшинство, физически альтернативно одаренные). При этом сами культурные меньшинства теперь считают, что для ликвидации дискриминации необходимо нс просто равноправие, когда то, что их отличает, утверждается как "равно достойное", а такое к ним отношение, которое наделило бы их группу привилегиями по сравнению с большинством или другими меньшинствами.

Проблема еще более обострилась в связи с тем, что позитивную дискриминацию, вначале мыслившуюся в качестве временной меры для преодоления социально-структурного неравенства, оказалось невозможно отменить. Однако если бы ее не было вовсе, законодательно провозглашенные равными права чернокожих или инвалидов, возможно, так никогда бы и не были реализованы из-за сложившихся в американском обществе отношений. В результате — очередной тупик, выхода из которого пока не найдено.

"Возникновение групповых или коллективных прав является, вероятно, наихудшей формой легализма, вытеснившего традиционный идеал толерантности... Мультикультурализм и толерантность расходятся в том, что в рамках толерантности признается, что прочная свобода предполагает нечто большее, чем согласие с законами и конституционными правилами, а именно общность культурных ценностей и моральных взглядов по широкому кругу вопросов... подобные отклонения от старомодного идеала толерантности приведут к распространению еще более старомодной нетерпимости" [15]. В результате уже сегодня 72% населения США выступает за резкое сокращение иммиграции, данные другого опроса, проведенного в середине 2000 г., свидетельствуют: 89% американцев по,одерживают требование о признании английского языка единственным государственным языком Соединенных Штатов [16]. Люди могут мирно жить вместе и при этом отличаться друг от друга и иметь глубокие разногласия по многим вопросам, однако их совместная жизнь становится невозможной, если одни признают свое превосходство или, даже гипотетическую, возможность применения силы к своим оппонентам.

Оценивая исторические перспективы Соединенных Штатов, И. Валлерстайн как-то заметил: "Америку где-нибудь в 2020-е гг. ждет своя перестройка, но в отличие от советской она будет значительно более кровавой, потому что в ней будут замешаны расовые и этнические проблемы, которые находятся не па периферии системы, а внутри нее"[17].

Однако, но мнению некоторых отечественных авторов, "новый интерес и озабоченность этиичностыо в США (как и в других иммигрантских государствах. — В. А.) — это больше средство противодействия неравенству, отстаивания дополнительных прав и выстраивания солидарных коалиций в обществе жесткой конкуренции. А отчасти это уже роскошь культурных увлечений, которую могут позволить себе в состоятельном обществе утвердившиеся бывшие иммигранты"[18].

Сторонники мультикультурализма настаивают на том, что только эта политика оставляет возможность полноценной социальной интеграции новых иммигрантов, пусть и в отдаленном будущем. И хотя подобную перспективу трудно назвать убедительной в свете происходящих сегодня процессов, в североамериканском контексте, вероятно, не существует реалистической альтернативы политике мультикультурализма. Выдающийся антрополог К. Леви-Стросс отмечает: "Не существует страны, которая бы была в большей степени, чем Соединенные Штаты Америки продуктом слияний и смешений, и несмотря на это существует American way of life, который характерен для всех жителей страны, каким бы ни было их этническое происхождение" [19]. Формируя у своего народа новую гражданскую идентичность, Америка не отнимала и не отнимает традиционной у тех иммигрантов, которые не хотели с ней расстаться. Американцы, пишет У. Кимлика, "могут иметь разногласия по поводу интерпретации прошлого и очень разные надежды на будущее, но признают друг друга в качестве членов одного и того же общества, и это чувство общей принадлежности лежит в основе их национальной идентичности"[20]. Сегодня уже можно утверждать, что в Соединенных Штатах заканчивается процесс институализации новой модели интеграции новых иммигрантов в американскую нацию, составляющими которой являются: безусловный отказ от этнического федерализма и от формализованного политического представительства этнических и расовых групп; приоритет индивидуальных прав над групповыми, дальнейшее внедрение одноязычия в общественную и политическую жизнь страны, сохранение этнических институтов в качестве элементов гражданского общества и т.д. Однако идет этот процесс не без серьезных издержек и трудностей.

Говоря о политике мультикультурализма, следует различать две ее основные формы. Возникновение и развитие первой из них, как уже отмечалось выше, связано со странами, население которых формировалось и во многом формируется сегодня за счет иммиграции: Австралия, Канада, США. Возникновение другой связано с экономически развитыми западноевропейскими национальными государствами, бывшими, по историческим меркам, еще совсем недавно метрополиями, центрами огромных колониальных империй и пережившими их распад. Поэтому для государств Европы мультикультурализм — идеология и политика, во многом заимствованные, своеобразно понимаемые, что обусловлено историей и спецификой политических культур этих стран и в известной мере чуждая им. Для европейцев поэтому мультикультурализм — это прежде всего иностранный рецепт разрешения новейшей для них проблемы — интеграции культурно разнородных иммигрантских меньшинств, отмечает британский исследователь-мусульманин Т. Модуд [21]. Тем более что нигде политика мультикультурализма не осуществлялась в чистом виде. Везде мультикультурпые практики практически неизбежно (в той или иной степени) сочетаются с эпизодами ассимиляции или сегрегации представителей иных этнических и религиозных сообществ. Известный немецкий политический философ Ю. Хабермас пишет и этой связи: "В отличие от Америки европейские нации относительно гомогенны. В их истории почти не встретить преданий о принятии чужаков или ассимиляции иммигрантов. Поэтому пришествие в Европу множества людей иного цвета кожи, иных традиций, иной веры вызывает серьезные опасения, тем паче, что происходит оно на фоне распада европейских государств. Здесь политика мультикульту- рализма обусловлена: во-первых, массовой иммиграцией нескольких последних десятилетий и комплексом проблем, ею вызванных; во-вторых, активизацией региональных этнокультурных и этнополитических движений, стимулируемых как процессами глобализации, так и европейской интеграции, сегодня мы живем в плюралистически х обществах, которые все более отходят от формата национального государства, основанного на культурной однородности населения" [22]. Поэтому, полагает Хабермас, единственной альтернативой политике полной ассимиляции или этнических чисток на данный момент является путь к мультикультурному обществу, хотя и отмечает противоречивость идеи мультикульту- рализма. Ее приверженцы одновременно требуют фактического равенства групп с разной идентичностью и предоставления права на культурные различия.

