Мотивы лирики

Поэзия Тютчева – поэзия мысли. Она стала отражением процесса поисков разумом ответа на вечные вопросы бытия. Лирика Тютчева отражает мучительный процесс познания человеком самого себя, сложную, не поддающуюся логическому объяснению диалектику тончайших изгибов чувств и эмоций. В становлении Тютчева-лирика большую роль сыграла поэзия Гейне и Гете, культура немецкого романтизма с его искренней верой в то, что страсть к познанию является двигателем человеческой культуры.

Уже на склоне лет в стихотворении "Веленью высшему покорны" (1870) Тютчев формулирует свое поэтическое кредо в отточенной форме двух четверостиший, контрастно противопоставленных друг другу. В этой годами шлифуемой стихотворной форме лирического фрагмента воплощен сгусток энергии лирического вдохновения, а образ мысли представлен как памятник человеческой культуры, запечатлевший основные эпохи в ее историческом развитии. Лирическое "мы", от имени которого выступает поэт, противопоставляет эпохи мирного, а значит, разумного существования людей, тем периодам мировой истории, когда человечество "не арестантский, а почетный держит караул при ней". Пятистопный ямб, придающий высказыванию интонацию философской взвешенности, на ритмическом уровне усиливает четкость выраженной мысли:

Веленью высшему покорны,

У мысли стоя на часах,

Не очень были мы задорны,

Хотя и с штуцером в руках.

Мы им владели неохотно,

Грозили редко и скорей

Не арестантский, а почетный

Держали караул при ней.

Образ разума как высшей силы, способной объединять людей, получает столь ясное художественное выражение в поэзии Тютчева далеко не сразу. Каждому из этапов творчества поэта соответствовало определенное представление о разумном, рациональном постижении мира человеком.

В одном из ранних стихотворений Тютчева, написанном 17-летним юношей, "Всесилен я и вместе слаб" (1810) слышны отзвуки державинской оды "Бог". Г. Р. Державин первым из русских поэтов дерзает выразить идею о том, что человек есть "связь миров повсюду сущих" именно потому, что наделен разумом – признаком "черты начальна божества". В этом же стихотворении Державина кульминационной точкой развития лирической темы становится знаменитая антитеза, построенная на объединении в едином образе крайних состояний духовного и телесного бытия человека: "Я царь – я раб – я червь – я Бог!" Стихотворение Тютчева подхватывает эту антитезу, начинаясь своеобразным "повтором" державинской строки. Однако это сходство скорее внешнего характера, поскольку Тютчев сразу же переводит заявленную в первой строке тему в глубоко личный план: "Всесилен я и вместе слаб // Властитель я и вместе раб, // Добро иль зло творю – о том не рассуждаю. // Я много отдаю, но мало получаю, //Ив имя же свое собой повелеваю". Юноше-поэту еще только предстоит освоить пространство собственной души, сознания, образа мысли.

В конце 1820-х – начале 1830-х гг. Тютчев создает стихотворения "Вопросы", "Последний катаклизм", "Цицерон", в которых философская мысль является главным ОГЛАВЛЕНИЕм и определяет собой поэтику произведения. В общем ряду явлений природы, этого единого и великого общего начала жизни, человек в поэзии Тютчева занимает особое положение. Разум человека предстает и как сила, рождающая в сознании вопросы о смысле жизни, о тайне природы и тайнах души, и как слабость – неспособность разумом постичь вечную загадку бытия. В каждом из стихотворений этот сквозной мотив выражен по-разному, общим же является свойственный всем произведениям "антологический колорит" выражения чувств лирического героя.

В стихотворении "Вопросы" (1830), представляющем собой вольный перевод стихотворения Гейне, развернута метафора бытия человека. В ритме, образуемом пятистопным ямбом со многими пиррихиями, возникает слуховой образ мучительного раздумья лирического героя над вечной загадкой жизни "что значит человек?". Центральный образ – образ мысли – воплощен в развернутом синтаксическом целом, включающем в себя вставную конструкцию ("Над коей сотни, тысячи голов – // В египетских, халдейских шапках, // Гиероглифами ушитых, // В чалмах, и митрах, и скуфьях, // И с париками и обритых – // Тьмы бедных человеческих голов // Кружилися, и сохли, и потели...), "перебивающую" ритм прямой речи, в которой заключается вопрос. Этот прием значительно осложняет восприятие стихотворения, однако зрительно и ритмически передает сам образ мысли, обозначая именованием (египетские, халдейские...) философских систем этапы взросления мировой цивилизации.

