Западная Европа: не нация создает государство, а государство нацию

Историю (предисторию) современной европейской государственности принято начинать со времени падения Западной Римской империи (476) как результат "великого переселения народов" (ХVII вв.) и прежде всего нашествия гуннов, после чего в Европе начинают складываться феодальные отношения (конец V в.). Первоначально "феодальная система представляла собой не что иное, как инструмент для организации социальной и экономической защиты общества, в котором государственная власть больше уже не функционировала", — отмечает шведский историк права Э. Аннерс ^[1]. Средневековое европейское общество делится не по государственным границам, которые были неопределенны и подвижны, а по сословиям, и высшие сословия — духовенство и рыцарство — по всей Европе разделяли общие духовные и правовые ценности, представлявшие собой соединение унаследованных племенных и новых христианских, полученных от Рима и Римской церкви (хотя и находились в отношениях постоянной конкуренции за территории и возможность сбора дани с населения). "Господствующий класс в Средние века, — пишет известный российский медеивист А. Я. Гуревич, — как правило, обнаруживает неспособность к сплочению. Составляющие его феодалы, их группы и прослойки находятся в постоянном соперничестве между собой и были в состоянии “непрерывного бунта” против королевской власти. Государь — не синоним и не единственный носитель власти, так как каждый мало-мальски крупный сеньор стремился, и подчас не без успеха, сосредоточить в собственных руках власть над своими людьми и управление ими. Поэтому государство не централизовано и не униформировано, в нем нет упорядоченной администрации. Единство государства в той мере, в какой оно все же существовало, воплощалось в личности государя. Для того чтобы пользоваться реальной властью, монарх должен был обладать теми же средствами, что и феодалы, т.е. частной властью... Власть средневекового государя была реальной в тех пределах, в каких распространялись сто права сеньора. Отношения вассалитета и частной зависимости переплетались с отношениями подданства" ^[2].

Поэтому вряд ли уместно называть политические образования европейского Средневековья — государствами, скорее, это "иоли- тии", но определению Й. Фегюсона и Р. Манбаха, — такое социальное образование, которое "обладает определенной идентичностью, способностью к мобилизации индивидов и их ресурсов для достижения целей, удовлетворяющих общие потребности, а также определенной степенью институализации и иерархии" ^[3].

Подчеркивая не публичный, а частный источник власти королей в эту историческую эпоху, II. Элиас пишет: "Если отвлечься от роли государя как военного вождя, способного делить между своими сторонниками вновь завоеванные земли, то основанием его социальной силы был его собственный домен, владение его семейства. Им он распоряжался непосредственно, с него должны были кормиться его слуги, его двор, его вооруженная дружина. В атом отношении король мало чем отличался от любого другого феодала" ^[4].

Тем не менее в теории земной церковный и мирской порядок считался предопределенным Богом, отражением порядка небесного ^[5]. "Подобно тому, как мир — макрокосм — управляется богом, а человеческое тело — микрокосм — душою, так и политическим телом управляет монарх... Власть монарха не зависит от воли управляемых. Он подчинен одному богу и служит только ему (Rex — minister Dei)..." Титулом "Величество" король был обязан не наличию или отсутствию короны или королевства, но происхождению — такова была общепринятая и общепризнанная норма средневекового западноевропейского обычного права, освященная религией и церковью. Каждое сословие имело свое, Богом данное предназначение и место, границы между сословиями были почти непроницаемыми. В свою очередь в рамках каждого сословия имела место своя особая иерархия статусов. "...Право понималось не только как всеобщее состояние общества в целом, но одновременно и как важнейший признак каждого его члена. Люди характеризуются, прежде всего, своим правовым статусом... При феодализме статус не отделим от лица... Вес человека зависит в первую очередь не от его имущественного состояния, а от того, какими правами он обладает" ^[6]. Взаимодействия между индивидом и поли- тией протекают не напрямую, а через сословия, гильдии, цехи и др. С одной стороны, эти "посредники" использовались властью в собственных целях (мобилизации ресурсов), с другой — они защищали своих членов от чрезмерного давления со стороны политики.

Духовная империя Римской церкви — Священная Римская империя — охватывает в X-XV вв. все христианские (католические) народы Европы, которые называли себя общим именем populus christianus, и Церковь выступала тем авторитетом, который придавал легитимность власти светских правителей, и выступала арбитром в конфликтах между ними, претендуя, таким образом, на верховную власть. П. М. Бицилли писал: "Идее (христианской. — В. А.) единства человеческого рода должна соответствовать некоторая реальность. Все средневековые политические тела, все “царства, княжения и грады” мыслились как части более обширного универсального союза, христианского царства, или, что то же, христианской Церкви, потому что Церковь и Империя в теории составляли одно целое, являясь двумя аспектами единого мистического тела Христова" ^[7].

Б. Андерсон особо подчеркивает роль сакрального языка-посредника (в Европе это латынь) в становлении этой формы единства, дающего "привилегированный доступ к онтологической истине, и именно потому, что он — неотделимая часть этой истины" ^[8]. С его помощью и формировалось в воображении населения великое глобальное сообщество populus christianus. "Однако для более полного объяснения (этого феномена. — В. Л.) требуется взглянуть на взаимоотношения между образованными людьми и их обществами... Удивительную власть папского престола в пору его наивысшсго могущества можно понять лишь через существование трансевропейского ученого мира, пишущего на латыни, и такого представления о мире, разделяемого буквально каждым, согласно которому двуязычная интеллигенция (духовенство. — В. А.), выполнявшая роль посредника между разговорным языком и латынью, служила также посредником между землей и небом. (Ужас отлучения является отражением этой космологии.)" ^[9].

Тем не менее роль великих религиозно воображенных сообществ постепенно, но неумолимо угасала. Среди причин этого упадка Андерсон особо отмечает:

•воздействие освоения не европейского мира, которое послужило мощным толчком к резкому "расширению культурного и географического горизонта, а тем самым и представлений о различных возможных укладах человеческой жизни" ^[10];

• постепенное падение статуса самого священного языка.

Размышляя о средневековой Западной Европе, М. Блок писал, что "латынь была не только языком — носителем образования, она была единственным языком, которому только и обучали"⁵: 77% книг, изданных в Европе до 1500 г., были на латыни, из 88 изданий, напечатанных в Париже в 1501 г., 80 были на латыни, но уже в 1575 г. большинство книг издавалось на французском. К XVI в. два "местных" языка — французский и староанглийский — превратились в соперников латыни в качестве "языков власти". Староаи- глийский обрел законный статус в 1362 г., французский — в 1539 г. ^[11]

В целом же "упадок латыни был частным проявлением более широкого процесса, в котором сакральные сообщества, интегрированные старыми священными языками, постепенно все более фрагментировались, плюрализировались и территориализировались" ^[12]. Этот перелом имел место в XV-XVI1 вв.

