"Кто?" и "почему?": проблема субъекта и основания

Но почему обогатившимся мы признаем именно раджу? Ведь точно такое же рассуждение возможно и в отношении крестьянина: раджа неосторожно прибавил не к своим монетам чужие, а к чужим (крестьянина) монетам свои — следовательно, обогатился крестьянин за счет раджи. Вся масса монет принадлежит крестьянину, который, однако, обязан большую их часть (вместе, кстати сказать, с сундуком, в котором они находятся — индивидуально-определенной вещью!) выдать радже но его требованию как лицо, неосновательно обогатившееся за его счет. Неужели это тот странный случай, когда от перемены мест слагаемых изменяется сумма? Неужели все дело только в том, что считать базой смешения, а что — прибавлением к ней? Но как в таком случае определить, что есть база, а что — прибавление? И если в конфликте раджи с крестьянином базой наверняка можно признать деньги раджи (просто потому, что их несоизмеримо больше), то случай с нашими вкладчиками А, В и С по этому правилу вообще неразрешим — там каждый внес одинаковую сумму.

Откуда вообще берутся рассуждения о величине (стоимости) базы и прибавления? Видимо, из подспудного применения к отношениям правил ст. 220 ГК о правособственническом эффекте незаконной спецификации (переработки). Вопрос о праве собственности на вещь, созданную с незаконным использованием чужого материала, решается как раз исходя из соотношения стоимости материалов и их переработки. Буквальное ее применение, впрочем, странным образом разрешает спор раджи и крестьянина в пользу последнего: ведь доля "затрат" раджи на "создание новой вещи" (высыпал монеты из руки в сундук) смехотворна и совершенно несоизмерима со стоимостью "материалов" (переданных крестьянином монет). Значит, наш мозг — когда вспоминает про 220-ю статью ГК — не просто вспоминает о ней, но исподволь еще и трансформирует ее применительно к случаю, ею не предусмотренному, но сходному, а именно — к случаю спецификации смешанной — создания вещи частью из чужого, но частью и из своего собственного материала спецификанта. В этом случае стоимость чужих материалов надо сравнить не только со стоимостью процесса переработки [2], но и со стоимостью собственных материалов спецификанта, употребленных на создание новой вещи [3|. Если сумма [2] + [3] будет больше [1|, то право собственности на вновь созданную вещь будет принадлежать спецификанту; в ином случае — останется за бывшим собственником незаконно переработанных (специфицированных) материалов.

Из сказанного хорошо видно, что аналогическое применение ст. 220 ГК к объяснению проблемы субъекта права собственности на вновь созданный результат смешения имеет свои пределы. Во-первых, ст. 220 не имеет в виду случаи одного только юридического смешения — для ее применения необходимо еще и смешение физическое (соединение, сплав, склейка, спайка и т.п.). Во-вторых, она рассчитана все-таки на сознательное целенаправленное действие — переработку — причем, незаконную. Можно ли ее применять, если смешение стало следствием события — обстоятельства, противоположного действию и не измеряемого критериями законности и незаконности? Уверенности в этом у нас нет. В-третьих, в интересующих нас случаях мы используем ст. 220 для того, чтобы соотнести стоимость предметов смешения ("материалов"), принадлежавших различным лицам, в то время как рассчитана она на соотнесение стоимости материалов со стоимостью переработки (а не других материалов). Наконец, она предполагает, что ситуация развивается с участием только двух лиц — того, кто произвел незаконную переработку (спецификанта) и того, чьи материалы ей подверглись (спецификатора) — в то время, как предметом смешения могут стать вещи, принадлежащие сколь угодно большому числу лиц, а собственником предмета смешения (вспомним случай с банком) может стать постороннее лицо, имущество которого предметом смешения не становилось.

Таким образом, аналогические пределы применения ст. 220 ГК к решению проблемы субъекта права собственности на результат смешения весьма узки, из-за чего многие случаи смешения остаются без объяснения. Значит, дело вовсе не в сравнительной стоимости смешанных предметов, а в чем-то другом. В чем? Вспомним три наших примера — с пожаром в ломбарде, вкладчиками и крестьянскими монетами — и спросим себя: что общего между лицами, которых мы признали целесообразными собственниками во всех этих случаях — ломбардом, банком и раджой? Только одно: все они — фактические владельцы предметов, образовавшихся в результате смешения. В таком случае будет основательной Вперед гипотеза: субъектом права собственности на предмет, образовавшийся в результате смешения, является лицо, в фактическом владении (в составе имущества) которого этот предмет образовался и находится. При этом не имеет значения, произошло ли такое смешение с ведома или согласия лиц — бывших собственников смешанных предметов. Даже противоправное (незаконное) смешение чужих вещей их фактическим владельцем приводит к прекращению права собственности на смешанные вещи и его возникновению у лица, владеющего результатом смешения.