Образу упорядоченного, рационального времени противостоит образ стихии моря, неподвластной человеку. Это противопоставление – знак разобщенности двух миров: природы (космоса) и земного существования человека. Мысль о бытийной обусловленности вопросов человека к мирозданью подчеркнута также и кольцевой композицией стихотворения, начинающегося и завершающегося образом моря как символа бесконечности природы. Природа вис времени – она вечна. Эта мысль подчеркивается несколькими анафорическими зачинами стихотворных строк, начинающихся соединительным союзом "и" ("и, сумрачный, он вопрошает волны <...> и ропщут волны, и дует ветр, и гонит тучи, и звезды светят холодно и ясно..."), предполагающим возможность "продолжения" начатого перечисления до бесконечности.

В стихотворении "Последний катаклизм" (1829) лирический герой стремится постичь тайну бытия с такой страстью, что готов заплатить за познание разрушением мира. В основе стихотворения "Цицерон" (1829) – развернутая метафора из речи Цицерона: "Я поздно встал – и на дороге // Застигнут ночью Рима был!" Вторая часть стихотворения раскрывает философский смысл метафоры "ночь Рима". Эпоха падения Римской империи осмысляется Тютчевым как время распада сложившегося порядка жизни, время, обнажившее суть явлений. Разрушение сродни анализу, но если цивилизация подвержена гибели, то мысль человека бросает вызов историческим катаклизмам. Философская основа этой идеи Тютчева близка Гете, который соединяет в своей трагедии доктора Фауста и Мефистофеля, исследователя и разрушителя. Познание сродни разрушению – к такой мысли подводит пас поэт.

Лирика Тютчева своими корнями уходит в поэзию пушкинской поры, а ее антологичность является основой образности. Эту особенность своего поэтического мышления осознавал и сам Тютчев: творческий диалог с Пушкиным, реакция на его идеи и образы отмечены в стихах поэта разных лет. В 1820 г. Тютчев пишет стихотворение "К оде Пушкина на вольность", созданной Пушкиным тремя годами ранее и послужившей поводом к высылке поэта на юг. Лирическая тема стихотворения Тютчева представляет собой полемику поэта с революционной романтикой молодого Пушкина, обличавшего тиранию и провозглашавшего историческую справедливость наказания для "увенчанных злодеев". Долг поэта, как уже говорилось, Тютчев видит в том, чтобы "смягчать, а не тревожить сердца под царскою парчою". Богиня любви Афродита, которую Пушкин называет в стихотворении "Цитеры слабою царицей" и гонит прочь, не вдохновляет его лиру. Смену лирической темы в поэзии Пушкина Тютчев передает, обращаясь к образу Алцея – древнегреческого поэта гражданской вольности. Как и Пушкин в "Вольности", Тютчев обращается к использованию антологических образов и мотивов, тем самым подчеркивая вневременной характер поднятой проблемы вольности, гражданской свободы личности.

Стихотворение "29 января 1837 года" – итоговая оценка деятельности и личности поэта. В нем психологически точной является характеристика Тютчевым гражданского чувства, которое испытывало русское общество, потеряв Пушкина. Первые строки стихотворения "Из чьей руки свинец смертельный // Поэту сердце растерзал?" созвучны первым строчкам лермонтовского "На смерть поэта" ("С свинцом в груди..."). Внутренняя энергия стихотворения Лермонтова обусловлена постепенным усилением противопоставления поэта и "жадной толпы", стоящей у трона, а последние строчки произведения есть не что иное, как дерзкий вызов самодержавию. Что касается Тютчева, то его лирический герой, скорбя об утрате, переводит трагическую тему в план философского обобщения: "Тебя ж, как первую любовь, // России сердце не забудет".

Пушкинская стихия оживает в некоторых стихотворениях Тютчева, посвященных философии любви как рокового, "убийственного" чувства. Тем значительнее те немногие совпадения, в которых пушкинское любованье красотой, щедрость души лирического героя звучат и в лирике Тютчева. В стихотворении "Я знал ее еще тогда // В те баснословные года..." (1861) Тютчев, как и Пушкин, "благоговея богомольно перед святыней красоты", не создает конкретно-зримого образа женщины, что не мешает ему передать прелесть "неразгаданной тайны" физического облика героини. Тютчев не прибегает к ухищрениям формы, он просто сопоставляет, сближает конкретные понятия и достигает этим поразительного художественного эффекта: "И все еще была она // Той свежей прелести полна, // Той дорассветной темноты, // Когда незрима, неслышна, // Роса ложится на цветы..."

