Заключение

На протяжении семивекового развития наша литература последовательно отражала основные изменения, происходившие в жизни общества.

Длительное время художественное мышление было неразрывно связано с религиозной и средневековой исторической формой сознания, но постепенно с развитием национального и классового самосознания оно начинает освобождаться от церковных уз.

Литература выработала четкие и определенные идеалы духовной красоты человека, отдающего всего себя общему благу, благу Русской земли, Русского государства. Она создала идеальные характеры стойких духом христианских подвижников, доблестных и мужественных правителей, "добрых страдальцев за Русскую землю". Эти литературные характеры дополняли народный идеал человека, сложившийся в эпической устной поэзии. О тесной связи этих двух идеалов очень хорошо сказал Д. Н. Мамин-Сибиряк в письме к Я. Л. Барскову от 20 апреля 1896 г.: "Как мне кажется, "богатыри" служат прекрасным дополнением "святителей". И тут и там представители родной земли, за ними чудится та Русь, на страже которой они стояли. У богатырей преобладающим элементом является физическая мощь: они широкой грудью защищают свою родину, и вот почему так хороша эта "застава богатырская", выдвинутая на боевую линию, впереди которой бродили исторические хищники... "Святители" являют другую сторону русской истории, еще более важную, как нравственный оплот и святая святых будущего многомиллионного народа. Эти избранники предчувствовали историю великого народа..."

В центре внимания литературы стояли исторические судьбы родины, вопросы государственного строительства. Вот почему эпические исторические темы и жанры играют в ней ведущую роль.

Глубокий историзм в средневековом понимании обусловил связь нашей древней литературы с героическим народным эпосом, а также определил особенности изображения человеческого характера.

Древнерусские писатели постепенно овладевали искусством создания глубоких и разносторонних характеров, умением правильно объяснять причины поведения человека. От статического неподвижного изображения человека наши писатели шли к раскрытию внутренней динамики чувств, к изображению различных психологических состояний человека, к выявлению индивидуальных особенностей личности. Последнее наиболее отчетливо обозначилось в XVII в., когда личность и литература начинают освобождаться от безраздельной власти церкви и в связи с общим процессом "обмирщения культуры" происходит "обмирщение" и литературы. Оно привело не только к созданию вымышленных героев, обобщенных и в известной мере социально индивидуализированных характеров. Этот процесс привел к возникновению новых родов литературы – драмы и лирики, новых жанров – бытовой, сатирической, авантюрно-приключенческой повести.

Усиление роли фольклора в развитии литературы способствовало ее демократизации и более тесному сближению с жизнью. Это сказалось на языке литературы: на смену устаревшему уже к концу XVII столетия древнеславянскому литературному языку шел новый живой разговорный язык, широким потоком хлынувший в литературу второй половины XVII в.

Характерной особенностью древней литературы является ее неразрывная связь с действительностью. Эта связь придавала нашей литературе необычайную публицистическую остроту, взволнованный лирический эмоциональный пафос, что делало ее важным средством политического воспитания современников и что сообщает ей то непреходящее значение, которое она имеет в последующие века развития русской нации, русской культуры.

Древнерусская литература явилась той базой, которая подготовила расцвет русской классической лите́ратуры XIX в. При этом связь времен, связь литератур никогда нс прерывалась и не прекращалась.

Петровские преобразования явились крутым поворотом в жизни и культуре России: на смену "византиизму" вихрем ворвался "европеизм", слепой вере противопоставлял себя просвещенный разум, коренной перестройке был подвергнут семейно-бытовой и общественный уклад жизни верхов русского общества, было положено начало развитию "свободных" наук и искусств. Реформы великого преобразователя России – Петра I не случайно сопоставлялись современниками с реформой Владимира Святославича. Об этом свидетельствует трагедо- комедия Феофана Прокоповича "Владимир". Формировавшаяся новая дворянская культура, ориентированная на Запад, казалось, глухой стеной отгородилась от народной культуры, прочно хранившей традиции старины. Однако это только поверхностный взгляд может так представить себе развитие литературы и культуры "безумного и мудрого", по словам А. Н. Радищева, XVIII столетия. Осваивая достижения французского классицизма, английского сентиментализма, европейского просветительства, передовые писатели XVIII в. слепому подражанию европейцам противопоставили национальные основы культуры. Они вдохновлялись не только античными сюжетами, образами, но и опирались на сюжеты отечественной истории, воспевали своих героев: Петра Великого, Ивана Грозного, Дмитрия Донского, храброго Вадима, Синава (Синеуса) и Трувора, Хорева. Поэтами классицизма был подхвачен и развит патриотический пафос литературы Древней Руси. Своими торжественными одами они прославляли великую Россию и ее просвещенных монархов, непреходящим образцом которых являлся Петр I.