Однако до наступления этого перелома политическая система империи (в идеале) была построена строго иерархически. "По христианскому обычаю император (Священной Римской империи. — В. Л.) принимал светское господство в лен от Бога. Соответственно, князья и ландграфы принимали от императора право па господство над имперскими провинциями. Князья и феодалы несли такую же ответственность перед императором, какую последний нес перед Богом. Таким образом, лепная система покоилась на верности и вере и понималась как личное отношение между сеньором и принимающим у него лен вассалом", — пишет К. Хюбнер ^[13]. Неслучайно американский социолог Ч. Тилли определяет империю — одну из первых форм "воображаемого сообщества" — как "крупную внутренне неоднородную политику, элементы которой связаны с центральной властью системой опосредованного правления. Центральная власть осуществляет определенный военный и фискальный контроль над всеми сегментами имперского пространства, однако не посягает на два основных элемента опосредованного правления: 1) сохранение либо установление специфицированных и не подчиняющихся общему правилу связей с элитой каждого сегмента; 2) отправление власти через этих посредников, пользующихся в их доменах значительной автономией, компенсирующей лояльность по отношению к центру, а также фискальное и военное сотрудничество с ним" ^[14]. "Под империей, — пишет А. Мотыль, — я понимаю иерархически организованную политическую систему, которую можно уподобить колесу без обода. Внутри этой системы элита ядра и созданное ею государство доминируют над периферийными элитами и обществами" ^[15].

Именно это последнее обстоятельство серьезно препятствует, по мнению многих исследователей, строительству нации-государства на имперском пространстве. Имперский порядок, утверждает Д. Ливен, "но определению является антиподом демократии, народного суверенитета и национального самоопределения. Власть над многими народами без их на то согласия — нот что отличало вес великие империи прошлого, и что предполагает все разумные определения этого понятия" ^[16].

Л. С. Гатагова вычленяет следующие важнейшие (универсальные) признаки империи:

• сакральный характер верховной власти;

• имманентность территориальной экспансии;

• центропериферийная структура управления территориями;

• лолиэтничиость населения при доминировании одной этнической общности;

• общеимперская "сакральная" идеология (Москва — Третий Рим в России; концепция мандата неба — в Китае и др.);

• претензии на универсальный (мировой) характер конкретного имперского опыта ^[17].

Действительно, империя в потенции или в идеале включает в свой состав всю обозримую ойкумену, она, по определению, стремится к своим пределам, к экспансии, и потому ей не свойственно наличие четкой границы как таковой, поэтому политические разделительные линии в средневековой Европе никогда не были сплошными. "Исторические империи стремились к включению в свой состав всей породившей их цивилизации, — делает заключение С. Каспэ, — а точнее, являлись инструментом строительства цивилизаций, преодоления локальности в пользу универсализма, иногда (том случае, когда имперская парадигма базировалась на вселенской трансцендентной религиозности) доводимого до логического предела" ^[18].

Имперское пространство имеет как бы два измерения: пространство в рамках наличных границ, гораздо менее четко очерченных, чем границы современных национальных государств; и пространство в пределах идеальных границ, определяемое сочетанием потенциала экспансии с имперской идеей — "имперская политическая мечта", которая зачастую реализуется на практике. "Средневековый человек, — отмечает в этой связи Ю. М. Лотман, — рассматривал географическое путешествие как перемещение по “карге” религиозно-моральных систем: те или иные страны мыслились как еретические, поганые или святые" ^[19], потому всякое ограничение экспансии власти и влияния сакральной империи воспринимаются как нечто противоестественное, поскольку она — инструмент священной миссии распространения "истинной" веры — христианства.

Таким образом, европейская система феодальной верности, основанная на ленничестве и принципе сюзеренитета, сословное деление, а также чувство принадлежности к одной цивилизации — "истинной" вере были тогда гораздо важнее неопределенных и часто изменяющихся границ владений. Нередко феодалы в отношении разных частей своего имущества находились в вассальных отношениях с различными правителями. В то же время землевладельцы-феодалы были военачальниками своих вассалов, управляли административным аппаратом своих ленов, вершили суд и расправу над своими подданными, совершенно нс придерживаясь предписаний публичных правовых норм, а творя его по собственному произволу с позиций частного права, т.е. с позиций защиты интересов сословия и его земельной собственности. Поэтому система феодализма опиралась на земельную собственность, на осознаваемую высшими сословиями цивилизациоииую/коифессиональную общность, насилие как средство борьбы за перераспределение главного богатства — земли и принцип верности вышестоящему феодалу и, наконец, главному сюзерену — императору, впрочем, сплошь и рядом нарушаемый, поскольку на практике действовал принцип "Вассал моего вассала — не мой вассал", т.е. de facto отсутствовала прямая иерархическая структура власти.

Кроме того, в роли самостоятельных политических субъектов — и чем дальше, тем больше — выступали крупные города Европы, особенно так называемые вольные города, становясь не только центрами ремесла и торговли, но и акторами европейской политики. Как отмечал М. Вебер, "конституирование (средневекового. — В. А.) города обусловливалось не политическим или военным интересом союза землевладельцев, а экономическими мотивами основателя, рассчитывавшего на получение пошлин, налогов и других торговых доходов. Город был для него прежде всего хозяйственным, а не военным предприятием... Интерес властителя города сводился только к денежным поступлениям. Если жителям города удавалось этот интерес удовлетворить, он обычно нс вмешивался в их дела" ^[20]. Многие крупные богатые города, торговые и ремесленные центры Европы пользовались значительной политической автономией. Однако "...город представлял собой организацию его граждан. Только они имели право гражданства, и на различии между гражданами и негражданами строилась вся система. Ни окрестные сельские жители, ни купцы из других городов гражданами, естественно, не являлись" ^[21]. В свою очередь в городах существовало городское сословное представительство, и олигархический патрициат удерживал за собой власть с правом представлять вовне свои города. В Европе в эту историческую эпоху существовало около 500 политических образований.

Легитимность власти европейских феодалов, несомненно, носила традиционный характер. "Идея о том, что крестьяне и феодалы принадлежат к одному и тому же обществу, была выше понимания людей феодальной эры, — отмечает У. Кимлика. — ...Элиты не только физически были отделены от крестьян, по и говорили на другом языке. Феодалы рассматривались не просто как другой класс, но и как другая и высшая раса людей, со своим языком и культурой, не связанной с народной культурой крестьян, и это было основанием их права на власть" ^[22]

^[23]. Однако вассалы не являются лично зависимыми, их управление в личном наделе до известной степени автономно, здесь имеет силу принцип сословной чести, о которой нет и речи при патримониальной системе управления. "Отличие верности (/г^еШав) от простого повиновения состоит в наличии определенных условий, при которых “верные” служат своему господину, а тот в свою очередь, принимает на себя обязательства перед ними", — отмечает современный исследователь ^[24]. Такая форма традиционного господства и создала условия для образования европейской аристократии, в большей или меньшей степени ограничивающей власть суверена. "С исторической точки зрения, свободы в западноевропейских государствах зиж- дятся на равновесии, образовавшемся между королевской властью и феодальными властителями", — пишет Виктор Леонтович. "Первый пример возникновения такого равновесия (т.е. разделения власти) — это создание Великой хартии вольностей в Англии. В Западной Европе, значит, свобода впервые возникла через существование аристократии" ^[25]. Известный французский правовед М. Ориу даже сформулировал историческую закономерность, общую "для всех нормально возникших и развивавшихся государств (Запада. — В. Л.). Все они переходили от аристократии к демократии. Политическая свобода, существующая в этих государствах, принимает две формы, сначала аристократическую, затем демократическую".