Спокойный, несколько замедленный ритм всей строфы, с паузой в середине четвертой строки ("когда незрима, неслышна"), очень естественной, как дыхание, подчеркивающей мысль о душевной тишине, соответствует всему прелестному, чуть грустному облику женщины, изящному и скромному. Красота, достигшая своего расцвета, по мнению поэта, уже несет в себе знак увядания, поэтому так пронзительно настроение печали, тихой и светлой грусти. В нем совсем нет боли и сожаления, и по-пушкински мудро представлен вечный круговорот жизни: "Как перед утренним лучом // Первоначальных дней звезда // Уж тонет в небе голубом". И все же Тютчев находит очарование в наступающем "вечере жизни", в чуть тронутой временем красоте: картина летней ночи, дорассветной темноты, когда тонко и нежно пахнут цветы, обрызганные росой, соотнесена с обликом женщины.

Пушкинское начало просматривается и в одном из последних стихотворений Тютчева "Я встретил вас – и все былое..." (1870). На этом произведении лежит отсвет усталости от жизни; оно очень близко по мысли и даже по форме (при всей его оригинальности и своеобразии) к знаменитому пушкинскому "К..." ("Я помню чудное мгновенье..."). В обоих стихотворениях передано чувство лирического героя, переживающего глубоко личное событие: встреча после долгой разлуки с нежно любимой женщиной. В стихотворении Тютчева, отдаленного от пушкинского целой жизнью, вновь возрождается "гений чистой красоты". Для Пушкина в "чудном мгновенье" встречи – надежда, упоенье; для Тютчева – неожиданное возвращение "лет душевной полноты". Облик женщины, внушенное ею когда-то чувство способны разбудить душевные силы ("...воскресли вновь // И божество, и вдохновенье, // И жизнь, и слезы, и любовь"):

И вот – слышнее стали звуки,

Не умолкавшие во мне...

Тут не одно воспоминанье,

Тут жизнь заговорила вновь.

Пушкинская поэтическая ясность в позднем стихотворении Тютчева поразительна, но Тютчев оригинален в своем характерном для него сопоставлении природы и человеческой души. Его аналогия передана в движении от явлений природы к явлениям душевным, синтаксически обозначена излюбленной конструкцией "как... так":

Как поздней осени норою

Бывают дни, бывает час,

Когда повеет вдруг весною

И что-то встрепенется в нас, –

Так, весь обвеян дуновеньем

Тех лет душевной теплоты,

С давно забытым упоеньем

Смотрю на милые черты...

В ранней лирике Тютчева человек включается в "мировой ритм", ощущая родственную близость ко всем стихиям (воды, воздуха, огня), ко всему, что составляет мир матери-Земли. Жизнь человека свершается на грани "двух миров", он принадлежит и "дневной" и "ночной" стихии и осознает себя сопричастным беспредельности мирозданья. По-видимому, именно этим можно объяснить такое пристрастие Тютчева к поэтическому образу-символу сна, сновидения. Сон в стихотворении "Как океан объемлет шар земной" представлен как своеобразная форма существования, в котором грани "ночного", Хаоса и "дневного" зыбки, подвижны: "Как океан объемлет шар земной, // Земная жизнь кругом объята снами; // Настанет ночь – и звучными волнами // Стихия бьет о берег свой". Здесь образы сна и стихии Хаоса оказываются понятиями одного смыслового ряда. Сны освобождают человека от сковывающей его упорядоченности "дневного" бытия и уносят в "неизмеримость темных волн". Близкая к этой мысль выражена и в стихотворении "Как сладко дремлет сад темнозеленый" (1828–1830), однако в нем намечено движение мотива "ночного пробуждения" в смене конкретных образов – сада, города и мира бестелесного:

Над спящим градом, как в вершине леса,

Проснулся чудный, еженочный гул...

Откуда он, сей гул непостижимый?..

Иль смертных дум, освобожденных сном.

Мир бестелесный, слышный, но незримый,

Теперь роится в хаосе ночном?..

В одном из самых значительных стихотворений конца 1820-х – начала 1830-х гг. "Сон на море" образ сна не имеет четких эмоционально-смысловых границ. "Болезненно-яркий, волшебно немой", он противостоит стихии и одновременно не может полностью оторвать человека от реального мира. Образы-символы стихотворения (челн, гремящая тьма, горящая огневица) передают не только соединенность в бытии человека сна и яви, покоя и бури, но и рисуют его как важную часть первородной силы природы, могучей в своей реальности и равной Богу: "Но все грезы насквозь, как волшебника вой, // Мне слышался грохот пучины морской, //Ив тихую область видений и снов // Врывалася пена ревущих валов".