Принцип иерархизма, характерный для средневековой литературы, был использовал и по-своему преобразован русским классицизмом. Этот принцип стал определяющим в учении М. В. Ломоносова о "трех штилях". Поэт показал значение и роль церковно-славянского языка в русской национальной культуре, в том числе и литературе. Традиции эмоционально-экспрессивного стиля древнерусской литературы нетрудно обнаружить в торжественных одах М. В. Ломоносова. Поэты русского классицизма обратили внимание на высокую поэтичность Псалтыри, положив начало поэтическому переложению псалмов, их использованию в обличительных целях ("Властителям и судьям" Г. Р. Державина).

При изучении особенностей русского сентиментализма нельзя сбрасывать со счетов богато разработанный древнерусской литературой жанр "хождений". Этими традициями пользовались и А. Н. Радищев и Η. М. Карамзин. Кроме того, "Путешествие" Радищева вобрало в себя жанры видения, сна, похвального слова. Для изображения нравственного идеала борца Радищев обратился к жанру жития ("Житие Федора Васильевича Ушакова"), а в своей собственной судьбе усматривал много общего с судьбой святого Филарета Милостивого.

В творчестве Радищева обнаруживаются также следы древнерусского послания, беседы, используются мотивы "Слова о полку Игореве", образ Бовы.

XVIII век развеял многие призраки средневековья и положил начало научному освоению истории древней России и ее культурного наследия. Этому, способствовали исторические труды В. Татищева, Гергарда Миллера, Августа Шлецера, Михаила Щербатова, просветительская деятельность Николая Новикова.

В конце XVIII – начале XIX в. было положено начало собирания памятников древнерусской письменности и их публикации.

Важными вехами стали открытие и публикация текста "Слова о полку Игореве" и создание Η. М. Карамзиным "Истории государства Российского" (первые 8 томов появились в 1818 г.). А. С. Пушкин справедливо назвал Карамзина "Колумбом русской истории", а его труд "подвигом честного человека". "История" Карамзина явилась источником тем, сюжетов, образов, питавшим своей живительной влагой не одно поколение русских писателей.

Решая задачи создания самобытной русской литературы, писатели, поэты различных политических убеждений, литературных вкусов и пристрастий в первые десятилетия XIX в. были единодушны в том, что литература должна выражать дух нации и для этого необходимо обратиться к отечественной истории и устному народному творчеству. Различия в течениях русского романтизма обозначились в принципах подхода к этому материалу, его трактовке, языковому оформлению, разделив писателей на "архаистов" и "новаторов". Показательна в этом отношении полемика карамзинистов и шишковистов – "Арзамаса" и "Беседы любителей русского слова"; П. И. Катенина и В. А. Жуковского. При этом нельзя приклеивать ярлык реакционности по отношению к сторонникам адмирала Шишкова и его "Беседе". В их позициях был ряд весьма здравых суждений, в частности они уделяли большое внимание языку книг словенских, т. е. церковнославянскому языку, в котором искали и находили "красоту слога" (правда, здесь не обошлось без крайностей, которые, как известно, свойственны русскому человеку). Воскрешая "века минувшей славы", соединяя ее со славой "нынешней", поэты-романтики приучали "россиян к уважению собственного".

В жанрах баллады, думы, поэмы, опираясь на "Историю" Карамзина, летописи, "Слово о полку Игореве", романтики воспевали героические подвиги князей Олега, Святослава, Владимира, княгини Ольги, Рогнеды, князей Мстислава Мстиславича, Даниила Галицкого, Андрея Переяславского, Михаила Ярославича Тверского, Дмитрия Донского, тираноборческий подвиг храброго Вадима, новгородскую "вольницу".

Подобно безвестному певцу "Слова о полку Игореве" поэты- романтики размышляли о том, как им "воспевать дела героев", "старыми ли словесы" или "по былинам сего времени", т.е. следуя традициям устного народного творчества. В связи с этим в их творческом сознании возникал образ идеального древнерусского певца Бояна. Он представал то в облике оссиановского барда, певца "сладостных гимнов", мечтательного юноши. внимающего трелям соловья, слагающего свои песни под аккомпанемент арфы либо лиры, то убеленного сединами старца- пророка, воздающего хвалу "отечества хранителям", "могучими перстами" ударяющего "по струнам лиры". Боян сравнивался с библейским пророком Давидом (В. К. Кюхельбекер). Наследниками Бояна Жуковский считает Ломоносова, Петрова, Державина и даже себя, "певца во стане русских воинов", прославляющего героев Отечественной войны 1812 г. Весьма показательны те аналогии, которые приводят поэты-романтики, сопоставляя Бояна с Гомером, Ариосто и Виландом. В сердца своих слушателей-читателей певец вливает бодрость, "славы жар, и месть, и жажду боя"...