В этот исторический период, пишет Б. Андерсон, всеобщей была "вера в то, что общество естественным образом организуется вокруг высших центров и под их властью: монархов, которые были лицами, обособленными от других людей, и правили благодаря той или иной форме космологического (божественного) произволения. Лояльности людей были иерархическими и центростремительными, так как правитель, подобно священному писанию, был центром доступа к бытию и частью этого бытия" ^[26]. Монарх постепенно становится воплощением целостности общества, легитимация его власти осуществляется через представление о нисхождении божественной благодати.

Однако существование Священной Римской империи как христианского универсального государства сопровождалось не только непрерывным соперничеством феодальных властителей, но и постоянной борьбой между императором и папой. Поначалу прерогативы императора и папы, казалось, были прояснены императором Карлом Великим (742—814), который определил их в письме папе Льву III следующим образом: "Наша задача в том, чтобы, обратясь вовне, с Божьей помощью с оружием защищать нынешнюю церковь Христову против вторжений язычников и опустошений неверных и, обратясь вовнутрь, признавать и укреплять католическую веру". Задача церкви: "Как Моисей с воздетыми к Богу руками поддерживать нашу военную службу, чтобы ее моленьями христианский народ, ведомый Богом и им оснащенный, всегда и везде одерживал бы победу над врагами божьего имени", т.е. Церковь для Карла Великого (если говорить современным языком) — по преимуществу инструмент легитимации власти светского правителя.

Папа же, возлагая на Карла императорскую корону, как бы подчеркивал тем самым, что светская власть, сколь бы могущественной она ни была, обретает законность лишь с его — папы — благословения. Иными словами, папа считал себя — и подчеркивал это — единственным источником не только легитимации императорской власти, но и самой ее законности. Поэтому уже папа Николай I (867—885) придерживался мнения, что император должен избираться папой, а должность свою получать в лен. Монарх Божией милостью несет ответственность перед церковью, ибо лишь она возвещает Божью волю.

Коронация Карла Великого в Риме произвела огромное впечатление на современников. Император мыслился как продолжатель дел Римской империи, защитник церкви и всех христиан, а его власть представлялась священной. Однако коронация была воспринята Византией как узурпация христианского единоначалия, поскольку речь шла о проекте создания в западной части некогда единой Римской империи государственного образования, противостоящего империи восточной — Византии. Византийцы считали себя истинными христианами и ромеями, т.е. римлянами, но не европейцами. Византия была непосредственным продолжением Римской империи, столицу которой император Константин перенес в город Византий, изменив его название на Константинополь, дабы подчеркнуть разрыв с язычеством. Для византийцев Карл Великий был предводителем орды германцев, не знавшим греческого языка и едва умевшим писать, т.е. варваром. Однако в 812 г. византийский император, поначалу категорически отказывавшийся признать Карла главой новой империи на Западе, наконец смирился.

Именно с этого исторического события (коронации Карла Великого) началось серьезное расхождение Восточной Православной и Римской католической церквей, продолжавшееся до 1054 г., когда обе Церкви окончательно разошлись, причислив друг друга к категории инославия. В эту эпоху постепенно оформляются и закрепляются за каждой из церквей "канонические территории", в рамках которых осуществляется их активная проповедническая деятельность. Каноническая территория Римской католической церкви в целом совпадает с территорией Священной Римской империи.

Однако следует специально заметить, что политически средневековая Европа никогда не представляла собой единства, хотя порой значительные пространства подчинялись юрисдикции одной власти, как это было во времена Каролингов, или Священной Римской империи Германской нации. Идея европейского единства находила выражение в идее Каролингов о перемещении Римской империи к франкам, а затем германцам и в противостоянии Византии. Границы Римской империи Каролингов установились к 900-м гг. в форме романо-германской языковой границы и затем постепенно перемещались на восток Европы.

Созданная германским королем Оттоном I (X в.) на развалинах каролингского государства Священная Римская империя воспринималась современниками как возрожденная западная христианская универсальная империя, т.е. как преемница Римской империи. Но за громким именем империи стояло искусственное, громоздкое политическое образование, раздираемое противоположными интересами германских феодалов, папы и городов-государств северной Италии.

Оттон I в 962 г. не только принял из рук паны императорскую корону, но и присвоил себе право инвеституры, в том числе духовной, т.е. не только вводил вассалов во владение феодом,но и утверждал епископов и аббатов в духовном сане. В результате духовенство было фактически включено в феодальную иерархию. Универсалистские притязания империи были восприняты Церковью как вызов, на который напекая власть ответила тем, что заявила о праве господства над всем западно-христианским миром. При этом папа Григорий VII (1073—1085) ссылался на утверждения Августина, что светское государство в целом пребывает в тенетах дьявола, а потому должно быть передано в руки Христова наместника. Позиция Святого Престола и клира, поддерживающего Клюнийскую реформу ^[27], состояла в том, что "епископы поставлены Богом, они поставляют королей, но короли поставлять епископов не могут, но должны чтить их, ибо даже в преступном пастыре живет Дух Святой. Инвеститура тождественна с симонией, которая является тягчайшим заблуждением — государям может принадлежать лишь право согласия" ^[28]. Поэтому Григорий VII также потребовал от королей Европы, чтобы они принесли вассальную присягу папе и уплатили взнос в пользу церкви — так называемый динарий святого Петра.

Это не могло не вызвать резкого противодействия светских властителей, особенно германского императора. Генрих IV отказался признать отмену светской инвеституры. Он созвал собор в Вормсе из послушных ему епископов, который низложил "лжемонаха Гильдебранда". Григорий VII в свою очередь объявил Генриха IV лишенным власти, а его подданных освободил от присяги императору. Этим воспользовались феодалы Германии, враждебные императору, и Генрих IV был вынужден униженно просить прощения и искать примирения с папой, которое и состоялось в 1077 г. в Каноссе (северная Италия).

Именно Григорий VII сумел радикальным образом усилить религиозную дисциплину в Римской церкви (ввел институт целибата — безбрачия служителей церкви, отменил симонию — практику продажи церковных должностей и др.) и благодаря этому поднять ее могущество в светском мире. Параллельно происходило постепенное сближение с миром монашеских орденов, все больше занимавшихся решением тех или иных светских проблем, но прежде всего воспитательных и образовательных (вспомним, что первые университеты Европы учреждались церковью). "...Григорий VII в 1075 г. осуществил “папскую революцию”, поставив Бога выше кесаря, — для этого он использовал такое мощное оружие, как угроза отлучения. Поскольку вследствие этого церковь оказалась напрямую вовлечена в мирские дела, новое “церковное государство” создало все административные и правовые атрибуты, которые сегодня мы ассоциируем с современной экономикой. Она заменила традиционные для всех евразийских сельскохозяйственных обществ материальные представления на новые, основанные на контракте", — отмечает сегодня известный американский экономист Дипак Лал ^[29].

