Мистический опыт

Книга Джеймса "Многообразие религиозного опыта" до сих пор остается непревзойденной по проникновению в тайны мистического опыта. Попытка выявить признаки мистики, к сожалению, нс получила в последующей традиции столь глубокого подхода. Слово "мистика" (от греч. μυστικός – "таинственный") родилось, как считают специалисты, от глагола "мыин", который означал "закрыть глаза и рот". Вероятно, первоначальный смысл был связан с обетом хранить молчание, быть посвященным в мистерии – тайные культы, которые представляли собой подпольные пережитки догреческой религии поклонения матери Земле. Они сохранялись в гомеровскую и более поздние эпохи. Во времена классической Греции тайна, которая скрывалась от посторонних, называлась "мистикой".

Суть мистического мироощущения сводится в общем к представлению о действенности мира. За привычным, каждодневным угадывается иное бытие. Стремление вступить в прямой контакт со сверхъестественным и составляет по существу психологическую основу мистики. В этом смысле мистика древнее религии. Она составляет базу почти всех без исключения религий. Все вероисповедания, всегда во все времена и у всех народов, будь то сектантство, ортодоксальные религии или православие, имели и имеют в себе мистическое начало.

Однако было бы ошибкой поставить знак равенства между религией и мистикой. Последняя имеет более узкий смысл. В толковании Джеймса под мистикой подразумевается такой тип религии, который подчеркивает непосредственное общение с Богом, интимное сознание божественного присутствия. Мистика – это религия в ее наиболее напряженной и живой стадии. Такой же точки зрения придерживался позже и Вебер, считавший, что в некоторых религиях мистика присутствует в ослабленном варианте. В то же время, по его мнению, религиозное мироощущение дервишей, например, проистекает из мистико-экстатических источников, а не из отношения к надмирному Богу-Творцу.

Ученые подчеркивают, что все корни религиозной жизни, как и центр ее, мы должны искать в мистических состояниях сознания. У. Джеймс выделяет четыре главных характерных признака, которые служат критерием для различения мистических переживаний. Первый из них – неизреченность. Иначе говоря, человек, прошедший через мистический опыт, будь это неожиданное обретение знания, как у средневекового мистика Беёме, или исповеди людей после клинической смерти, не может изложить собственные ощущения и обретение впечатления на обычном языке.

Американский философ выдвигает предположение, что мистические состояния скорее принадлежат к эмоциональной сфере, нежели к интеллектуальной. Традиционные предпосылки теории познания мало что проясняют в содержании мистического опыта. Он трудно выразим на языке привычных образов вовсе не потому, что носит чувственную природу, ведь, казалось бы, такого рода впечатления, если они внерациональны, вполне могут быть пересказаны с помощью символов и иных архетипических образов.

О неизреченности как признаке мистического опыта говорил и Штейнер. В работе "Христианство как мистический факт и мистерии древности" (1902) он отмечает, что преображенная личность, т.е. та, которая обрела мистический опыт, "не находит достаточно высоких слов для выражения значительности своих переживаний". По мнению Штейнера, не только образно, но и в высшем реальном смысле личность, которая соприкоснулась с трансцендентальным миром, оказывается для самой себя как бы прошедшей через смерть и пробудившейся к новой жизни. Для такой личности понятно, что никто, не переживший того же, не в состоянии правильно понять ее слов. Так было, в частности, в древних мистериях. Эта тайная религия избранных существовала наряду с религией народной.

Такого рода религии оказываются везде у древних народов, куда только проникает наше познание. Путь к тайнам универсума пролегал через мир ужасов. Никто из тех, кто приобщился к эзотерическому опыту, не имел право разглашать обретенное. Известно, что древнегреческого драматурга Эсхила обвинили в том, что он перенес на сцену кое-что из того, что узнал из мистерий. Эсхил бежал к алтарю Диониса, чтобы спасти жизнь. Разбирательство показало, что он не был посвященным и, следовательно, не выдавал никаких тайн.

Р. Штейнер в своих работах подробно описывает тайный смысл мистерий как феноменов культуры. Он ссылается, в частности, на Плутарха, который сообщает о страхе, испытываемом посвященными. Древнегреческий историк сравнивает это состояние с приготовлением к смерти. Посвящению предшествовал особый образ жизни, призванный привести чувственность под власть духа.

Пост, обряды очищения, уединение, душевные упражнения – все это предназначалось для того, чтобы проработать мир своих низших ощущений. Посвящаемый вводился в жизнь духа. Ему предстояло созерцание высшего мира.