Следует отметить, что само имя Бояна трактуется русскими поэтами первой трети XIX в. по-разному: одни сохраняют это имя как собственное и удерживают написание "Слова о полку Игореве" – Боян; другие – производят его от глагола "баяти" – говорить, рассказывать басни, вымыслы, ворожить" и воспринимают как нарицательное имя певца вообще. В последнем значении употребляет имя Баяна А. С. Пушкин в поэме "Руслан и Людмила" и К. Ф. Рылеев в одноименной думе. Правда, у Пушкина Баян – "сладостный певец", славящий "Людмилы прелесть и Руслана и Лелем свитый им венец", а у Рылеева – "угрюмый певец", погруженный в "души угрюмые мечтанья" на шумном пиршестве. Его имя "рок умчит" в "мрак неизвестности", и Баяну остается одна надежда – "жить именем в преданье".

Обращает на себя внимание тот факт, что русская романтическая поэзия выработала вслед за древнерусской исторической литературой свою систему постоянных словесных формул-клише. Например: "копий лес", "тучи стрел", "груды тел", "живые струны", "рокот струн живых", "ударить по струнам". Битва – это "пир кровавый", "трапеза войны", "стелют, молотят снопы там из глав"; в бою участвует "крылатый чудный полк". Воин – это "щит земли родной", "он срезан был как зрелый клас". Из древней летописи заимствуются словесные формулы: "мертвым срама нет", "костьми здесь лягу".

Словесные художественные формулы русского романтизма нуждаются в тщательном изучении: собирании, классификации и выявлении их художественных функций.

Новый уровень освоения традиций древнерусской литературы обнаруживает творчество А. С. Пушкина. Великий русский поэт не только использовал сюжеты, мотивы, образы древнерусской литературы, но и прибегал к ее стилям и отдельным жанрам для воссоздания "духа времени".

В начальный период своего творчества Пушкин воспринимает традиции древней нашей литературы сквозь призму классицистической поэтики и осмысляет их с позиций французского просветительства. Героические мотивы древней литературы используются в "Воспоминаниях в Царском селе" и в замысле героической поэмы "Игорь и Ольга" (замысел остался неосуществленным).

С позиций французского просветительства было прочитано Пушкиным в лицее "Житие Новгородского архиепископа Иоанна". Под влиянием текста этого жития родился замысел юношеской незавершенной поэмы "Монах". Средневековый мотив заключенного в сосуде беса реализуется в фривольном сюжете поэмы о злоключениях монаха с юбкой, "видение" которой смущает покой инока Панкратия.

"Вослед Радищеву" поэт идет в использовании образа славного русского витязя Бовы-королевича в начатой поэме "Бова".

В романтической поэме "Руслан и Людмила" Пушкин отталкивается не только от поэмы В. А. Жуковского "Громовой", но также обращается к древнерусской повести о Еруслане Лазаревиче, используя имя центрального героя Еруслана – Руслан и мотив встречи его с богатырской головой, хранящей меч. Очевидно, в романтическом стиле хотел поэт "воспеть Мстислава древний подвиг" вослед древнему певцу Бонну. Поединок князя Мстислава, зарезавшего касожского богатыря Редедю, видимо привлек внимание поэта.

Интересовал Пушкина и образ борца за свободу против тирании Рюрика – храброго новгородца Вадима.

Важным этапом в творческом развитии поэта явилось его обращение к летописям. Пушкина поразила "простота и точность изображения предметов" в русских летописях. Результатом первого обращения к летописи явилась баллада "Песнь о вещем Олеге". Критически оценивая думы К. Ф. Рылеева, Пушкин упрекал его в антиисторизме и обратил внимание на допущенный Рылеевым в думе "Вещий Олег" анахронизм. Летописец просто говорит: "Тоже повеси щит свой на вратех на показание победы", у Рылеева же речь шла о гербе России, якобы прикрепленном Олегом к вратам Цареграда, а герб России появился только во второй половине XV столетия при Иване III, после его женитьбы на Софье Палеолог.

Сказание "Повести временных лет" о смерти вещего Олега "от своего коня" пленило Пушкина своей поэтичностью. Центральный мотив своей баллады "Песнь о вещем Олеге" о силе судьбы Пушкин связывает со своими раздумьями о месте поэта, его отношением с властями предержащими. Поэт – это волхв, кудесник-прорицатель, пророк.. Он "не боится могучих владык" и не нуждается в княжеском даре. "Вещий язык поэта "правдив и свободен". Так в балладе зарождается тема программного стихотворения Пушкина "Пророк" и тянутся нити к поэтическому образу летописца Пимена втрагедии "Борис Годунов".