Если в ранней лирике Тютчева человек соотнесен с природой, то понятие "общество" в его социально-исторической конкретности в первые десятилетия творчества поэта практически отсутствует. Одиночество лирического героя в "толпе" подано в лирике Тютчева как акт свободной воли, жизнь еще представляет ему право выбора. Эта мысль нашла выражение в знаменитом тютчевском "Silentium!" (1830):

Лишь жить в себе самом умей –

Есть целый мир в душе твоей

Таинственно-волшебных дум;

Их оглушит наружный шум,

Дневные разгонят лучи, –

Внимай их пенью – и молчи!..

Тютчев осуществляет этот категорический императив ("Молчи, скрывайся и таи") спустя несколько лет в стихотворении "Душа моя – Элизиум теней..." (1834–1836). Перед нами лирический фрагмент, поэтическая миниатюра, смысл которой восстанавливается из контекста творчества поэта начала 1830-х гг. Внешний сюжет поэтической мысли фиксирует отчужденность человека от суетного общества, пошлой, бесчувственной толпы. Здесь выражена суть романтического мироощущения вообще. Однако интерпретация романтической антитезы "живое – мертвое" Тютчевым сугубо индивидуальна: живая душа оказывается "Элизием" – царством мертвых. "Есть целый мир в душе твоей // Таинственно-волшебных дум", – утверждал поэт в "Silentium!", но этот мир – "Элизиум":

Душа моя – Элизиум теней,

Теней безмолвных, светлых и прекрасных,

Ни помысла годины буйной сей,

Ни радостям, пи горю не причастных.

Тройное повторение отрицательной частицы "ни" служит усилению контрастного противопоставления внутренней жизни души лирического героя и "живой жизни". Обычное противопоставление "герой – толпа" обретает в этом контексте подлинный драматизм. Гармонически-стройное, "беспечальное" стихотворение "Душа моя – Элизиум теней...", включенное в систему лирических образов поэзии Тютчева 1830-х гг., обнаруживает свой глубинный и, несомненно, скорбный смысл. В поэтическом мире автора отчуждение от действительности нс является спасением, благом, а воспринимается как трагедия одиночества человека наедине с самим собой.

Своеобразным вариантом решения темы одиночества в ранней лирике Тютчева являются стихотворения, в которых поэт отдает дань "общественной тематике". Трагизм нравственной коллизии, которую переживает лирический герой стихотворения "14 декабря 1825" (1830), очевиден. Тютчев рассматривает декабрьское восстание как подвиг, не оцененный народом, отметает политическую доктрину декабристов как утопию, но изображает их жертвами мечты об освобождении народа. Возникающий в этом стихотворении обобщенный образ России как образ "вечной мерзлоты полюса" перекликается с образом "безумия со стеклянными очами" из стихотворения "Безумие" (1830) – своеобразной вариации темы "непроясненного трагизма" – общественного забвения и политической анафемы декабризма. Композиционным стержнем обоих стихотворений становится излюбленная романтическая антитеза "Юг – Север". У молодого Тютчева Север показан весьма характерно. В стихотворении "14 декабря 1825" Тютчев неожиданно заговорил на языке декабристов, используя понятную им метафору "Вечный полюс" – императорская Россия. Затем этот образ Севера (России) не только не меняет своих очертаний, а становится еще более резко выраженным: родная страна представляется Тютчеву спящей "сном железным". Образ России вернувшийся па родину в 1844 г. поэт представляет как "оледенелое", "заколдованное царство" в стихотворении "Глядел я стоя над Невой...", где появляется императорский Петербург, враждебный всему живому: "Иль в самом деле я прикован // К гранитной полосе твоей?"