Политическим выражением борьбы светской и духовной властей стало появление в средневековой Европе партий гвельфов и гибеллинов (XII—XVII вв.), возникших в связи с соперничеством за господство в Италии между империей и папским престолом. Партия гвельфов, в основном выражавшая интересы пополанов ^[30], отстаивала идею "жреческой власти", воплощенной в папоцезаризме — поскольку европейские короли этой эпохи утверждались постановлением римского понтифика, т.е. не были в полном смысле суверенны. Гибеллины, защищавшие власть императора и интересы знати — нобилей, воспринимали ее как синтез традиции церковной и светской власти, их политическим кредо был не только антипанизм, но и антиабсолютизм (для той эпохи это анти-Франция) ^[31].

Некоторые исследователи считают, что независимость папы от носителей светской власти стала важным источником и предпосылкой возникновения политических свобод на Западе. В частности, Д. Ноулс усматривает в средневековых конфликтах, прежде всего в борьбе за инвеституру и противостоянии пап и императоров династии Гогенштауфенов, истоки принципов демократии и правового государства: "Инициаторы средневековых споров добились главного: они заложили фундаментальную и жизненно важную западноевропейскую традицию — традицию поиска правовой защиты от тирании. Эта традиция требовала, чтобы любая политическая власть опиралась не только на прецедент и силу, но и имела бы рациональное оправдание"⁴.

Неслучайно поэтому следующий этап эволюции европейской государственности, связанный с Х1—ХШ вв. характеризуется не только эмансипацией папства от императорской власти, постепенным разграничением духовной и светской властей, но и укреплением королевской власти и законодательства, созданием (с заимствованием опыта управления Римско-католической церкви) системы государственного территориального управления, что заложило фундамент принципиально нового типа государственности — территориального династического государства.

"Государственные центральные органы, императоры и короли в период расцвета Средневековья, как правило, были слабы и поэтому не могли проводить политику в области создания государственного законодательства общего характера, — отмечает Э. Аннерс. — Они обычно не могли достичь большего, чем создания специальных правовых предписаний в особо важных областях, в которых потребность в них была особенно велика (например, предписаний в форме законов о мире между гражданами), направленных на обуздание грубого насилия, процветавшего в этот период во всех районах Европы. И только лишь в эпоху Позднего Средневековья и Ренессанса (XIV—XVI вв.) впервые вновь появилась возможность консолидации властных структур, оказавшихся к этому периоду достаточно сильными для того, чтобы вступить в открытую борьбу за власть против крупных феодалов — землевладельцев, которая отразилась на всей внутренней политике государства"^[32].

Норберт Элиас раскрывает экономический механизм, обеспечивший становление сильной централизованной власти: "В Средние века постепенное увеличение денежного сектора экономики за счет натурального в какой-либо из областей имело различные последствия для большей части дворян-воинов, с одной стороны, и для короля или князя, владевшего данной областью, — с другой. Чем больше денег находилось в обращении в этих землях, тем выше становились цены. Все слои, чьи заработки не возрастали в той же пропорции, все лица с фиксированным доходом оказывались в проигрыше, в том числе и феодальные сеньоры, получавшие от своих владений постоянную ренту.

В выигрышном положении оказались лишь те лица, кто выполнял общественные функции и мог увеличить доходы в соответствии с новой ситуацией. К ним относились некоторые группы буржуа; но прежде всего это был король, государь, занимавший центральное положение. В его руках находился аппарат налогообложения, с помощью которого он получал свою часть растущего богатства. Он мог забирать часть любого заработка, а потому по мере роста денежного обращения его доходы необычайно возросли.

Этот механизм не сразу был осознан заинтересованными лицами — лишь сравнительно поздно он стал принципом внутренней политики центральных властей. Но на его основе занимающий центральное место государь чуть ли не автоматически получал в свое распоряжение все увеличивающиеся доходы. Это было одной из предпосылок того, что институт королевской или княжеской власти постепенно приобрел характер власти абсолютной и неограниченной" ^[33]. Формирующаяся монополия на налогообложение подкрепляла возможности для укрепления сформировавшейся ранее монополии на принуждение и легитимное насилие в пределах определенной территории. Государство обрело два своих базовых, фундаментальных признака.

Более того, как отмечает Петер Козловски, с момента возникновения "...главной задачей государства являлось перераспределение (с помощью вооруженного насилия и/или налогообложения. — В. Л.), поскольку очевидно, что добровольное, частное перераспределение не было достаточным. Функция перераспределения, присущая государству, во многом стала причиной его возникновения... Бюрократия стабилизировалась не только через перераспределение, она большей частью и возникала лишь ради перераспределения" ^[34].

В перекройке государственных границ и этнической дифференциации и консолидации в период перехода от территориального государства к национальному (XV—XVII вв.) все более важную роль стал играть династический фактор. Целые народы и обширные территории в результате династических браков и законов наследования оказывались объединенными в общие государства, иногда территориально разбросанные. Так, в империю Карла V (1519—1556), короля Испании и императора Священной Римской империи, одновременно входили Испания, германские княжества, Нидерланды, Италия и владения за океаном. Произвольное распоряжение судьбами народов способствовало постепенному осознанию народами их права на распоряжение собственной судьбой. Неслучайно величайший туманист эпохи Возрождения Эразм Роттердамский (1469—1536) призывал придать стабильный характер территориальным отношениям между государствами. Для стабилизации границ он предлагал ограничить права верховной власти по распоряжению подконтрольными ей территориями. Он считал целесообразным запретить государям продавать и уступать часть своих владений, как если бы речь шла о частных поместьях.

Династические правители также были заинтересованы в консолидации населения их государств, формировании чувства патриотизма и лояльности по отношению к династии. В случае успеха "подданный идентифицировал себя не только с собственным городом, но и с царственными особами, что выражалось в ощущении, что судьба соединила их в одной общности... Героические предки княжеского рода почитались как святые; возникали княжеские биографии, а также официальные исторические описания, которые должны были обосновывать права владетельных сеньоров и представлять в правильном свете отеческую роль местных государей" ^[35]. Личность монарха играла в зависимости от ситуации положительную или отрицательную роль. Так, французский король Филипп IV Красивый (1285—1314) добился от папы Бонифация VII канонизации своего предка Людовика IX (Людовика Святого). "Институциональная сакрализация Людовика Святого, — пишет современный французский социолог Д. Кола, — отражалась па самом Филиппе и превращала его в короля “очень древнего и святого рода” (Эгидий Колонна), что увеличивало его способность противиться теократическим устремлениям папского престола. Освящение (приобщение к лику святых одного из предков) его династии дает основание в наследственном плане утвердить его монархию в качестве монархии Божьей милостью, т.е. быть помазанным на царствование уже более не папским престолом, а непосредственно Богом и, следовательно, иметь право основать светское государство: чем меньше король, вписываясь в священную традицию, зависит от Римской церкви в своей легитимности, тем в большей степени он может утверждать независимость своей власти" ^[36].