Чтение Шекспира и X, XI томов "Истории государства Российского" Карамзина, а также "старых наших летописей" подвигли Михайловского заточника, "схимника пустынной кельи" облечь в драматическую форму "одну из драматических эпох новейшей истории" конца XVI – начала XVII вв. и воскресить "минувший век во всей истине" в народной трагедии "Борис Годунов". Здесь Пушкин совершает художественное открытие нового художественного метода – реализма, краеугольным камнем которого становится подлинный историзм. Пушкин отказался от фактографического натуралистического воспроизведения своих исторических источников, внешней исторической стилизации языка, а пошел путем воссоздания "образа мыслей и языка тогдашнего времени".

Одной из ключевых сцен трагедии является "Ночь. Келья в Чудовом монастыре (1603 года)". Отец Пимен. Григорий спящий. Имя Пимена взято Пушкиным у Карамзина. В "Истории" Карамзина Пимен – инок Днепровского монастыря, помогавший Отрепьеву при переходе

Литовской границы. В трагедии Пимен – летописец, мудрый старец, живой свидетель и участник взятия Грозным Казани, отражения от стен Пскова литовской рати Иваном Петровичем Шуйским, покаяния Ивана Грозного перед иноками Кирилло-Белозерского монастыря, очевидец благочестивой кончины царя Федора Иоанновича, свидетель "злого дела" – убийства царевича Дмитрия в Угличе... Летописные сказания Пимена "правдивы". Он не утаивает "темных деяний" государей и судит их нравственным судом.

"Характер Пимена не есть мое изобретение,– писал Пушкин, – В нем собрат я черты, пленившие меня в наших старых летописях, умилительная кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать, набожное к власти царя, данной ему Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия – дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших"... {Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. Т. VII. М.; Л., 1949. С . 74). Эти черты были отчасти свойственны келарю Троице-Сергиевой обители Авраамию Палицыну. Его "Сказание" Пушкин привлекал в качестве источника своей трагедии. Показательно, что Авраамий декларирует в "Сказании" свою приверженность правде: "Не подобает убо на истину лгати, но с великим опасением подобает истину соблюдати".

В монологе Пимена Пушкиным подчеркивается мысль об общественном, гражданском долге летописца-писателя, т.е. поэта перед родиной, грядущими потомками: своим трудом, "усердным, безымянным", дать возможность узнать "своей страны минувшую судьбу", т.е. пробудить уважение к своему прошлому, ибо только "дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим" (Пушкин А.С, Т. VII. С. 196.).

В "Заметках по русской истории" в 1822 г. Пушкин писал: "Мы обязаны монахам нашей историей, следовательно и просвешением" (Т. VIII. С. 126).

Следуя летописной традиции, Пушкин воссоздает "трогательное добродушие древних летописцев" и добивается такого "беспристрастия", что "автора почти нигде не видишь" (А. И. Тургенев).

В то же время Пушкин отмечает, что летописец не подобен "дьяку в приказах Поседелому". Он не зрит "спокойно на правых и виновных". Пимен завершает свою летопись описанием "злого дела", "кровавого греха" царя Бориса и тем самым выносит свой приговор цареубийце. (Здесь Пушкин намекает на участие Александра I в убийстве отца – Павла I.) Суд летописца – это суд "нелицемерный", суд народный. Тень окровавленного "дитя" преследует царя. "Счастья нет" в измученной душе Бориса, его невозможно построить на крови невинно убиенного младенца. Так Пушкин предвосхищает в своей трагедии одну из основных идей Ф. М. Достоевского.

Устами Пимена Пушкин четко определяет тематическое ОГЛАВЛЕНИЕ летописи:

"Описывай, не мудрствуя лукаво,

Все то, чему свидетель в жизни будешь:

Войну и мир, управу государей.

Угодников святые чудеса.

Пророчества и знаменья небесны",

– наставляет Пимен Григория. Вполне возможно, что эти слова Пимена подсказали Л. Н. Толстому дать окончательное название своей эпопее – "Война и мир".

"Важность и значение для нас этого величавого образа" подчеркнул Ф. И. Достоевский в своей знаменитой речи о Пушкине. "Смиренная и величавая духовная красота" Пимена, – говорил он, – свидетельство мощного духа народной жизни" (Достоевский Ф. М. Собр. соч. М.; Л., 1929. Т. 12. С. 385).