Существование человека призрачно, иллюзорно, конечно, и в поисках гармонии Тютчев обращается к вечному и непреходящему – к природе. Стремление Тютчева ощутить мировую гармонию, уравновесить мысль и чувство выводит поэта к одной из важнейших натурфилософских проблем – проблеме взаимоотношения человека и природы. В поэзии Тютчева "природа – сфинкс", познание которой невозможно: слишком несоизмеримы оказываются силы человека и природы. Этот мотив, возникнув в лирике 1830-х гг., в стихотворении "Не то, что мните вы, природа..." (1836), воплощается в форму подразумеваемого диалога, возникает как бы из середины разговора. Лирическое ОГЛАВЛЕНИЕ стихотворения не сводимо к декларации любви лирического героя к природе. Тютчев стремится выразить мысль о духовном начале, скрытом в дыхании солнц, жизни морских волн, дружеской беседе грозы. Природа говорит с человеком на своем языке: "Не то, что мните вы, природа: // Не слепок, не бездушный лик – // В ней есть душа, в ней есть свобода, // В ней есть любовь, в ней есть язык..." Между первым и вторым четверостишием есть пауза. Лирический герой как бы прислушивается к возражениям противника. Затем следует еще один взволнованный пассаж, интонированный риторическими вопросами, и опять долгая пауза, мотивирующая "реальность" диалога во времени. Таким образом, стихотворение делится на две части, каждая содержит по четыре катрена, имитируя напряженность внутреннего монолога лирического героя уже с самим собой во второй части. Неумение проникнуться чувством природы рассматривается Тютчевым как трагедия, нравственная неполноценность человека.

На лирических пейзажах Тютчева лежит особая печать, отражающая свойство его собственной душевной и физической природы – хрупкой и ранимой. Образы и эпитеты поэта часто неожиданны, непривычны и на редкость впечатляющи. Они всегда соотнесены с природой человека. У него ветви докучные, земля принахмурилась, листья изнуренные и ветхие, звезды беседуют друг с другом тихомолком, день скудеющий, движение и радуга изнемогают, увядающая природа улыбается немощно и хило.

В стихотворении "Нет, моего к тебе пристрастья..." (1835) появляется лирически светлый образ чувства свободы и счастья, ассоциирующийся в сознании героя с весенней порой, когда, бродя "без дела и без цели // И ненароком, на лету" можно "Набрести на свежий дух синели // Или на светлую мечту". Однако не во всех произведениях поэта природа дарит откровения восторга и упоения жизнью. Есть у нее и другая сторона: темная, ночная и молчаливая.

Большое влияние на лирику Тютчева оказала философия Б. Паскаля, во многих стихах поэта присутствует волновавшая философа мысль: "Меня ужасает вечное молчание этих бесконечных пространств". В поэзии Тютчева запечатлен особый, "ночной" образ чувства, постигающего космос. Ночью, когда "тени сизые смесились, // Цвет поблекнул, звук уснул – // Жизнь, движенье разрешились // В сумрак зыбкий, в дальний гул..." сердце человека живет своей жизнью, свободной от воли разума. Сумерки – время перехода человека в высшую инстанцию, слияние его души с "миром дремлющим": "Все во мне, и я во всем!.." ("Тени сизые смесились..."). Тревожное ощущение человеком своей слабости и ничтожности перед вечностью мироздания особенно ощущается ночью, когда исчезает призрачная преграда – видимый мир – между человеком и "бездной" ("Альпы", "День и ночь", "Как сладко дремлет сад темно-зеленый"). В стихотворении "Певучесть есть в морских волнах" поэтически выражена близкая Тютчеву мысль Паскаля: "Человек не что иное, как тростник, очень слабый по природе, но он мыслит". По мнению Паскаля, разум приходит на помощь человеку там, где он слаб. В стихотворении Тютчева разум человека – источник его трагического одиночества в мире природы.

В отношении к природе Тютчев являет собой как бы две ипостаси: бытийную, созерцательную, воспринимающую окружающий мир непосредственно, с помощью пяти органов чувств, и духовную, мыслящую, которая пытается за видимым угадать тайну природы. Тютчев-созерцатель создает такие шедевры, как "Весенняя гроза", "Есть в осени первоначальной...", "Чародейкою Зимою..." и множество других коротких, как почти все тютневские стихи, образных пейзажных зарисовок. Тютчев-мыслитель, обращаясь к природе, видит в ней неисчерпаемый источник для размышлений и обобщений космического порядка.

Человек для Тютчева такая же тайна, как и природа. Даже взаимная любовь может разрушить личность. Тютчев слишком хорошо знал эго, переживая трагический разлад в собственном сердце, рвавшемся навстречу Денисьевой и сохранявшем признательность и любовь к жене Эрнсстинс Федоровне. "Любовь, любовь – гласит преданье – // Союз души с душой родной – // Их съединеиье, сочетанье // И роковое их слиянье, // И поединок роковой..." Поэт любил и был любим, но считал любовь чувством изначально губительным, поэтому и печалился о судьбе одной из своих дочерей, кому, "быть может, передал по наследству эго ужасное свойство, не имеющее названия, нарушающее всякое равновесие в жизни, эту жажду любви...".