Обычно мир, который окружает человека, обладает для него статусом реальности. Человек осязает, слышит и видит процессы этого мира. То же, что возникает в душе, не является для него действительностью. Но бывает и так, что люди называют реальным именно те образы, которые возникают в их духовной жизни.

Мистический опыт невыразим. В человеке есть нечто, что вначале препятствует ему видеть духовными очами. Когда посвященные вспоминают, как они проходили через опыт мистерий, они ссылаются именно на эти трудности. Р. Штейнер ссылается на древнегреческого философа-киника, который повествует о том, как он отправился в Вавилон для того, чтобы последователи Зорастра провели его в ад и обратно. Он рассказывает, что в своих странствиях переплывал через великие воды, проходил через огонь и льды.

Мисты, т.е. люди прошедшие через мистический опыт, рассказывали о том, как их устрашали обнаженным мечом, с которого струилась кровь. Однако непосвященным трудно понять реальность того, про что говорится. Мистический опыт неадекватен земному. Эти рассказы понятны, когда человеку известны этапы на пути от низшего познания к высшему, ведь посвященный сам испытывает, как вся твердая материя растекалась, подобно воде, и он утрачивал под собой почву. Все, что прежде ощущалось им как живое, было убито. Как меч проходит через живое тело, так дух прошел через чувственную жизнь. Человек видел струившуюся кровь чувственного мира.

Признак мистического опыта, на который ссылаются Джеймс и Штейнер, на самом деле может характеризовать духовную практику такого рода. Однако является ли он сущностным? Можно ли через него выразить феномен мистики? По нашему убеждению, неизреченность не передает глубины данного феномена. Мистический опыт трудно воспроизводится устоявшимися средствами не потому, что он эмоционален по природе и чужд по интеллекту. Во-первых, нередко мистические видения по своему характеру как бы имитируют работу мысли. Например, сапожник Беме, будучи безграмотным, не зная никаких иностранных языков, тем не менее, изложил полученную им в галлюцинаторном опыте картину мироздания, которая даже получила у него своеобразное доктринальное обоснование. Разве в этом случае можно говорить о показаниях чувств, а не интеллекта?

Неизреченность как признак мистического опыта связана вовсе не с тем, что последний укоренен в чувственной природе человека.

Скорее можно говорить о том, что сам этот опыт не имеет конкретных аналогов в земной жизни. Специфика мистических переживаний иная, нежели обычные повседневные впечатления бытия. В них нет различения эмоционального и рационального, ибо это целостный, универсальный опыт.

Люди, пережившие клиническую смерть, с трудом приискивают слова, чтобы рассказать о встрече со светоносным существом, об отделении души от тела, о странствиях души. Невыразимость этих ощущений обусловлена вовсе не тем, что они отгорожены от показаний рассудка. Скорее речь идет о приобщении к неземному, потустороннему опыту. Следовательно, дело не в том, что для оценки симфонии нужно иметь музыкальное ухо, как это подчеркивает Джеймс. Тот, кто не обрел мистический опыт, остается невосприимчивым к нему, ибо это нечто принципиально иное.

Во-вторых, признак мистического опыта – интуитивность. У. Джеймс подчеркивает, что хотя мистические состояния относятся к сфере чувств, они, тем не менее, являются особой формой познавания. Человек проникает в глубины истины, закрытые для трезвого рассудка. Это своего рода откровения, моменты внутреннего просветления. Разумеется, мистический опыт по самой своей природе сопряжен с интуицией. Однако можно ли признак считать базовым, ведь интуиция сопровождает и научное творчество.

Никто как будто не оспаривает тот непреложный факт, что интуиция – благословенный человеческий дар. Однако в традиционной теории познания она вовсе не выглядит вольноотпущенницей беспокойного рассудка. О ней вспоминают, когда всепроникающий ум достигает пределов усталости, возникают паузы в процессе продвижения к истине. Тогда интуиция оказывается востребованной. Подспудная работа сознания начинает плодоносить. Искра озарения венчает аналитическую работу интеллекта, демонстрируя неисчерпаемый потенциал рефлексии. Так разум берет на вооружение тончайшие механизмы бессознательного творчества, внезапного просветления.

Известно, что большинство научных открытий совершается самым непредвиденным способом. Рефлексивное мышление действительно очень тесно связано с творческим порывом. Научное напряжение в чем-то сродни художественному. Бертран Рассел (1872–1970) утверждал, что Альберт Эйнштейн (1879–1955) при открытии теории относительности начал с поэтического проникновения в истину. Немецкий химик А. Кекуле (1829–1896) пришел к идее бензольного кольца (циклическая формула бензола), потому что ему показалось, будто эта формула напоминает змею, хвост которой находится в пасти.