Выразителем "мнения народного" в трагедии Пушкина помимо летописца выступает юродивый Николка. Его образ воссоздан поэтом на основе традиций древнерусской агиографии. В иерархии древнерусской святости Христа ради юродивые занимают низшую ступень. В отличие от преподобного, юродивые не уходят от мира за стены монастыря, они живут среди мирян, народа на торжищах, площадях. Предаваясь суровой аскезе: ходят зимой и летом босые, гремят цепями своих железных вериг, надетых на голое тело, едва прикрытое рубищем, ночуют на папертях храмов или на торговой площади, совершают нелепые, нелогичные с точки зрения здравого смысла поступки, произносят странные, нелепые слова. Однако все поведение юродивого исполнено глубокого символического смысла. Народ называет юродивых "блаженными", т.е. достойными почитания в качестве святых, праведников. Их почитают и одновременно боятся. Широкое распространение подвиги юродства получают у нас в России с расцветом деспотизма.

Обратившись к Минеям-Четьим, Пушкин тщательно разыскивает в них тексты житий юродивых, в частности Василия Блаженного, жившего в середине XVI века на паперти деревянной Троицкой церкви, где он скончался 2 августа 1557 г. и погребенного там же при непосредственном участии Грозного. (Ныне усыпальница Василия Блаженного находится в каменном Покровском соборе, построенном русскими зодчими Бармой и Иваном Постником и широко известном москвичам как Собор Василия Блаженного. В 1588 г. Василий Блаженный был канонизирован и над его мощами был создан в подклети собора придел во имя этого святого.)

Пушкин обращается к В. А. Жуковскому с просьбой прислать ему в Михайловское жизнеописание юродивого Железного Колпака или житие какого-нибудь юродивого. Благодарит за присылку жития Железного Колпака Карамзина, иронически пишет П. А. Вяземскому: "В самом деле, не пойти ли мне в юродивые, авось буду блаженным" (Пушкин. Т X. С. 181). По-видимому, Пушкин имел здесь в виду тот факт, что юродивые смело и беспощадно обличали жестокость и произвол самодержцев.

В трагедии "Борис Годунов" юродивый Николка смело обличает царя Бориса, открыто называет его убийцей младенца царевича Дмитрия. Просьба царя, обращенная к Николке молиться за него, царя, вызывает протест Николки: "Нет, нет! Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит!" – бросает юродивый вослед уходящему царю. Так перекликается оценка "злого дела" царя Бориса, данная летописцем, с нелицемерным людским судом: кровавое преступление царя не прощает даже "заступница теплая мира холодного" – Богородица. Высший суд над цареубийцей вершит Бог: царь Борис умирает внезапно, без покаяния!

"Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию, навряди, мой милый, – пишет Пушкин Вяземскому. – Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!" (Т. X. С. 189).

Характерно, что внезапная смерть Александра I в Таганроге получила народную оценку в песне "Эй, в Таганроге, там случилася беда" и породила легенду о старце Федоре Кузьмиче. Эту легенду в начале XX в. начал обрабатывать Л. Н. Толстой. Не случайно также роман Л. Н. Толстого "Воскресение" завершается встречей Нехлюдова со стариком-юродивым на пароме, а затем в одной из камер ссыльных.

В трагедии А. С. Пушкина народ выступает носителем стихии мятежа и пассивности, в также здоровых нравственных начал добродушия и правды. Роль народа – этого "безводного моря" подчеркивают также исторические источники трагедии. В трагедии Пушкин использовал отдельные летописные приемы. Один из них – точная хронологическая датировка сцен трагедии: "Кремлевские палаты (1598 года, 20 февраля)"; "Ночь. Келья в Чудовом монастыре (1603 года)"; "Граница Литовская (1604 года, 16 октября)"; "Равнина близ Новгорода Северского (1604 года, 21 декабря)". Так сохраняется Пушкиным в трагедии летописное хроникальное время. Типично летописным приемом является изложение в трагедии исторических событий словами их очевидцев. Так, угличскую трагедию излагают Пимен и князь Шуйский. Опокаянии Грозного и кончине царя Федора Иоанновича рассказывает Пимен; о чудесном прозрении на могилке царевича Дмитрия слепого пастуха повествует патриарх Иов. История изображается Пушкиным в трагедии как своеобразный тип национальной культуры, как тип поведения русских людей и поляков, носителей западной культуры. Примечательными в этом отношении являются сцены, изображающие поведение patera, придворного польского поэта, Марины и воеводы Мнишка.

В трагедии Пушкин овладевает новым для него летописным стилем, наполняя его новым образным художественным ОГЛАВЛЕНИЕм (см.: Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941).