Сравнивая американскую практику с усилиями, предпринимаемыми западноевропейцами, некоторые исследователи противопоставляют их как примеры негативного (США) и позитивного (Западная Европа) мультикультурализма. Позитивный характер европейского варианта мультикультурализма связывается с тем, что провозглашаемое единство континента основывается на динамическом равновесии культурных, политических и территориальных факторов [23].

В отличие от таких классических "принимающих стран", как США, Канада и Австралия, история которых определялась потоками иммигрантов и которые уже в силу своей величины могут позволить себе роскошь сосуществования своеобразных этнических и расовых диаспор, европейские государства жизненно заинтересованы в культурно-политической интеграции проживающих у них иммигрантов, особенно если таковые имеют статус их граждан. "Наличие “параллельных обществ” — реальная опасность для западноевропейских демократий, особенно перед лицом ноиых (глобальных) угроз..." [24]

Это тем более верно, что массовая иммиграция имеет ярко выраженную тенденцию к росту несмотря на проведение практически всеми государствами Западной Европы жестко ограничительной иммиграционной политики. В конце 1990-х гг. миграционный приток в ЕС стал составлять 2 млн человек ежегодно. Даже те западноевропейские страны, которые ранее сами были основными поставщиками иммигрантов — Италия, Испания, Португалия, Ирландия, получили большие иммигрантские сообщества, в основном из не европейских стран. В 2000 г. Великобритания приняла 185 тыс. иммигрантов — это рекордный показатель. В тот же период на территорию стран Евросоюза проникло не менее 500 тыс. нелегальных иммигрантов — в 10 раз больше, чем в 1993 г. [25]

Согласно оценкам Отдела народонаселения ООН, приведенным во "Всемирных демографических прогнозах" (оценка на 2000 г.), в ближайшие 50 лет численность населения всех европейских стран за исключением Албании, Ирландии, Исландии и Люксембурга начнет сокращаться. В целом численность населения Европы к 2050 г. уменьшится сравнительно с 2000 г. на 124 млн человек и составит 603 млн вместо прежних 727 млн. Что касается стран "ядра" Европейского союза, то его население сократится на 37 млн с 376 млн до 339 млн. Если говорить о наиболее крупных странах ЕС, то, по прогнозам, население Италии уменьшится на 25%, Германии — на 14%, Соединенного Королевства — на 1%. Франция — одно их редких исключений, здесь прогнозируется прирост населения с 59 млн до 62 (4%). Для того чтобы сохранить на перспективу демографическое равновесие в европейских странах, где население не только уменьшается, но и неуклонно стареет, необходимо изменить (в сторону повышения): 1) пенсионный возраст; 2) уровень занятости населения; 3) уровни, виды и характер отчислений в пенсионные фонды и системы медицинского обслуживания пожилых людей, а также выплаты, осуществляемые этими системами. Кроме того, необходимо сделать более эффективными программы, имеющие отношение к регулированию международной миграции (прежде всего замещающей миграции) [26].

Европейские страны вынужденно превращаются в "иммигрантские государства", и тот или иной вариант политики мультикультурализма для них при всей неоднозначности ее следствий является практически неизбежным. "Государство не может рассчитывать на превращение мигрантов в полноправных членов общества, если не признает за ними — хотя бы отчасти — права на различие" [27], — резонно отмечает российский исследователь В. С. Малахов. Однако публичная политика западноевропейских государств, ориентированная на поддержку этнокультурной особости, привела к абсолютизации этнических, культурных и конфессиональных составляющих идентичности, которые выстраивались на отличии от других. Что привело к росту отчуждения членов принимающего общества от иммигрантских общин, которые все в большей степени превращаются в закрытые анклавы.

Вместо рассмотрения мультикультурализма в качестве пространства для диалога этнокультурных групп по поводу общих рисков он был институализирован как система защиты этих групп друг от друга, которая привела к формированию гетто и устранению части граждан из политической жизни. Мультикультура- лизм, принятый па вооружение государственной политикой, опирался на ошибочную концепцию культуры как застывшей формы, помещенной в "рамку" территории, этнической группы или языка, констатировал известный британский социолог 3. Бауман задолго до громких заявлений лидеров Германии, Великобритании и Франции о крахе политики мультикультурализма.

Сосуществование двух и более образов жизни или двух и более традиций, которые никогда не пересекаются, следует, по сути, рассматривать как выражение не мультикультурализма, а "множественного монокультурализма" (А. Сен). Защита мультикультурализма, о которой постоянно приходится слышать в наши дни, очень часто "как раз и есть не что иное, как защита множественного монокультурализма" [28], — отмечает П. Дж. Бьюкенен.

В европейских странах появился массовый слой потенциальных и реальных граждан (в основном выходцев из мусульманских государств), не готовых к участию в управлении государством, не понимающих сути института гражданства и не требующих реализации их индивидуальных политических прав. В связи с этим возникает острая проблема обеспечения лояльности и соблюдения потенциальными и реальными новыми гражданами минимальных требований либерально-демократической системы.

В то же время пет полной уверенности в том, что к признанию права на различие и к мирному сосуществованию различных культурных идентичностей готовы как политические элиты, так и большая часть населения стран Европы. "...В массовом сознании и в мышлении политических элит европейских стран бытуют традиционные представления о национальном государстве как результате самовыражения некоей культурной субстанции и соответственно отношение к миграции как к “неизбежному злу”" [29].