В то же время, как показывает Норберт Элиас, "внешняя политика" первичных политических общностей (феодальных уделов, княжеств, самоуправлявшихся городов, государств, которых в Европе в ту эпоху существовало, как уже упоминалось, более пятисот) характеризуется силой оружия и войной "всех против всех", в то время как "внутренняя политика" постепенно организуется в соответствии с мирными процедурами. При этом чем более первичные политические общности укрупняются, тем реже в повседневной политической жизни присутствует физическая и воинская сила: крупные мирные государства соседствуют с районами, опустошаемыми бесконечными столкновениями между мелкими конкурирующими сеньорами, наглядно демонстрируя преимущества сильной централизованной государственной власти.

Параллельно происходило дальнейшее падение роли таких универсалистских политических образований, как Священная Римская империя Германской нации (впервые упоминается под таким названием в 1486 г.) и Римская католическая церковь ^[37]. Нескончаемый спор между императором, папой и местными князьями и, как следствие, упадок высших светских и духовных авторитетов с необходимостью вел к закату идеи средневековой универсальной империи. Особую роль в этом процессе сыграл уже упомянутый французский король Филипп Красивый, бросивший вызов как папе, так и императору ^[38]. В повышении значимости королевской власти сыграло свою роль и римское право: еще в XIII в. французские королевские легисты ввели формулу: "Король является императором в своем королевстве". Тем самым подчеркивалась независимость французского короля от императора Священной Римской империи. Таким образом, на смену концепции сюзеренитета постепенно приходит концепция абсолютной суверенной монархии.

В свою очередь противоречие и разрыв между церковным учением и реальной жизнью, становившиеся все более ощутимыми, подрывают некогда непререкаемый авторитет католической церкви и ставят под сомнение истинность и легитимность концепции "двух мечей". Однако для того, чтобы посягнуть па авторитет Церкви, освященный традицией пятнадцати веков, "требовалась прямо-таки невероятная сила внутреннего убеждения. И тот факт, что Лютер (в 1517 г.) на это решился, то, что его примеру последовали миллионы других, свидетельствует о том, какого накала достигли тогда религиозные чувства у большинства европейцев. Вопросы веры стали, быть может, еще больше, чем в Средние века, вопросами жизни и смерти. Реформация расколола Западную Европу, считавшую себя еще в XV в. единой и неделимой, на два враждебных лагеря, которые стремились истребить друг друга" ^[39]. Начинается "длинный век религиозных войн" (1517—1648), который окажется сплошной чередой жесточайшего насилия, потрясшего всю Европу.

Эти религиозные реформационные войны XVI—XVII вв., несомненно, "имели своим источником разложение универсальной христианской идеи католицизма, однако расколотое христианство тотчас оказалось втянутым в борьбу буржуазных, феодально-династических и императорских сил... В некотором смысле это получило отражение в реформаторской формуле “гражданство прежде религии”, или “чья власть — того религия”. Хотя все оставались христианами, и власть, как и прежде, рассматривалась как установленная милостью Божьей, однако простая иерархически-пира- мидальная форма Средневековья была разрушена. Отныне протестант или католик становился гражданином города или подданным князя" ^[40].

Религиозная Реформация была одновременно разъединением универсального христианского порядка, строительством национальных церквей и религиозно-идеологической формой выработки национального самосознания, выражающей независимость народов от иностранного духовного и политического господства. Светские князья в целях укрепления своей территориальной власти поддерживали борьбу за независимость реформаторских церквей от римского первосвященника, находя в национальной церкви новое средство легитимации политического господства. Важнейшим результатом протестантской реформы стало и постепенное утверждение абсолютной автономии государства по отношению к церкви. В протестантских странах духовенство утрачивает свой особый статус и связи с интернациональной, иерархически построенной церковной бюрократией. Оно становится местным, проводит службы на местном языке, больше не отгораживается от остального населения в связи с отменой целибата, его работа становится сравнимой со всякой другой профессией. В результате уменьшается дистанция, отделяющая духовенство от государства и от паствы, а верующие больше не попадают в некомфортное положение "двойной лояльности" в качестве членов политического сообщества и членов общеевропейской религиозной общности, что способствует консолидации населения вокруг династического государства и его легитимации. Насильственная борьба за свободу вероисповедания имела существенное значение и для этнических перегруппировок и миграций населения. Достаточно вспомнить эмиграцию французских гугенотов или английских пуритан в Северную Америку, где они заложили основу двух будущих новых наций.

Таким образом, примерно в XVI—XVII вв. в результате одновременного действия таких факторов, как Великие географические открытия, развитие капитализма в его мануфактурной форме.

Реформация и контрреформация и католической церкви, а также становление новой формы государственности в результате разрушения имперских структур дали мощный толчок социальным изменениям в Европе, которые мы и считаем первым этаном глобализации. Одним из них стало радикальное изменение места и роли государства в жизни общества.

В эту же историческую эпоху происходит трансформация европейских университетов из общеевропейских религиозных исследовательских и образовательных учреждений в национальные институты. "С XVI в. университеты стали национальными центрами обучения княжеских чиновников; научная деятельность контролировалась, чтобы бунтарские мысли против монаршей власти нс могли развиваться в науке и распространяться в обучении.

Само собой разумеется, что это преобразование университетов разрушило универсальную юридическую науку и тенденции к общему европейскому законодательству, которые сложились в Средние века. Появление национальных государств как основной общественной формы в Западной Европе повлекло за собой принципиальное требование “национализации” юридической науки и законодательства", — отмечает Э. Аннерс ^[41]. С этого времени государство получает монополию не только на законное насилие, но и на присвоение образовательной квалификации. Это бракосочетание государства и институтов образования и культуры, по словам Э. Геллнера, знаменует начало эпохи национализма.

До Нового времени роль государства в жизни человека и общества была достаточно ограниченной, оно было корпоративным "частным" институтом, а всеобщее значение имела только религия. Единство средневекового общества есть единство религиозное, именно церковь обеспечивает легитимацию власти светских властителей. Люсьен Февр по поводу взаимоотношений религии и политики в XVI в. отмечал, что лидеры того времени, "как только они начинали размышлять над политическими проблемами, тут же оказывались во власти естественного стремления создавать теократические теории". Как в католических, так и в протестантских странах, "хотя варианты могли существенно отличаться друг от друга, мы видели все то же тесное взаимодействие светской и церковной властей в жизни государства. Церковь принимала участие во всем"^[42].