Художественное мышление летописным и агиографическим стилями по-новому проявилось у Пушкина в 30-е гг. В таких произведениях, как "Моя родословная", "Родословная моего героя", "История села Горюхина", "Повести Белкина". Летописные стилистические формулы, исторические термины, древнеруссизмы приобретают в этих произведениях новые оттенки сказовой народной речи, создают образ наивно-простодушного рассказчика Белкина. Летописный слог позволяет передать непосредственность жизненно-бытовых зарисовок, которые приобретают сатирические оттенки. "Прелесть простоты вымысла", столь пленившая Пушкина в "Киево-Печерском патерике", становится достоянием пушкинской прозы, прокладывавшей новые пути в русской литературе.

Романтизм лермонтовской поэзии не только отталкивался от поэзии Байрона, но и опирался на героико-патриотические мотивы древнерусских исторических сказаний и преданий. Особое место в его творчестве занимает тема вольного Новгорода. Усиление психологизма проявляется в разработке мотива исповеди. Сквозь призму народнонравственных предстаатений преломляется тема Ивана Грозного. Демонологические мотивы древней письменности своеобразно отразились в "Демоне". Новый подход к традициям древнерусской литературы обнаруживает Н. В. Гоголь. Если в "Вечерах на хуторе близ Диканьки" и "Миргороде" народно-поэтические представления увязываются с мотивами древнерусских сказаний, поверий, мотивами героическими, в частности образностью "Слова о полку Игореве", то в зрелом творчестве писатель впервые в русской литературе обращает внимание на учительную древнерусскую письменность. Он усматривает живую струю самобытности древнерусской литературы "в слове церковных пастырей – слове простом, некрасноречивом, но замечательном по стремлению... направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей умной трезвости духовной" {Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 6. С. 147-149).

Результатом напряженной работы Гоголя над творениями отцов церкви явился его труд "Размышления о Божественной литургии", а также "Выбранные места из переписки с друзьями"^[1].

Во второй половине XIX в. начался новый этап в изучении древнерусской литературы и новый этап в освоении художественной литературой ее традиций.

Теперь русская литература обращается к древней в поисках нравственного возрождения и оздоровления современного человека, как к важнейшему психологическому источнику и источнику новых форм художественного повествования. Эти особенности в освоении традиций древнерусской литературы ярко проявились в творчестве Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого.

Ф. М. Достоевскому чуждо было "слепое, беззаветное обращение к дремучей старине". Однако "одержимый злобами дня", "тоской по текущему", писатель пришел к глубокому убеждению, что "человек идеи самостоятельной, человек самостоятельно деловой, образуется лишь долгою самостоятельною жизнью нации, вековым многострадальным трудом ее – одним словом, образуется всею исторической жизнью страны".

Уже в начале творческого пути, разрабатывая тему "маленького человека" в "Бедных людях", "Двойнике", Достоевский ярко отразил протест личности против ее обезличивания, нивелировки. Нельзя превращать личность человека в "ветошку" – тряпку. Образ человека – "ветошки", по-видимому, порожден апокрифическим сказанием "Повести временных лет" под 1071 г.

Вероятно, от апокрифических дуалистических сказаний об извечной борьбе Бога и дьявола, добра и зла идет концепция Достоевского о постоянной борьбе этих двух начал в душе человека, что и является внутренней психологической трагедией личности.

Обращаясь к древнерусской литературе, Достоевский видит в ней отражение духовной культуры народа, выражение его этических и эстетических идеалов.

"Вся тысячелетняя история России, – отмечал писатель, – свидетельствует об изумляющей деятельности русских, сознательно созидающих свое государство, отбивая его всю тысячу лет от жестоких врагов, которые без них низринулись бы на Европу" (Т. XI. С. 225).

"Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того... был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а нс то, что сохранив красоту его. Но он сохранил и красоту своего образа",– писал Достоевский (Т. XI. С. 184). Эту красоту писатель видел в нравственном идеале смиренного, терпеливого, несущего безропотно свой крест страдания русского мужика. Писатель был убежден в неистребимости "в сердце народа нашего жажды правды, которая ему дороже всего". Он отмечал, что в народе "есть положительные характеры невообразимой красоты и силы" (Т. XII. С. 395). Таков Илья Муромец – "подвижник за правду, освободитель бедных и слабых, смиренный и непревозносящийся, верный и сердцем чистый" (Т. XII. С. 71).

Высшим нравственным идеалом народа Достоевский считал Иисуса Христа, образ которого русский народ "любит по-своему, т.е. до страдания" (Т. XI. С. 37).

Следует отметить, что во второй половине XIX в. в России христо- логическая проблема приобрела особую остроту, что было порождено общим кризисом, переживаемым христианской культурой.