Что же следует из этих примеров? Без интуиции не может быть человеческого искания истины. Но какова ее собственная роль в обостренном сознании реальности? Получается, что она годится только для подпорки? Не будь разума, она явилась бы слепым поводырем. Интуиция, таким образом, дополняет интеллект, но при этом не может соперничать с ним в постижении мира. Как самостоятельное средство познания интуиция не обладает важнейшими свойствами, которыми можно характеризовать интеллект.

У. Джеймс много размышляет об интуиции не только в связи с мистическим опытом. Он отмечает, что она идет вразрез с умозаключениями рассудка. Однако указанное соотношение нашей интуиции и разума могло создать такие великие мировые учения, как буддийская и католическая философии. По мнению Джеймса, непосредственное, интуитивное убеждение таится в глубине нашего духа, а логические аргументы – только поверхностное проявление его. В трансе возможны настоящие метафизические откровения.

Интуитивное познание сродни мистическому опыту. В то же время мистика невозможна без интуитивности, на чем, собственно, и настаивает Джеймс. Интуиция приоткрывает некую реальность, которая предстает в своей целостности и неразъемности. Она кажется фрагментарной не только по отношению к логической конструкции, но на самом деле она всеохватна и всепроникающа. Вот почему в наивном, дофилософском сознании есть здоровый реализм, универсальное чувство бытия, которое в известной мере было рассечено и умерщвлено развитием рационализма.

Интуиция – базисный природный дар человека. Фантазируя, предвосхищая события, он как бы реализует собственную природу. Именно так трактовал эту проблему, например, известный философский антрополог Арнольд Гелен (1904–1976). Для человека, по его мнению, важен не только наличный жизненный опыт, но и опыт возможного, представимого через фантазию. А. Гелен в связи с этим рассматривал человека как фантазирующее существо, способное войти в реальность через интуицию.

Именно философские антропологи пытались понять, не потускнел ли присущий нам дар воображения? Не потеряли ли мы в себе драгоценные свойства мечтателей? Куда делись фантазеры, создатели воздушных замков? Почему наша повседневность утратила поэтическое измерение? Даже наши сны стали будничными, тревожными, уныло достоверными, а помнится, Платону приснился лебедь, опустившийся на его грудь.

Может быть, именно аналитическая традиция приглушила фундаментальные интуитивные способности человека? В мистическом опыте эти задатки развивались с предельным напряжением. Мистическое погружение в себя, по мнению Бердяева, есть всегда выход из себя, порыв за грани. Мистика всегда учит, что глубь человека более чем человеческая, в ней кроется таинственная связь с Богом и миром. "В мистике есть духовное дерзновение и почин внутреннего человека, глубочайших глубин духа"^[1].

Проблема соотношения интуиции и разума широко обсуждается в современной философии. Много пишут, например, о сопоставлении науки и искусства, интеллекта и творчества. О чем идет речь? Разум не может претендовать на абсолютную истину, но, тем не менее, результаты его деятельности объективны, тогда как интуиция предельно субъективна. (У. Джеймс напоминает об общеобязательности выводов разума.) Художественное творчество в известной мере вневременно. Неслучайно, например, французский писатель Фредерик Стендаль (1783–1842) или нидерландский художник Винсент Ван-Гог (1853–1890), хотя и отвергали расхожие стандарты общества, в котором они жили, в то же время болезненно воспринимали информацию о собственной популярности. Общественное мнение могло свести к нулю ценность их фантазий.

Наука, как полагают, строится на объективных и вещественных доказательствах. Научное мышление пытается освободится от ценностного подхода. Аналитическое сознание вбирает в себя многоликий жизненный опыт. Оно всегда открыто для уточнений. Результаты теоретических изысканий не зависят от диктата личности. Интуиция же не подлежит коррекции, она захватывает крайне незначительный сектор человеческой субъективности.

Однако можно ли абсолютизировать эти опознавательные знаки? В научном творчестве многое сопряжено с личностью ученого. Порой теоретические догадки столь индивидуальны, внезапны, точно рождается бессмертное художественное произведение. Внутриатомная константа, плод гениального творческого воображения Макса Планка (1858–1947), через два десятилетия оказалась поразительным сцеплением волновой и корпускулярной картин мира, которые взаимно исключали друг друга. Именно так оценивал французский академик Р. Латарже в 1930-х гг. так называемые соотношения неопределенности Вернера Гейзенберга (1901–1976) и принципа дополнительности Нильса Бора (1885– 1962). Р. Латарже писал о том, что через половину тысячелетия работу Планка можно будет читать с тем же восхищением, с каким сегодня мы рассматриваем скульптуры Буонаротти Микельанджело (1745–1564) в усыпальнице Медичи.