В Новое время государство не просто постепенно освобождается от религиозного влияния и зависимости. Оно перестает быть частной корпорацией и становится всеобщим. Религия же не просто отделяется от государства, а теряет всеобщность, превращаясь и частное дело граждан государстиа. Единстио общества Нового времени есть государственное единство. Именно на заре Нового времени, после нескольких десятилетий войн на полное уничтожение и крушения прежде бесспорных сакральных ценностей, перед Западной Европой встал вопрос: "Каковы должны быть новые нормы политической и общественной организации и поведения взамен традиционных принципов легитимации власти — Бог, королевская кровь, право завоевателя, право наследования, право владения землей, автоматически дававшее право власти, которые утратили самоочевидность?" В этой атмосфере общественного хаоса и поисков нового политического идеала и появилась идея суверенитета. Неслучайно классики марксизма рассматривали становление централизованного "абсолютистского" государства как ответ на формирование в европейском обществе достаточно мощных центробежных тенденций: "Разложение феодализма, а также развитие городов, — писал Ф. Энгельс, — оба (процесса. — В. Л.) вызывали децентрализацию, отсюда возникла прямая необходимость в абсолютной монархии как силе, скрепляющей национальности. Она должна была быть абсолютной именно вследствие центробежного характера всех элементов" ^[43]. Принцип абсолютного суверенитета монарха был необходим как объединяющий принцип, стоящий над и против множества разобщенных и конфликтующих субъектов властных отношений. Абсолютистское государство монополизировало функции правосудия и легитимного насилия. "Монархия является абсолютной, по не в том смысле, что она может не следовать закону, не связана им, а в том смысле, что над ней не стоит никакая другая власть. Монархия является божественной в том смысле, что легитимностью ее одаривает не Церковь, а сам Господь" ^[44]. Абсолютная монархия не была правовым институтом, однако она действовала через правовые механизмы и благодаря им. Монарх "был независим от права, он властвовал абсолютно. Не он подчинялся праву — право подчинялось ему" ^[45]. Установление монархом монополии на свои прерогативы неизбежно сопровождается систематическим внедрением в умы подданных теории "божественного права королей".

Таким образом, если ранее в средневековом политическом мире пространство высшей светской власти было ограничено влиянием церкви, феодальными собственностью и правом, коммунальными традициями городов, то государство-территория, порожденное Новым временем, фактически не оставило посредников-конкурентов между собой и обществом ^[46]. Одновременно создавалась идео- логема государства как носителя и охранителя порядка, а общества — как источника беспорядка и смуты. Сохранение порядка сделалось главной надформационной функцией всепоглощающего Левиафана. Философия государственного властвования укладывалась в незыблемые постулаты монотонности, предсказуемости в управлении" (3. Бауман, А. Н. Уайтхед). "Игровая площадка" государства (П. Бурдьс) постепенно расширялась, стремясь заполнить собой не только все "поле" политического мира, но и параллельных миров — экономического, правового, религиозного и прочих (а в тоталитарном варианте объектом экспансии становится не только общество в целом, но уже и сам "неупорядоченный индивид"). "Противовесом государственной интервенции в Европе было призвано стать отделившееся от государства гражданское общество, защищающее права коммун, общин, граждан" ^[47].

При этом по мере изменения соотношения между государством и гражданским обществом постоянно происходит преобразование вертикальных политических связей в горизонтальные — не властные и обратно. Церковь, сословия, цехи, рыцарские ордена, отмирая как элементы государственной структуры, нередко сохраняются в трансформированном виде как образования гражданского общества. Напротив, отдельные институты гражданского общества по мере развития превращаются в функциональные органы государства. Так было с парламентом — голосом протогражданского общества. Много позже то же самое произошло с политическими партиями, возникшими как противовесы абсолютизму государственной власти, однако затем превратившиеся в ключевые элементы государственной системы принятия решений и управления.

Становление новой государственности сопровождалось все более глубоким проникновением государства в различные сферы общества. Сформировавшиеся в ряде стран Европы абсолютные монархии разрушали сословные корпорации, внедряли общие государственные стандарты, делая все население подданными одного властителя. Через унификацию государственной жизни постепенно происходила экономическая и культурная консолидация, формировался национальный рынок, внедрялись единый литературный язык и единая религия. Показательно господство в этот период принципа "Cuius regio, eins religio" ("Подданный обязан следовать религии своего государя"), что дало Европе феномен государственной церкви (Англия, скандинавские страны, где лютеранская церковь получила статус государственной) ^[48], а зачастую приводило к насильственной религиозной ассимиляции (резня гугенотов католиками во время Варфоломеевской ночи 24 августа 1572 г. во Франции и др.), по и это несмотря на всю трагичность событий в конечном счете создавало предпосылки для национальной консолидации.

В XVIII в. в знаменитом трактате о полиции "Copendium" его автор Деламар перечисляет одиннадцать сфер, которые должны быть главной внутренней заботой государства: 1) религия; 2) мораль; 3) здравоохранение; 4) снабжение; 5) дороги, мосты и общественные здания; 6) общественная безопасность; 7) свободное искусство; 8) торговля; 9) фабрики; 10) слуги и чернорабочие; 11) беднота. Этот список не включает всего, что возлагается на аппараты насилия: именно они образуют ядро, вокруг которого сформировалось суверенное монархическое государство... представленное главным образом в форме вооруженных сил и контроля над правосудием, питаемого централизованной налоговой системой. "Государственный интерес" состоял в развитии ряда новых секторов вмешательства иод специфическим углом — улучшения условий жизни людей ^[49].

Таким образом, главными составляющими процесса становления исторически новой формы государства были:

• подчинение земельной аристократии монархам и усиление централизации;

• создание единых вооруженных сил иод верховным командованием монарха;

• значительный численный рост чиновничества, занятого сбором налогов и управлением;

• унификация права ^[50].

Наибольших успехов в деле государственного строительства добились Пруссия (по тогда же возникшему ходячему выражению, "Пруссия — не страна, которая имеет армию, а армия, которая имеет страну") ^[51], Франция, Англия и, пожалуй, Россия. Однако на Западной Европе "...одного этот новый и, казалось бы, всесильный колосс не отважился больше делать, — пишет Л. Люкс. — Наученный опытом религиозных битв, он не собирался создавать рай на земле и спасать, во что бы то ни стало, души подданных. Он довольствовался, в основном, лишь мирскими, но не божественными прерогативами. Религиозное спасение он оставлял — чем дальше, тем больше — на усмотрение отдельного человека" ^[52].

¹ Тем не менее династический фактор, сыгравший выдающуюся роль в государственном строительстве, не мог играть решающую роль в формировании национального государства, поскольку не имел действенного механизма консолидации постепенно модернизирующегося общества, не обладая новым эффективным инструментом легитимации власти. "Распад традиционного общества и традиционного сознания, кризис религии и секуляризация, социально-политические и экономические изменения постепенно выдвинули к вершине формировавшейся иерархии ценностей общества нового времени принцип национальности" ^[53]. Как заметил Эмиль Дюрктейм, распространению категории нации и феномена национализма способствует не сила национального государства, а разрыв между народом и государством. Поэтому абсолютистское государство неизбежно должно было превратиться в национальное, а династия — в национальный институт, или они должны были исчезнуть. Уже в середине XVI в. династический принцип потерпел крах при попытке Карла V (1500—1558) воссоздать католическую "мировую христианскую державу", поскольку вместо осознания себя частями универсального единства, обеспечиваемого до норы общей верой, европейские народы стали чувствовать себя суверенными. Попытки испанского короля Филиппа II (1527—1598) во второй половине XVI в. продолжить династическую политику в Нидерландах способствовали началу первой в Европе буржуазной революции иод лозунгами борьбы за национальную независимость. Английская революция XVII в. была своеобразным спором о легитимности и тесно связана с противостоянием народа и государства, олицетворяемого королем. "Кромвель и Долгий парламент преподносили себя в качестве воплощения народа, даже если при этом они занимались созданием государства; и оппозиция короне была оппозицией королевскому государству в целом, а не только личности короля" ^[54], — отмечает К. Калхун.