Отдельно следует заметить, что европейская иммиграция конца XX — начала XXI в. четко разделяется на две части: 1) своего рода реиммиграцию; 2) приток населения из близких к Европе малоразвитых стран. Среди десяти национальных групп, поставлявших наибольшее число иммигрантов в страны ЕС, в 1996 г. не европейскими по своему происхождению были лишь турки; первые три строчки в этом списке занимали репатриирующиеся немцы, лица британского происхождения и выходцы из стран бывшего Советского Союза. Иммигранты из стран Северной Африки, которые наиболее серьезно отличаются от европейцев но религии и менталитету, не превышали 0,65% общего населения стран ЕС[30]. На рубеже веков Европейский союз насчитывал примерно 20 млн проживающих в нем иностранцев, из которых 6 млн — выходцы из других европейских государств, 4—5 млн прибыли из Турции и стран, ранее входивших в состав Югославии, 3—4 млн — из государств Магриба и Африки, 1 млн — из азиатских стран [31].

В западноевропейских странах, так же как в США, формируются все более крупные меньшинства, зачастую создающие свои анклавные поселения в крупных городах, в которых они стремятся сохранить свою этнокультурную идентичность, основанную чаще всего на исламе. Более того, известный американский политолог Ф. Фукуяма утверждает, что "европейцам со стороны радикального ислама грозит опасность, намного более серьезная и исходящая изнутри, нежели американцам, для которых эта угроза является внешней". Мусульманская община в странах Евросоюза составляет сегодня уже 13 млн человек, а во Франции мусульмане — это уже около 10% населения, и их доля постоянно растет несмотря на ужесточение иммиграционной политики, что позволяет крайне правым спекулировать на проблемах "Еврабии" и "Внутреннего Алжира" (и как показали события октября — ноября 2005 г. и лета 2011 г. в Великобритании, не без оснований). "Будучи не в состоянии адаптироваться и преуспеть в чуждой для них среде, переселенцы с периферии быстро образуют замкнутые сообщества, где воспроизводят традиционные привычные для них связи и отношения. При этом они обычно принимают западное подданство и продолжают преобразовывать социальную среду западных стран, не разделяя, а иногда даже не понимая принципов гражданского общества" [32]. На этой основе в странах Запада формируется пеипте- грированный в социальную систему новый низший класс, имеющий не только этнические, мо и расовые, конфессиональные, культурные отличия от европейцев, своего рода новые изгои, или внутренний пролетариат (о появлении которого предупреждал в 1960-е гг. А. Тойнби). Поддерживая постоянные связи со страной происхождения, такие меньшинства но сути дела образуют общности нового типа — транснациональные. В результате этой новой иммиграции конфликт "Север — Юг" переносится внутрь государств "ядра". Возникает вопрос, как сохранить стабильность и по-прежнему проявлять толерантность к иным, подвергаясь нападению Юга, в том числе изнутри? Тем более что радикальное и простое решение — прекращение миграции невозможно, поскольку чревато катастрофическими экономическими последствиями для Европы. По прогнозам, при сохранении нынешнего уровня рождаемости Европа к 2050 г. должна будет принять 169 млн иммигрантов, если, конечно, она желает сохранить сегодняшнее соотношение 15- и 65-летних. Иными словами, либо Европа увеличивает налоги, радикально снижает пенсии и льготы на лечение, либо она становится континентом третьего мира. Таков выбор, и его придется делать, констатирует американский консерватор П. Дж. Бьюкенен [33].

Европейские либеральные интеллектуалы обычно утверждают, что это не дает повода для реального беспокойства, если программы по социально-экономической и культурной интеграции мусульман и других не европейцев будут успешно осуществляться. Однако, по мнению ряда исследователей, эгалитарный социально- экономический ответ невозможен, поскольку уже пет эффективных механизмов перераспределения богатства, демонтированных неолибералами. Поэтому неравенство по-прежнему нарастает, а следовательно, усиливается иерархичность социальных групп, что служит питательной базой для различных социальных движений, в том числе под знаменами культурного и этнического фундаментализма [34].В 1990-е гг. в контексте воздействия мощных глобальных сил, которые перемещают финансы, технологии, капитал, трудовые ресурсы поверх национальных границ в постоянно растущих масштабах, именно крупные города мира становятся главной ареной социальных изменений, именно сюда направляются потоки новых мигрантов, именно в них после 2008 г. живет более половины населения планеты, именно в городах со всей остротой проявляются многие проблемы современности.

С 1950 г. численность людей в мире возрастала на 1млрд каждые 12—14 лет. И если не произойдет каких-либо катаклизмов, процесс этот будет продолжаться по меньшей мере до 2025 г., считает Дж. Стайнбрунер. Более того, в нем имеются два тревожных обстоятельства:

• во-первых, более 97% роста населения приходится на слои с самым низкими доходами и уровнем благосостояния (и в Европе, и в США прирост населения обеспечивают именно иммигранты);

• во-вторых, это население все больше концентрируется в городах, если в 1950 г. 2/3 населения мира составляли сельские жители, то к 2025 г., но прогнозам, 2/3 населения мира станут горожанами.

Крупные города представляют собой место, куда направлены практически все миграционные потоки, где большое число людей живет в тесном контакте друг с другом и в тесной взаимосвязи между собой и где возникает большинство социальных проблем. В течение всей истории человечества городское население, имевшее самое разное происхождение, училось жить вместе или во всяком случае сосуществовать в рамках общей экономической и политической институциональной системы. Это удавалось различным группам с разной степенью успеха. Пространственная концентрация была источником как социальных стрессов, так и социальных инноваций, т.е. одновременно и силой, и слабостью современного города. Всегда имеющиеся в больших городах возможности повышения социального статуса притягивают массы людей и в то же время становятся причиной разрастания числа уязвимых групп населения и накопления потенциала социального недовольства и протеста. Так, по данным Б. Рубла, более 500 млн городских жителей во всем мире живут в неподобающих условиях или вообще не имеют жилья [35]. Американский исследователь Дж. Голд- стоун даже выделил ряд факторов, воздействующих на возникновение политических конфликтов в мегаполисах:

• несоизмеримое с темпами экономического роста увеличение городского населения;

• увеличение доли выпускников высших учебных заведений в условиях ограниченного достуиа/конкуренции за высокие статусные и социальные позиции;

• непропорционально высокая доля лиц от 15 до 25 лет но отношению к численности взрослого населения в условиях слабости политических институтов;

• миграция населения из регионов с несхожей этнической или политической идентичностью.