Получается, что великие творения науки и искусства в чем-то сходны. Однако согласно современным взглядам между ними остается существенное различие. Научное творчество выстраивается по непреложной логике собственного развития. Открытие, подготовленное теоретическим прогрессом, по существу, ждет своего автора. Не родился бы, например, Ньютон, разве его законы не вошли бы в современную физику? Разумеется, они родились бы и оказались сопряженными с другими именами.

Однако если бы не было В. А. Моцарта, разве другие композиторы, например, Мессиан, Менотти и Бриттен, создали бы моцартовского "Дон Жуана"? Ничего подобного. Они сотворили бы совсем иной художественный мир. Что же происходит в акте творческого озарения? Многие исследователи говорят о роли интуиции, эмоций. Другие отдают приоритет строгой мысли. Одни призывают к фантазии и выдумке, другие, напротив, прокламируют только устремление к истине. Кое-кто настаивает на свободе самовыражения, на самоотрешенности и творческих муках. Иные, напротив, предостерегают от спонтанности усилий и толкуют об интеллектуальной самодисциплине.

Итак, никому не приходит в голову принижать достоинство интуиции. Ей воздают должное, но только в определенных пределах, когда она выверена разумом. Пожалуй, никто не выразил такую концепцию лучше В. С. Соловьева. Рассуждая, в частности, об абсолютном первоначале, он указывает на центральную идею, которая, по его словам, дастся только умственному созерцанию или интуиции. Способность к такой интуиции, как он полагал, есть действительное свойство человеческого духа. Но именно поэтому "ОГЛАВЛЕНИЕ абсолютного", как подмечает Соловьев, – "может и должно быть оправдано рефлексией нашего рассудка и приведено в логическую систему...".

Глубокое изучение работы Джеймса позволяет, по нашему мнению, оспорить воззрение русского философа. Интуиция вовсе не является выхлопным клапаном для познающего ума. Она служит вполне самостоятельным и самодостаточным средством мировосприятия. Более того, древний гнозис, вообще базировался не столько на аналитическом размышлении, экспериментальном практикуме, сколько на созидательном, всеохватном и интуитивном постижении реальности.

У. Джеймс указывает также на два других признака (кроме неизреченности и интуитивности) мистического опыта, которые, по его мнению, нельзя рассматривать как базовые. Они менее значительны, чем первые, хотя и часто встречаются. Один из них – кратковременность. Мистические состояния не имеют длительного характера. После их исчезновения трудно воспроизвести в памяти их свойства. Однако после многочисленных возвращений они способны обогатить и расширить душу.

Действительно, мистические переживания охватывают человека на непродолжительный срок. Это как бы кратковременный рейд в иное бытие. Оно не может продолжаться слишком долго. Однако Джеймс проходит мимо другого, не менее значимого, как нам кажется, признака мистического опыта. Дело в том, что время внутри экстатических переживаний вообще протекает иначе. Оно не соотнесено с земным.

Мистический опыт динамичен, насыщен, скоротечен. Иногда впечатления, которые захватывают человека, представляются длительными. Человек вспоминает всю собственную жизнь. Внутри души происходит много неожиданных событий. Кажется, будто протекла целая жизнь. Однако на самом деле все это может длиться в земном измерении всего две-три минуты.

Люди, прошедшие через клиническую смерть, в своих исповедях воспроизводят множество разных эпизодов, в которые они были погружены. В подлунном мире это заняло бы огромный срок. Но в том-то и свойство мистического опыта, что он демонстрирует иное протекание времени, более насыщенное и динамичное.

В-третьих, признак мистического опыта, по Джеймсу, – бездеятельность воли. Мистик начинает ощущать свою волю как бы парализованной или даже находящейся во власти какой-то высшей силы. Обладает ли мистическое переживание этим свойством? Возможно, хотя сам же философ подчеркивает, что проникнуть в мистический экстаз иногда можно только через волевое напряжение. В современных экспертизах встречаются факты, когда человек, захваченный мистическим опытом, демонстрирует волевые импульсы. Например, усопший хочет вернуться к жизни, и светоносное существо отпускает его.

Названные Джеймсом признаки мистического опыта, как нам кажется, не столько демонстрируют его природу, сколько эмпирически описывают его для тех, кто не погружен в данное состояние. Впрочем, философ и сам обозначает избранную им методику анализа религиозных феноменов. Он пытается понять их не изнутри, а с точки зрения человеческих потребностей, многообразия жизненного опыта. Однако он справедливо указывает: истина мистического характера существует только для тех, кто находится в экстазе. Она непостижима ни для кого другого.