Здесь, конечно сразу нужно разобраться с возражениями, относящимися к области справедливости. Разве может кто-нибудь лишиться своего имущества помимо своей воли и вообще незаконным порядком? Да, можно утратить фактическое владение индивидуально-определенной вещью в результате, скажем, кражи, но ведь к утрате права собственности на эту вещь потерпевшим (к его приобретению вором) кража все-таки не приведет. Выходит, чтобы "уладить" это досадное "недоразумение", вору нужно просто не забыть позаботиться о том, чтобы украв вещи, по-быстрому... смешать их с вещами однородными, например, просто уничтожив индивидуализирующие их метки и иные признаки! Даже если нельзя будет утверждать, что в последнем случае вор станет собственником таких вещей, потерпевший таковым быть перестанет, ибо не сможет более индивидуализировать объекта своего права собственности, не сможет "опознать" вещи как "свои". Но не является ли сама подобна постановка вопроса — о противоправной утрате субъективного права — внутренне противоречивой? Как же быть с понятием о гражданском праве — области регулирования, в основе которой лежит, в частности, принцип неприкосновенности субъективных прав? В конце концов, есть же ч. 3 ст. 35 Конституции РФ, согласно которой "никто не может быть лишен своего имущества |в контексте статьи следует читать "права на имущество"] иначе как по решению суда"!

На все подобного рода аргументы следует ответить примерно так: все они верны, но применительно к субъективному праву собственности не учитывают главного — его абсолютную природу и возможность его сохранения только при условии наличия индивидуально-определенной (конкретной) вещи, точно идентифицируемой как его объект. Пусть некто поджег чужой дом; дом сгорел. Можно сколько угодно возмущаться этим актом (уж конечно не имевшим в виду волю собственника), но несмотря ни на какие соображения справедливости он неизбежно приведет к прекращению права собственности на дом. Помимо воли собственника. Почему? По причине утраты объекта этого права — индивидуально-определенной вещи. Но точно также — столь же неизбежно — возникнет новый объект, а значит — и новое право собственности (место сгоревшего дома займет пепелище)^[1]. Это будет новой вещью, "возникшей" вследствие акта уничтожения прежде существовавших предметов, принадлежавших данному лицу, т.е. новой вещью, "возникшей" на базе (или в составе) его имущества — новой вещью, принадлежащей потерпевшему. Тот факт, что такое "уничтожение" и "создание" были противоправными, служит основанием к возникновению у потерпевшего (бывшего собственника) охраняемого законом интереса к возмещению убытков — стоимости уничтоженной вещи^[2] и расходов, которые он понес или необходимо должен будет понести на ее восстановления. Такой охраняемый законом интерес облекается в правовую форму деликтного требования — права требования возмещения вреда.

Чем от рассмотренного случая отличается смешение вещей? Только тем, что мыслимо смешение, не сопровождаемое конструктивной гибелью вещей, физически сохраняющихся в неизменном виде? По это чисто фактическое отличие — юридическая же сторона двух ситуаций совершенно одинакова. Как мы указывали выше, физическая гибель вещи уничтоженной (или вещей смешанных — соединенных) важна для права не сама по себе, а потому, что се результатом становится гибель юридическая утрата материального предмета как индивидуально-определенной вещи (объекта права собственности). Сопровождается ли эта утрата еще и гибелью физической — гибелью материального предмета именно как обособленного куска материи — вопрос, для права второстепенный. Если вещь погибла физически — то она обязательно погибла и юридически: вещь, исчезнувшая из материального мира, неизбежно исчезает и из мира правового. Но юридическая гибель вещи — ее исчезновение из мира права — совсем не обязательно должна быть соединена с гибелью физической — ее исчезновением из мира материальных предметов. Почему? Потому что юридическая гибель вещи — это потеря ей своей индивидуальности, а потерять свою индивидуальность (прекратить существование в качестве индивидуально-определенной вещи) вещь может и тогда, когда она сохраняет свое физическое бытие. Одним из таких случаев и является смешение вещей^[3]

Итак, с возражениями из области справедливости мы покончили. Они в нашем случае имеют тот же эффект, какой имели бы, если бы мы обсуждали "справедливость" третьего закона Ньютона или того, что дважды два в канонической арифметике всегда равняется четырем. Никакая справедливость не может поколебать того, что смешение однородных вещей неизбежно приводит, во-первых, к возникновению права собственности на результат смешения и, во-вторых, к утрате прав собственности на вещи-предметы смешения. Так, если до смешения у нас (по состоянию на известный момент времени) существовало две индивидуально-определенные вещи — (1) тысяча (1000) штук золотых монет, находящихся в определенном сундуке определенного раджи и (2) десять (10) штук таких же золотых монет, находящихся в руках (кармане, мешочке и т.д.) известного крестьянина — то после смешения у нас, во-первых, образовалась новая вещь, которой прежде не было (одна тысяча десять (1010) штук золотых монет в сундуке нашего раджи), а во-вторых — погибли две прежде существовавшие вещи (в интересующем нас сундуке уже не 1000 монет, а 1010, а в руках крестьянина больше вовсе нет ничего). Кому принадлежит новая вещь? Тому, в чьем имуществе она образовалась, или (иначе) тому, кто ею владеет (радже). Почему?