Появление знаменитой картины художника А. А. Иванова "Явление Христа народу" вызвало горячий отклик в русском обществе. Картина И. Н. Крамского "Христос в пустыне" была воспринята в качестве своего рода манифеста передовой революционной молодежью.

Новую трактовку евангельскому образу дал в своем христологическом цикле Η. Н. Ге ("Тайная вечеря", "Выход в Гефсиманский сад", "Поцелуй Иуды", "Что есть истина?", "Суд синедриона", "Голгофа"), Пытался очистить христианство от церковных искажений Лев Толстой.

Достоевский связывает с образом Христа веру в конечное торжество царства света, добра и справедливости.

"Дитя века, дитя неверия и сомнения", Достоевский стремится убедить, уверить прежде всего самого себя, что "нет ничего прекраснее, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа" (Т. И. С. 31).

В Христе Достоевский видел воплощение идеала гармонической личности – "бога-человека" и противопоставлял его болезненно-самолюбивой, раздвоенной личности, эгоцентриста – "человека-бога".

Христос Достоевского весьма далек от ортодоксального церковного образа и гораздо ближе апокрифическому образу, отразившему народные представления об идеальном человеке. Это прекрасно понял К. Леонтьев, который писал, что о Христе Достоевский говорит "не совсем православно, не святоотчески, не по-церковному" (Леонтьев К. Восток. Россия и славянство / Сб. статей. М., 1885., Т. II. С. 295).

Ставя в центре своих романов философские и нравственные проблемы смысла жизни, добра и зла, Достоевский переносил их решение из временного плена в план "вечных истин" и прибегал с этой целью к характерным для древнерусской литературы приемам абстрагирования. Этой цели служат используемые писателем евангельские и агиографические сюжеты, мотивы и образы.

Так, в романе "Преступление и наказание" большое внимание отводится евангельской притче "Воскрешения Лазаря", используется жанровая структура жития, изображающего путь грешника от преступления к покаянию и нравственному воскресению. Большую роль в романе играет символика креста.

Встреча Христа с Марией Магдалиной лежит в основе сюжета романа "Идиот", где мастерски использован также сюжет особенно любимого Достоевским "Жития Марии Египетской".

Обобщенно философский смысл придает Достоевский притче об исцелении Христом бесноватых в романе "Бесы".

Идее всеобщего разложения, разъединения людей, "когда все врозь, даже дети врозь", противопоставляет Достоевский идею братского единения людей, носителем которой являются странник Макар Иванович Долгорукий в романе "Подросток". Странничество и "покаянные подвиги" – характерные жизненные явления народной жизни",– утверждал Достоевский. Они порождены неистребимой жаждой правды, живущей в русском народе.

В романе "Братья Карамазовы" Достоевский синтезирует, обобщает философские и нравственные идеи своего творчества и широко использует текст евангелия, сюжеты и образы русской агиографии, а также апокрифической литературы^[2].

В поисках новых жанровых форм в последний период своего творчества Достоевский обращается к "Житию великого грешника", к замыслу романа-притчи "Атеизм" и тем самым намечает новые пути в развитии русского романа. Этим путем пошли писатели 60–70-х гг. XX в., в частности Чингиз Айтматов ("Белый пароход", "И дольше века длится день").

Л. Н. Толстой шел к освоению традиций древнерусской литературы через "книгу детства человечества "Библию". На эту книгу писатель обратил серьезное внимание в конце 50-х – начале 60-х годов, в период своего первого увлечения педагогической деятельностью. Библия, по мнению Толстого, открывает человеку новый мир, заставляет его "без знания... полюбить знание". "Каждый из этой книги в первый раз узнает всю прелесть эпоса в неподражаемой простоте и силе" (Толстой Л. Н. Пол. собр. соч.: В 90 т. Т. 8. С. 89).

Толстого-педагога интересует, "какие книги распространены в народе, какие он любит и читает более других?" (Т. 8. С. 28). На собственном опыте писатель убеждается, что народ "с постоянной и новой охотой читает произведения фольклора, летописи и все без исключения памятники древней литературы" (Т. 8. С. 61). Народ читает не то, что мы хотим, а то, что ему нравится... и своим собственным путем вырабатывает свои нравственные убеждения" (Т. 8. С. 363). Нравственные убеждения народа становятся объектом пристального внимания писателя, органически усваиваются им и становятся решающими при оценки писателем различных явлений современной жизни.

Обратившись к событиям Отечественной войны 1812 г., Толстой в романе-эпопее "Война и мир" использует эпические традиции русских летописей и воинских повестей^[3].