Интеграция иммигрантов осуществляется в основном на местном уровне, и, следовательно, интеграционная политика в идеале должна формироваться "снизу вверх", быть ближе к человеку и проводиться в жизнь при активном участии различных местных структур. Однако ресурсы, необходимые для осуществления политики интеграции, постоянно сокращаются. Поэтому конфликты, вызревающие в мегаполисах, — это как бы концентрированное выражение конфликтов всего общества.

Сегодня именно мегаполисы оказались перед лицом серьезных изменений в социальной, этнической, демографической и поселенческой структуре, а также в самом стиле жизни, прежде всего в связи с большим притоком иммигрантов из бедных стран мировой периферии, не адаптированных к новой для них социальной и культурной реальности. По некоторым оценкам, белые станут меньшинством в Лондоне к 2010 г., а к 2020 г. население трех крупнейших городов Нидерландов будет наполовину состоять из лиц не западного происхождения, большинство которых составят мусульмане. Если в 1960 г. только 7,3% населения Брюсселя были иностранцы, то в настоящее время проживающих в столице Бельгии иностранцев 56,5%. Значительная часть этих иностранцев — мусульмане. В Вене уже сейчас каждый пятый — номинальный мусульманин, в миллионном Кёльне уже 120 тыс. мусульман [36].

В европейских мегаполисах появляются преимущественно мусульманские жилые районы — как правило, это районы "социального бедствия": в ФРГ в Берлине это Кройцберг и Веддинг, в Гамбурге — Алтона и Вильгельмсбург, в Кёльне — Мюльхайм и Ниппес. Это замкнутые этнические анклавы со своими неписаными законами, которые нередко расходятся с местными законами и конституцией. В таких районах можно жить, не зная языка принимающей страны: к услугам населения свои магазины, рестораны, парикмахерские, банки, т.е. параллельный мир этнического бизнеса, который может брать под контроль экономическую жизнь не только этнических анклавов, но и регионов. Причем обеспечить "дисперсное расселение" мигрантов практически уже невозможно. Мусульманская община в Германии, насчитывающая сегодня, по разным оценкам, от 3,8 до 4,3 млн членов, т.е. примерно 5% населения страны, хорошо организована [37]. Центром притяжения в таких районах все чаще становятся мечети (которых в ФРГ уже более 200). Причем мечеть занимает центральное место — как в религиозной, так и в общественной жизни мусульман. Это не только помещение для молитв и религиозных служб, но и центр общественной жизни мусульманской общины района. Здесь семьи отмечают важные события своей жизни — свадьбы, похороны, обрезания мальчиков. На базе мечети создается сеть солидарности: за счет получаемых пожертвований оказывается материальная поддержка бедным, работают школы ислама. Однако здесь же зачастую дают наставление пастве имамы — "проповедники ненависти" по отношению к европейцам — христианам и иудеям. Это отражается па социализации детей, особенно если большинство учеников в школе — дети иммигрантов. Как свидетельствует турецкая женщина-педагог, работающая в одной из таких немецких школ, "с некоторого времени турецкие и арабские школьники начали говорить о немцах как о врагах. Иностранные семьи само- изолируются, мы ничего не можем сделать" [38].

В крупнейших городах формируются и так называемые обособленные кварталы. "В отличие от гетто и трущобных районов, где обитает главным образом малоимущее население (и иммигранты. — В. Л.), в обособленные кварталы заселяются группы лиц с достаточно высоким уровнем доходов. Как правило, это происходит из соображений личной безопасности и стремления к сознательной эксклюзивизации, индивидуализации, — отмечает Й. Штадельбауэр. — Обособленные кварталы обязательно имеют внешние ограждения, контроль посетителей на входе, часто в них располагаются “свои” виды услуг... Нынешние обособленные кварталы — это эксклюзивные социальные пространства, они обостряют процесс фрагментации города" [39].

Наиболее быстрым и радикальным изменениям, как уже отмечено, подвергаются самые крупные и развитые города стран Запада. Крупнейшие мегаполисы мира становятся все более и более фрагментированными городскими сообществами, вынужденными искать некий общий язык, поскольку ни одна из составляющих их групп не способна добиться устойчивого доминирования. "Традиционные представления о месте проживания и устоявшихся сообществах рассыпаются в прах в условиях небывалого роста городских метрополий, мгновенной коммуникации и стремительных перемещений людей" [40]. В последние годы исследователи постоянно отмечают в современных крупнейших городах повышение степени социального неравенства, обострение культурных и этнических конфликтов, усиление политической нестабильности и накопление потенциала насилия. В результате усиления неравномерности развития современных мегаполисов возникает социально и культурно фрагментированное пространство внутри его территории. Известный западный исследователь Саския Сас- сен, которая ввела в научный оборот понятие "глобальный город", пишет: "Глобальный город появился как пространство, на которое предъявляют свои права, во-первых, глобальный капитал, использующий глобальные города в качестве “организационного продукта”, а во-вторых, “обделенные” слои городского населения, часто не менее интернационализированные, чем капитал... очевидно, что они становятся ареной множества противоречий и конфликтов" [41].