По мере того как окончательно теряла свою привлекательность идея европейского единства "под двумя мечами" (церковной и светской власти), возникала потребность в иной модели организации европейской политической жизни. Необходимо было решать наряду с внутригосударственными и общие европейские проблемы, прежде всего защиты от внешней опасности из нехристианского мира, а также проблемы взаимоотношений между независимыми государствами, но возможности предотвращая войны между ними. Ни папа, ни император уже не могли выполнять эти задачи. Борьба за сохранение международного статус-кво или создание нового международного порядка развернулась прежде всего между Испанией и Францией, в то время наиболее сильными и амбициозными государствами Европы.

Спор двух великих европейских держав был разрешен в результате Тридцатилетней войны (1618—1648) между габсбургским блоком (испанские и австрийские Габсбурги, католические князья Германии, поддерживаемые папством и Речью Посполитой) и антигабсбургской коалицией (протестантские князья Германии, Дания, Швеция, Франция, поддержанные Англией, Голландией и Россией). Габсбургский блок выступал под знаменем католицизма, ангигабсбургская коалиция — протестантизма. Вступление католической Франции — "старшей дочери церкви" ^[55] в войну на стороне антигабсбургской коалиции определило ее окончательное превосходство. Планы Габсбургов па воссоздание Священной Римской империи и подчинение формирующихся наций-государств потерпели окончательный крах. В Европе, уже ставшей тогда центром мировой политики, был предложен своего рода "новый порядок", закрепленный в 1648 г. Оснабрюкским и Мюнстерским соглашениями, которые впоследствии были дополнены Пиренейским миром 1659 г. и в совокупности названы Вестфальским миром. Именно Вестфальская система установила, что главная роль в международных отношениях, ранее принадлежавшая монархам, теперь переходит к суверенным государствам. "Затвердение" государственных границ по Вестфальскому миру, закрепившему результаты Тридцатилетней войны, стало решающим шагом в становлении национальных государств в Европе.

Считается, что именно с этого времени в Европе сложилось и начало функционировать сообщество суверенных национальных государств, которые в отличие от империи четко определяют свою территорию, а на этой территории, равно как и вне ее (в делах международных), — спою компетенцию. Неслучайно с Вестфальским договором связывают и начало истории европейской дипломатии. Это стало возможным благодаря признанию принципа государственного суверенитета в качестве ключевого основания международного общения: "Каждое государство обладает всей полнотой власти на своей территории и определяет собственную внешнюю политику, а другие государства обязаны уважать данное право. Именно с такой точки отсчета европейцы выстраивали структуру внутри- и межгосударственных отношений, подбирали соответствующие ей механизмы и аппараты управления, определяли необходимые политические и юридические нормы" ^[56]. Как утверждают иеоинституционалисты, "набор альтернатив, доступных политику в любой конкретный период времени, является функцией институциональных возможностей, возникших в какой-то период до этого...", поэтому "...как только Европа избрала форму политической организации, основанную на суверенных государствах, другие возможности были исключены" ^[57].

В свою очередь, принцип государственного суверенитета, закрепленный Вестфальской системой, был развитием положения Аугсбургского исповедания почти вековой давности Cuius region, eius religio (Чья власть — того и вера) — собственно, того, что в 1570-х гг. Жан Боден обозначил как "абсолютную и полную власть государства над подданными и гражданами" ^[58]. С этой поры именно государство стало центром политики, исходной единицей для создания мировой политической системы. Многие исследователи считают также, что национальное чувство и сознание национальных различий возникли под воздействием формирующейся европейской системы государств, начало чему было положено также вестфальским договором ^[59].

В Западной Европе переход от территориального династического к национальному государству был и переходом от сословного государства к классовому. Разрушение сословной системы нашло выражение прежде всего в превращении значительной части крестьянского сословия, ранее привязанного к земле и локальному "миру", в массу "лично свободных", но безземельных, а значит, оторванных о "корней", нищих и бесправных людей без рода и племени, исторической и этнической памяти. Были разрушены "естественные" локальные территориальные общности и идентичности, резко возросла социальная мобильность, в том числе вертикальная, наследуемый социальный статус постепенно вытесняется индивидуально достигаемым, что, в свою очередь, имеет следствием разрушение традиционных идентичностей и существенную деэтнизацию широких масс населения. "Коллективная потеря памяти" ^[60] (наряду с великими географическими открытиями, давшими толчок экономическому росту) и стали важнейшей предпосылкой успешного нациестроительства в Европе.

Кроме того, династические правители Европы создали институт представительства протонации. Еще ранее (начиная с XIII в.) они организовывали сословное представительство (парламент, генеральные штаты, кортесы и др.) от разных частей своего государства, нередко не связанных общим языком. Это политическое представительство служило прагматическим целям более эффективного политического контроля и легитимации новых налогов с населения. Однако по мере роста экономической, культурной, языковой однородности государства сословное представительство стало противостоять принципу династической власти и суверенитета монарха, когда этого требовал формирующийся национальный интерес. Постепенно на основе локально-территориального и сословного начал формироваться национальный патриотизм.

Важно отметить, что десакрализации и делегитимизации власти абсолютного монарха и радикальной перестройке западной государственности способствовали исходные догматы протестантизма, и страны, в которых победил протестантизм (Нидерланды, Швейцария, Англия, США, Дания, Швеция и др.), преуспели в нацие- строительстве и демократизации государства больше, чем католические (неслучайно контррсформация победила на Юге Европы, где устойчивая демократия появилась лишь в конце XX в.) ^[61]. Так, декларируемое Мартином Лютером (1483—1546) всеобщее священство приводило к отрицанию как института церкви, так и "священной" монархии, ибо всякий может обращаться к Богу напрямую без посредничества этих сакральных институтов. "Выдвинув положение о том, что человек не нуждается в посредниках для общения с Богом, он (Лютер. — В. Л.) заложил основы европейской демократии, ибо тезис “Каждый сам себе священник” — это и есть демократия", — утверждал Томас Манн ^[62]. Действительно, отмечает сегодня Дипак Лал: "Обвинение в греховности, брошенное протестантами в адрес католической иерархии, имело и куда более далеко идущие последствия. Если назначенные папой традиционные истолкователи воли Божьей греховны, где найти истинных истолкователей Его слова? Если не церковь, тогда только религиозные общины. Общины (конгрегации) стали самоуправляемыми, сами выбирали и смещали своих пасторов. Но если церковью могут руководить ее члены, почему в государстве должно быть иначе? Так были посеяны семена будущего восхождения демоса"^[63].