Причины такого рода противоречий и конфликтов известны и исследователям, и политикам:

• интернационализация капитала;

• растущая международная транснациональная иммиграция;

• сокращение деятельности публичного сектора в городах и ресурсов, необходимых для выполнения обязательств перед городским сообществом. "Если социальный конфликт, возникший из-за городских ресурсов, плодит конфликты снизу, — отмечает, в частности, Б. Рубл, — то перекладывание ответственности правительствами стран на свои составные элементы (часто осуществляемое без перераспределения соответствующих ресурсов) означает, что общество не имеет возможности эффективно реагировать на все возрастающие требования" [42];

• реструктуризация рынка труда в связи с технологическим развитием, формирующейся системой международного разделения труда и региональной экономической интеграцией;

• фактическая неспособность социального государства гарантировать своим гражданам прежний уровень благосостояния, однако его обещание привилегированного статуса для своих, в какой-то степени реализуется и становится основой институциональной дискриминации мигрантов.

Модель развития, связанного с этими явлениями, свидетельствует о диспропорции между увеличением населения и экономическим ростом — последний концентрируется на вершине экономического спектра. В низших слоях общества, где происходит стремительный рост населения, в течение последних 20 лет налицо абсолютное падение жизненного уровня (в том числе в США и Европе). "В современных городах социальные группы вынуждены с большей осторожностью подходить к поискам собственной ниши и отстаивать свои интересы лишь в тех областях, от которых зависит их выживание или благополучие. Городская жизнь порой становится вынужденным вместилищем соперничающих друг с другом частных интересов" [43], — считает Б. Рубл. В связи с этим "по-новому формулируется вопрос о власти и неравенстве с учетом того, что именно в глобальных городах возрастают “ножницы” между высоко-обеспеченными и обделенными слоями населения и городскими территориями" [44]. Перед западными обществами вновь остро встают фундаментальные вопросы социальной справедливости. Относительная депривация мигрантов, дискриминация по расовым основаниям, растущая напряженность в отношениях между своими и чужими и слабые и неэффективные городские институты власти зачастую становятся причиной беспорядков и насилия. Дальнейшее следование этой модели в течение неопределенного времени может создать серьезную угрозу поддержанию базового консенсуса, необходимого для жизнедеятельности любого сообщества. "Во всех городских беспорядках на Западе (от Лос-Анджелеса до Сен-Дени и Брэдфорда), — замечает О. Руа, — проявляются одни и те же характерные черты: маргинальность одновременно по экономическому статусу и этническому критерию, связанному с цветом кожи (чернокожие, латиноамериканцы, арабы)"[45].

Для того чтобы эту угрозу предотвратить, необходимо повернуть вспять процесс обнищания массовых слоев населения. Однако здесь в свою очередь таятся свои проблемы. Для того чтобы всеобъемлющее улучшение было достигнуто, валовой экономический продукт должен вырасти примерно в 5 раз за 50 лет. Валовое производство энергии необходимо увеличить примерно в 3 раза, а производство продуктов удвоить. Но чтобы избежать потенциально катастрофических последствий для глобального климата (т.е. не увеличивать выброс углекислоты в атмосферу), нужно перевести энергетику с преобладающего использования ископаемого топлива (ныне более 70%) па не ископаемое (довести до тех же 70%). Однако сегодня нет каких-либо институциональных структур и мотивов, способных организовать этот переход. Последствия же могут быть широкомасштабными [46].

Проблема кроется нс только в низкой эффективности интеграционных механизмов или в отсутствии социально-экономических и технологических возможностей, но и в специфической религиозной идеологии, постоянно подпитывающей нетерпимость и радикализм прежде всего в постоянно растущей мусульманской общине Европы и оправдывающей насилие ради достижения религиозных идеалов ислама. Ведь, скажем, убийца кинорежиссера Тео Ван Гога, как и 19 террористов-самоубийц из Саудовской Аравии во главе с Мохаммедом А пой, совершившие нападение на США 11 сентября 2001 г., или врачи — выходцы из исламских стран, готовившие, по данным Скотланд Ярда, серию террактов летом 2007 г. в Великобритании, не относились к числу не интегрированных и неуспешных в социально-экономическом плане иммигрантов. Убийца Т. Ван Гога прекрасно говорил по-голландски и был студентом высшего учебного заведения, то же самое можно сказать и о лидере группы, совершившей теракты в Вашингтоне и Ныо- Йорке, Мохаммеде Агте. Как показало исследование Д. Гамбеттой и Ст. Хертогом социальных характеристик активных участников крупнейших мировых террористических актов в период с 1993 по 2006 г., многие из них имеют высшее образование (196 человек из 284), преимущественно техническое (78 человек из 196; на втором месте специалисты по исламской теологии — 34). Таким образом, исламские террористы в большинстве своем — это вполне обеспеченные, образованные и разбирающиеся в новейшей технике исламские фундаменталисты.

Очень характерной в этом отношении является ситуация в Великобритании. Если в 1981 г. численность мусульман (выходцев из Пакистана, Индии и Бенгладеш) оценивалась здесь в 750 тыс. человек, то в настоящее время их почти 3 млн причем численность родившихся в самой Великобритании составляет не менее 50% этого числа [47]. Именно Великобритания и 1980-е гг., первой в Европе, реагируя па процессы "пробуждения ислама", разработала и стала осуществлять на практике свою "коммуни- таристскую" модель мультикультуралистской политики, "означавшую признание государством сосуществующих в рамках национального сообщества многочисленных общин, официально признанных национальными меньшинствами". Они имеют полное право жить в своем кругу, сохраняя приверженность своему культурному наследию, этническим обычаям и семейным связям, а также отстаивать свои нрава на национальном уровне. "Основополагающим для коммунитаристской модели является принцип: значение и многообразие культурных ценностей каждой общины будут всегда определяющими при предоставлении услуг (государства. ~ В. А.) в той мере, в какой это не входит в противоречие с глубинными интересами индивида". Однако реализация этого принципа на практике так же, как в США, привела к тому, что права индивида все чаще ставились в зависимость от прав группы. Не удалось решить и проблему интеграции мусульман в британское общество, их стремление во что бы то пи стало сохранить свою религиозную и этническую самобытность никак не согласуется с полноценным британским гражданством.