"Согласно протестантскому вероучению, спасение возможно только от Иисуса Христа. Ничто — ни личные добрые дела, ни священнодействия церковнослужителей — не приближает к спасению, только вера, свободно даруемая Богом, источник спасения" ^[64]. Лютер переводит Библию на немецкий язык, закладывая основы литературного языка для всех немцев, он призывает открывать школы, ибо главное в религии — это слово Господне, а не церковная организация. В свою очередь изобретение Гуттенберга предопределило, по словам Ст. Роккана, "формирование национальных государств; массовое копирование книг, трактатов и других текстов позволило охватить новые слои населения каждой территориальной единицы и в то же время ввести стандарты общения в рамках местного наречия. Реформация активизировала этот процесс в Северной Европе, и это означало гораздо больше, нежели раскол с Римом в религиозной сфере. Возросло своеобразие каждой из региональных культур, так как церковь объединилась с административным аппаратом государства, а деятельность священнослужителей стала ограничиваться рамками определенной местности. По мнению А. Хиршмана, "реформация перекрыла каналы культурного “выхода” (Exit) из одного региона в другой. Возникшие барьеры были не только стратегически важны для легитимации новых государств-наций, но в конечном итоге подготовили широкие слои населения к активному использованию “голоса” (Voice) в рамках политической системы" ^[65].

Другой духовный лидер Реформации Жан Кальвин (1509—1564), провозгласив, что успех в земной жизни является следствием и свидетельством богоизбранности человека (так называемая мирская аскеза. — В. А), создал обоснование не только святости предпринимательских доходов, но и политической карьеры ^[66]. Таким образом, протестантизм ио-иовому сформулировал представление о предназначении человека. Согласно этому представлению христианин в своей мирской жизни получает информацию о том, предопределено ли Богом его спасение. "В качестве наилучшего средства для обретения внутренней уверенности в спасении, — писал М. Вебер, — рассматривается неутомимая деятельность в рамках своей профессии" ^[67].

Для политики же это означало, что "...церковные власти теперь уже не вмешиваются (проявляя пастырскую опеку, как в Средние века) в дела светской политики. Компетенция в делах политики переходит от светских князей к новому типу политика-“праведника”, который крайним напряжением религиозной совести превращает политику в труд и фанатичное служение; перед ним задача — осуществить религиозную программу через переворот в мирских делах". Говоря иначе, политическая задача состоит в радикальном разрушении унаследованного светского и религиозного порядка и в столь же фундаментальном возведении заново общества, которое должно стать "священным сообществом" ^[68] В частности, активные участники милленаристских движений ^[69] этой исторической эпохи стремились уничтожить "расстояние" между градом Божьим и градом земным, разрушить во имя Иерусалима небесного земное общество, осуждаемое ими как греховный Вавилон. Достаточно вспомнить цель, к которой стремился лидер крестьянской войны в Германии Томас Мюнцер (1490—1525) и его соратники, — "Построение Царства Божия на земле". По мнению же гораздо более умеренного реформатора М. Лютера и его последователей, нельзя оспаривать законность земной политической власти.

Непосредственным следствием нового понимания политики стало появление в ходе конфессиональных войн эпохи реформации и контрреформации новых религиозных милленаристских и кальвинистских сект (гугеноты, пуритане, анабаптисты и др.), открыто и нередко с успехом борющихся за политическое господство. Сам Ж. Кальвин, в 1541 г. ставший фактически диктатором Женевы, превратил ее в центр Реформации и распространения своего учения. Из Женевы кальвинизм проник во Францию (гугеноты), Англию и Шотландию (пуритане). Под знаменем кальвинизма проходила Нидерландская революция (XVI в.). "Отсюда парадоксальное последствие религиозных войн, — пишет Ж. Корм, — протестанты, когда они опирались исключительно на авторитет Библии, чтобы лишить власть “божественного права”, в действительности открывают путь секуляризации политической сферы" ^[70]. Неслучайно к факторам, подготовившим переход от правления суверенного монарха к представительной демократии суверенного народа, западные исследователи относят реформацию и протестантизм, возвышение городов и городских торговых и предпринимательских союзов, появление и быстрое распространение книгопечатания, формирование независимых судебных и правовых институтов и превращение под влиянием этих процессов подданных в граждан, солидарно борющихся за свои права с власть предержащими.

Важной вехой, от которой, но мнению Дж. Кина, можно вести отсчет продвижения к демократическому народному представительству, явились собравшиеся в Гааге в 1581 г. Генеральные штаты, на которых были представлены Брабант, Голландия, Утрехт и другие из находившихся под владычеством Испании "низменные земли" Северной Европы. Эта ассамблея приняла декларацию, провозглашавшую независимость представленных на ней провинций от испанской Короны. Главное отличие Генеральных штатов от более ранних европейских сословных собраний состояло в том, что они были созданы не суверенным монархом, а против него и стали носителем суверенной власти протестантской городской буржуазии и нобилитета ^[71].

Также хорошо известно, какую роль сыграли пуритане-буржуа в Английской революции XVII в. и в создании переселенческого Американского государства. Б. Андерсон отмечает в этой связи: "В течение XVII столетия... автоматическая легитимность священной монархии в Западной Европе постепенно приходила и упадок. В 1649 г., по время нерпой из революций современного мира, был обезглавлен Карл Стюарт, и в 50-е гг. XVII в. одним из важнейших европейских государств управлял уже не король, а Протектор, выходец из плебейских слоев (пуританин Оливер Кромвель. — В. Л.)" ^[72], что, несомненно, серьезно подрывало священный принцип суверенитета монарха.

Таким образом, в Великобритании, а позднее во Франции нация впервые внушительно заявила о себе, осуществив суд над помазанником Божьим и его казнь от имени народа. И. Кант особо подчеркивал, что в данном случае имело место "не случайное убийство" Карла I и позже Людовика XVI, а именно "казнь по форме", т.е. "полное ниспровержение принципов взаимоотношений между сувереном и народом (курсив мой. — В. Л.), "самоубийство государства" ^[73]. Немыслимые ранее акции ниспровергли все вековые устои, на которых держалась легитимность династической сакральной монархии.

Английская революция показала, что суверенитет, "сосредоточенный" в короле, может находиться в другом месте. 19 мая 1649 г. в ходе пуританской революции парламент провозгласил: "Народ Англии... постановил быть политическим сообществом и свободным государством и отныне управляется как политическое сообщество и свободное государство высшей властью этой нации — представителями парода в парламенте" ^[74].

¹ Следовательно, определяющим для завершения строительства национальной государственности в Западной Европе была окончательная победа принципа суверенитета народа над принципом суверенитета монарха. Идея суверенитета народа, развивавшаяся еще в недрах Средневековья, обретает в Повое время "второе дыхание". Вся история буржуазных революций, реставраций и войн наглядно иллюстрирует драматизм этой борьбы. Так, война за независимость Североамериканских штатов ознаменовала собой рождение новой американской нации. Восстание в Южных Нидерландах в 1830 г. вывело на европейскую арену бельгийскую нацию. Германская и итальянская нации формировались в огне целой череды войн — от наполеоновских до объединительных. "Вообще говоря, — отмечает С. Е. Рыбаков, — войны середины XIX — начала XX в. (итало-австрийская, австро-прусская, франко-прусская, обе балканские), а особенно Первая мировая сыграли исключительно важную роль в формировании образа национального государства" ^[75]

² и в появлении новых оснований для грядущих вооруженных конфликтов. "Воды религии отливают и оставляют за собой болота и топи, — пророчествовал Ф. Ницше, — пароды снова разделяются, враждуют между собой и хотят растерзать друг друга..." ^[76]