Одной из первых начав осуществление политики мультикультурализма, Великобритания, так же одной из первых, ощутила и ее наиболее разрушительные следствия. Достаточно вспомнить, какой шок пережила страна, узнав, что взрывы в лондонском метро летом 2005 г., унесшие несколько сотен жизней, подготовили и осуществили "свои" — подданные британской короны выходцы из Пакистана. Не меньший шок в британском обществе вызвали массовые беспорядки в иммигрантских кварталах крупнейших городов страны летом 2011 г. Именно после этих событий премьер-министр Великобритании Д. Кэмерон заявил об отказе от политики мультикультурализма.

По мнению Бассама Тиби, немецкого учсного-мусульманина, интеграция мусульманского населения в европейское общество окажется успешной только в том случае, если оно откажется от законов шариата и примет европейские ценностные ориентации и поведенческие установки. Смысловое ядро этой культуры составляют, по Тиби, демократические правила и демократическая ориентация политической жизни, которых должны придерживаться все европейцы вне зависимости от их происхождения, этнической и расовой принадлежности. Соответственно и линия раскола проходит нс между Западом и исламским миром (как утверждает С. Хантингтон), а между теми, кто принимает демократические ценности и идеалы, па которых строится современное европейское общество, и их решительными противниками. Б. Тиби считает, что только светское общество в состоянии успешно противостоять давлению исламистов и обеспечивать мирное сосуществование в Европе различных этнических и конфессиональных групп. Б. Тиби верит и в возможность существования секуляризованного "европейского ислама", занимающего то же место и имеющего тот же статус, что и европейское христианство [48].

Западноевропейский опыт (как, впрочем, и американский) демонстрирует, что излишняя тематизация различия (права на различие) ведет к укреплению этнических установок. А так называемая интеркультурная педагогика, казалось бы, ставящая перед собой задачу воспитания толерантности, на деле способствует постоянному воспроизводству дискурса различия. Поэтому идея общеевропейской господствующей или руководящей культуры, укорененной в демократическом сообществе, члены которого связаны друг с другом не религиозной или этнической идентичностью, а коллективной идентичностью граждан этого сообщества, поддерживается многими европейскими интеллектуалами (см., например, идею конституционного патриотизма Ю. Хабермаса). Предполагается, что подобная гражданская идентичность должна быть превыше любой религиозной идентичности: конечно, никто не выступает против религии как частного дела каждого индивида, однако на публичном уровне только демократическая гражданская идентичность должна иметь решающее значение. Только на такой основе возможно, по мнению европейских интеллектуалов, успешное решение задачи интеграции не европейцев в европейское общество.

Однако они забывают, что само исламское мировоззрение чрезвычайно своеобразно. "Христианство и ислам имеют разное понимание мира сего и Царствия не от мира сего, духовного и мирского. Христианство различает родину духовную (Небесное царство) и мирскую (национальное государство — отечество). А для мусульманина существует только одна родина — Умма, т.е. община всех верующих-мусульман, а разделение духовного и светского (для правоверного мусульманина. — В. А.) — это худшая несправедливость, означающая процесс деисламиза- ции. Поэтому если христианский универсализм не ставит под сомнение национальную и государственную принадлежность, то исламский универсализм претендует па исключительность и разделение по языковому, национальному, идеологическому, ценностному и страновому принципу для него лишено смысла. Ислам — это вера и культ, это родина и гражданство, которые аннулируют различия между людьми... Говорить о светском или умеренном исламе так же неверно, как невозможно отделить веру от шариата" [49].

Другая проблема заключается в том, что ислам как нечто единое не существует, в нем нет единой, жестко-иерархической структуры, подобной иерархии католической или православной церкви. Он всегда отличался религиозным и культурным многообразием и потому сегодня в каждой европейской стране преобладает то или иное течение, то или иное толкование ислама в зависимости от того, откуда вышло большинство мигрантов-мусульман. Даже Б. Тиби, ратующий за евроислам, вынужден признать: "Мы не можем сказать, что существует нечто под названием “немецкий ислам”. Это значило бы построить мусульманскую церковь, объединившую всех — суннитов, алевитов, шиитов, турок, арабов и боснийских мусульман. Это просто невозможно".

Известный британский исследователь Дж. Грей утверждает: "Толерантность — это добродетель, свойственная людям, осознающим свое несовершенство. Такие люди не станут требовать, чтобы их предпочтения были закреплены особыми правами и привилегиями, или ожидать, что их образ жизни примут все. Они будут удовлетворены, если их оставят в покое. Вместо того чтобы стремиться к обманчивой утопии, когда любой образ жизни одинаково (и, возможно, незаслуженно) признан, эти люди довольствуются тем, что могут ужиться друг с другом... Самый надежный путь к обретению долгожданной свободы — это умерить свои требования друг к другу и научиться терпеливо сносить наши различия" [50].

Однако в настоящее время не только большинство иммигрантских общин Европы, но и многие европейцы не готовы принять подобную модель общежития, и одна из важнейших причин этого — острота уже существующих и вновь возникающих социально-экономических проблем. "Растущая в итоге этнокультурная мозаичность европейских обществ ставит под вопрос основу основ нации — ее сложившееся культурно-духовное единство" [51], — считает Е. А. Нарочницкая.

По мнению некоторых исследователей, и числе которых Иран Чопра (Индия) и др., накопление и обострение социальных противоречий в постиндустриальных странах может привести к возникновению здесь конфликтов, которые будут иметь куда большее значение для судеб человечества, чем развитие событий на мировой периферии[52]. Сумеет ли западная цивилизация интегрировать и культурно ассимилировать десятки миллионов представителей других цивилизаций и рас, не прибегая к насилию и соблюдая права человека? Приведет ли это к взаимообогащению культур и творческому переосмыслению и усложнению "проекта" нации, или породит новые конфликты?

Пока же глобальные процессы и вызовы, ими порождаемые, с неизбежностью вызывают массовую реакцию отторжения. В XX в., начиная с середины 20-х гг. и до середины 70-х, т.е. 50 лет, имущественное неравенство в промышленно развитых странах снижалось. С середины 1970-х гг. оно столь же устойчиво растет. В США в 1990-е гг. несмотря на экономический рост разрыв в доходах между имеющими высшее образование и не имеющими его увеличился по ряду оценок на 25—30%. Это явным образом связано со становлением информационного общества, важнейшей характеристикой которого является превращение знания в основной элемент общественного богатства. Сегодня говорят о четвертой "информационной революции", характеризующейся максимальным внедрением в сетях мультимедийных технологий, услуг и, соответственно, появлением новых корпораций — мультимедийных гигантов и специализирующихся па электронной торговле фирм. Однако "новое общество дает разные возможности, разное качество жизни, так как в нем усугубляется процесс социальной дифференциации уже по образовательному признаку. В этом обществе уже возникли в буквальном смысле невидимые границы, разделяющие людей. Мировая паутина Интернет объединяет тех, кто имеет к ней доступ, и отсекает тех, кто лишен этого... Внутри развитых обществ возникают жесткие классовые противоречия, которые могут привести их к серьезной деструкции и дестабилизации" [53]. В то же время, заметил в своей нашумевшей работе "Почему волна фашизма нам еще предстоит" Эдвард Люттвак, "ии умеренные “правые”, ни умеренные “левые” даже не признают главной проблемы нашего времени, не говоря уже о том, чтобы что-то предпринять для ее решения: эта проблема состоит в беспримерной экономической незащищенности трудящихся — от рабочих, занятых в промышленности, и “белых воротничков” до менеджеров среднего звена". Поэтому они псе чаще находят подтверждение своих страхов и фобий в выступлениях крайне правых политиков, которые говорят: "Во всех экономических трудностях виноваты не вы, а чужие — иностранные рабочие, люди с другим языком, другой этнической или расовой принадлежностью внутри страны, иностранные конкуренты во вне. Стоит только с ними справиться, и все каким-то магическим образом изменится к лучшему. Как справедливо заметил по этому поводу К. Поппер, мобилизация этничности является самым дешевым и надежным способом, с помощью которого может продвинуться политик, которому больше нечего предложить. "Ксенофобия не является определяющей для Европы, — констатируют В. Артс и Л. Халмап, — но этноцентризм безусловно имеет место. Так, большинство европейцев убеждены, что при приеме на работу национальная принадлежность должна иметь значение".

Власти вынуждены реагировать на рост настроений ксенофобии: США ужесточает иммиграционную политику и правила временного пребывания на своей территории (особенно после 11 сентября 2001 г.); для стран Европейского союза характерным стало акцептирование внимания на проблеме иностранцев, ограничение прав иммигрантов, выдвижение на первый план лозунгов защиты национальной идентичности и даже применение насилия по отношению к этнически и расово чуждым группам. Идея открытости в Западной Европе отступает под натиском стремления сохранить "свою" зону процветания для "своих", создать своего рода эксклюзивную европейскую демократию, что приводит на практике к сочетанию межнациональной толерантности внутри ЕС, с отношением к иммигрантам из-за его пределов как к чуждым элементам. С начала 1990-х гг. правила иммиграции в страны Европейского союза также стали ужесточаться, в результате иммиграция из-за пределов ЕС с 1991 по 1995 г. сократилась более чем на треть, число удовлетворяемых заявлений на жительство во Франции упало в три, в Австрии — в пять, в Германии — 7,5 раза. В начале нового века негативное отношение к иммигрантам разделяют 27,3% французов, 39,6% немцев и 41% бельгийцев [54]. Прошло пять лет, и число европейцев, опасающихся иммигрантов-мусульман, выросло в среднем по странам ЕС на 15%. Мусульман не любят уже 52% испанцев (3% населения страны — мусульмане), 50% немцев (5,2% населения), 46% поляков, 38% французов (8% населения).

В Великобритании летом 2011 г. (перед массовыми волнениями и погромами в иммигрантских районах Лондона и других городов) 44% опрошенных назвали ислам опасным, и очень значительное большинство британцев готовы поддержать националистическую партию, выступающую против иммиграции (если только она не будет ассоциироваться с образами насилия и фашизма).

Это заставляет правительства стран ЕС быть осторожными в вопросах либерализации иммиграционной политики и приносит новые дивиденты европейским крайне правым. Усиливается беспокойство в связи с возрастающим культурным и политическим прессингом США, а также динамизмом экономического развития Азиатско-Тихоокенского региона, растет стремление отгородиться от проблем постсоветской Восточной Европы и России. Отсюда тенденции к росту протекционизма в экономике и национализма в политике. "Новые констелляции в идеологии и политике кажутся все более вероятными в момент, когда “железный занавес” пал, а проект “государства благосостояния” становится все более проблематичным — и фискально и политически. Новая волна национализма, вопросы интеграции в Европейский союз, глобальный порядок и т.п. могут вести к дальнейшему увеличению возможности того, что радикальный консерватизм обретет новых союзников на сложившемся политическом поле", — отмечает Г. Даль.

В странах Западной Европы отнюдь не случайно в невиданных прежде масштабах проявились центробежные тенденции. Если ранее они наблюдались в Испании (Страна Басков, Каталония), Италии (проблемы Южного Тироля, Севера и Юга страны), Бельгии (валлоны и фламандцы), Великобритании (Северная Ирландия), Франции (Корсика), то теперь к ним прибавились растущее движение за независимость Шотландии, возрастающее соперничество между южными землями во главе с Баварией, которая не забывает о своем статусе Свободного государства Баварии, и федеральным центром, обвиняемом в превышении его полномочий. Есть некоторые признаки разрушения национального консенсуса в мультилингвистической Швейцарии. Появились влиятельные праворадикальные антииммигрантские партии в благополучных Бельгии (Национальный фронт и Фламандский интерес), Нидерландах (нартия/список П. Фортейна — ныне Народная партия за свободу и демократию), Дании (партия прогресса, Датская народная партия), Норвегии (партия прогресса), Швеции (Шведские демократы), Финляндии (Истинные финны) и др.

"Европейский рецепт предлагает растворить проблему самоопределения отдельных этнических групп в интеграции всех европейских народов. Чем острее ощущают в Лондоне шотландскую и североирландскую угрозы, в Париже — корсиканскую, в Мадриде — каталонскую и басконскую, а в Риме — южно-тироль- скую и ломбардскую, тем с большим нажимом политики говорят об ускорении интеграции. Укрепляя наднациональное начало, западно-европейские страны создают средство, которое позволило обуздать радикальное самоопределение" [55], — считает А. Д. Богатуров. Следует добавить, что европейская интеграция, как это пи парадоксально, одновременно "является надеждой политических руководителей “внутренних наций”: Шотландии, испанской Страны Басков, Каталонии, Галисии, Фландрии и др., видящих в европейской схеме рычаг, с помощью которого можно заставить считаться сначала с их стремлением к более широкому суверенитету, а затем — с самыми радикальными чаяниями прийти к формальной независимости, признанной Союзом" [56].

Совсем не случайны также электоральные и политические достижения противников европейской политической интеграции — праворадикального Национального фронта во Франции, правонопулистских Австрийской партии свободы, Партии швейцарского народа, устойчивый рост популярности сепаратистских партий в Шотландии (националистическая партия Шотландии), Фландрии (Фламандский интерес), Италии (Лиги севера) и др. В 2004 г. 49 депутатов от крайне правых партий были избраны в Европейский парламент, что на 8 человек больше, чем ранее. На следующих выборах радикальные националисты увеличили число депутатских мест в Европарламенте в 10 странах ЕС: Австрии, Великобритании, Венгрии, Дании, Италии, Нидерландах, Румынии, Словакии, Финляндии, Франции. Помимо традиционных обвинений в адрес иностранцев и иммигрантов политическая пропаганда направлена ныне также против неэффективного центрального правительства, "брюссельской бюрократии" и в качестве панацеи содержит требования политического обособления процветающих "своих" регионов от бедных, которые, по их мнению, живут за чужой счет.

"Подобного рода движения, — пишет Э. Хобсбаум, — следует понимать как симптомы социальной дезориентации, износа и разрыва тех нитей, из которых была сплетена привычная сеть, связывающая людей в сообществе. Сила такой ксенофобии — в страхе перед неизвестностью, перед тьмой, которая может опуститься па нас, как только исчезнут границы земель, означающие, как нам кажется, объективные постоянные, положительные пределы нашей совместной принадлежности некоему целому. И эта коллективная принадлежность, желательно к группам и объединениям, имеющим какие-либо видимые символы членства и знаки отличия, является наиболее важной, чем когда бы то ни было, чтобы разрушить отношения, связующие человеческие существа в различного рода сообщества" [57].

Богатые регионы ряда европейских стран, рассчитывая на свои крайне благоприятные позиции, стремятся изменить в свою пользу структуру региональной экономической политики на национальном уровне и напрямую оговаривать условия защиты собственных интересов в наднациональных объединениях типа Европейского союза. Тем не менее, будучи "регионами" национальных государств, отит не имеют ряда государственных полномочий. Отсюда вытекают две стратегии поведения региональных элит.

Первая стратегия — оспаривание государственного суверенитета и стремление к превращению в национальное государство (Фландрия, Баскония, Каталония, Корсика, Шотландия). Националисты, находящиеся сегодня у власти в Каталонии и Шотландии, планируют проведение референдумов но вопросу предоставления этим регионам национальной независимости. Не менее ярким примером такого рода является и североитальянский региональный национализм, выдвигающий требование создания государства Падания, при этом утверждается, что существует североитальянская нация, имеющая право на национальное самоопределение.

Вторая стратегия — давление на центральное правительство, навязывание ему своих интересов даже в случае их конфликта с национальными интересами. Именно это удалось сделать северо- восточным областям Италии на начальной стадии кризиса в бывшей Югославии, когда они поддержали отделение Словении и Хорватии в противовес позиции правительства страны, которое, как и другие государства ЕС (за исключением Германии), выступаю за сохранение единой югославской федерации. Последствия регионального давления, как правило, отрицательные, поскольку оно нарушает хрупкий батане интересов на национальном уровне и в принципе не отвечает потребностям европейской интеграции, нуждающейся в национальном посредничестве и помощи как раз для того, чтобы сгладить существующие на сегодняшний день межрегиональные экономические различия и увеличившиеся на несколько порядков после вступления в ЕС десяти стран Центральной и Восточной Европы.

Политолог из ФРГ X. Вассер считает, что в этом проявляется давно известный закон истории: когда ослабевает или исчезает внешняя угроза, ослабевает и общественное сплочение внутри государств, и тогда выявляются скрытые до поры слабости политических систем. Общая цель — преградить путь коммунизму — до времени сдерживала проявление симптомов дезинтеграции и сомнений в легитимности власти. Граждане западных стран были не меньше советских людей убеждены в том, что они живут в лучшем из миров и в смысле участия в политике, и в смысле способности к решению политических и экономических проблем.

Таким образом, кризис национальной идентичности и национального государства в постиндустриальных странах Запада налицо. Тем не менее, отмечают исследователи, "как ни парадоксально, степень интернационализации (но не глобализации) мировой экономики лишь подчеркивает потребность в национальном государстве, но не в его традиционной роли единственного носителя суверенитета, а в роли связующего звена между различными уровнями международного управления". Действительно, многие эксперты фиксируют тенденцию к сужению "внутренней" компетенции суверенных государств и расширение "международной". Однако второй процесс отстает от первого не только в техническом, но и в политическом смысле, а это означает, что процесс принятия решений на транснациональном уровне происходит вне рамок демократических процедур, используемых на национальном уровне, и ведет к нарастанию проблем и увеличению неравенства между транснациональными регионами и государствами.