Глубоко интересоваться древнерусской агиографией начинает Толстой в 70-е гг. при создании своей "Азбуки". Он внимательно читает "Четьи-Минеи" и обнаруживает в наших житиях "русскую настоящую поэзию". Для славянского отдела "Азбуки" Толстой отбирает материалы из Библии, летописей и житий. В первую книгу "Азбуки" Толстой включает из Четьих-Миней Макария: "О Филагрии мнихе", "О дровосеке Мурине", из Четьих-Миней Дмитрия Ростовского "Житие преподобного Давида". Во вторую книгу "Азбуки" – "Житие преподобного отца нашего Сергия, игумена Радонежского, нового чудотворца", в третью книгу – "Чудо Симеона Столпника о разбойнике" и в четвертую книгу "Слово о гневе" из макарьевских миней.

Все эти произведения были переведены на современный русский язык "по возможности подстрочно" с сохранением особенностей синтаксиса древнерусского оригинала, отличаются простотой и ясностью изложения, доступными для понимания ребенка. Они раскрывают духовную красоту христианских подвижников: честность, трудолюбие, бескорыстное служение людям, пагубность гнева и ненависти.

В процессе работы над "Азбукой" у Толстого возникает замысел издания отдельных житий для народного чтения. Обращается к знатоку древней письменности архимандриту Леониду (Кавелину) с просьбой "составить список наилучших, роднейших житий из Макарьевских (Четьих-Миней), Дмитрия Ростовского и Патерика" (Т. 62. С. 120).

В письме Леониду от 22 ноября 1847 г. Толстой писал: "В предполагаемой мною книге (или ряде книг) я разделяю две стороны: форму – язык, размер (т. е. краткость или длину) и ОГЛАВЛЕНИЕ – внутреннее, т. е. нравственно-религиозные основы, и внешнее, т.е. описываемые события" (Т. 62. С. 126). Свое издание Толстой намеревался начать с кратких, более простых по языку Макарьевских житий, постепенно переходя к более "сложным по внутреннему содержанию" житиям, от более простых подвигов мученичества "до более сложных, как подвиги архипастырей церкви, действующих не для одного своего спасения, но и для общего блага" (Т. 62. С. 126).

Примечательно, что житийная литература интересует Толстого своим внутренним нравственно-психологическим ОГЛАВЛЕНИЕм.

Ознакомившись с научным трудом архимандрита Леонида "Благовещенский иерей Сильвестр и его писания", Толстой писал: "Судя по нем, я догадываюсь, какие сокровища,– подобно которым не имеет ни один народ, – таятся в нашей древней литературе" (Т. 62. С. 161).

Замысел издания житий для народа Толстым осуществлен не был. Сохранился лишь набросок начала "Жития и страдания мученика Иустина-философа" (1874–1875 гг.).

Библейский эпиграф "Мне отмщение и Аз воздам" предпослал Толстой роману "Анна Каренина". Этот эпиграф обобщает многозначность нравственно-философского содержания романа. В тексте романа Толстой использует символы, восходящие к древнерусской литературе: "свечи", "железа", "машины".

Интерес к древнерусской агиографии усиливается у Толстого в период перелома его миросозерцания. Четьи-Минеи, Прологи становятся любимым чтением Толстого, о чем он и пишет в "Исповеди". Это чтение открывает писателю "смысл жизни" (Т. 23. С. 52).

Судя по записной книжке, Толстого особенно интересуют жития Пафнутия Боровского, Саввы Сторзжевского, Симеона Праведного, Лаврентия Калужского, Елеазара Анзерского, Александра Свирского, Макария Великого, Варлаама и Иосафа. Пристальное внимание Толстого привлекает личность и "Житие" протопопа Аввакума. Он делает выписки из жития, работая над историческим романом "Петр I".

В повести "Отец Сергий" Толстой использует эпизод "Жития" Аввакума –исповедь блудницы. Аввакум мирил "блудное разжение" пламенем свечи, Сергий у Толстого – отрубает палец.

Обращает на себя внимание общность мотива "путешествия" в "Житии" Аввакума и Нехлюдова в романе "Воскресение". Только у Аввакума это "подневольное" путешествие опального ссыльного бунтаря, у Толстого – добровольное хождение по этапу кающегося дворянина.

В своих философских трактатах Толстой часто использует средневековые притчи: в "Исповеди" притчу о единороге, притчей иллюстрирует трактат "О жизни", работает над драмой-притчей "Петр-хлебник". Характер притч носят многие народные рассказы Толстого.

Евангельские притчи и символы широко используются Толстым в философско-публицистических трактатах, усиливая их дидактическую сторону и обличительный пафос.

В 1900-е гг., когда писателя волнует проблема "ухода" из семьи, его внимание привлекает "Житие Алексея, человека Божьего", где эта проблема занимает важное место^[4].

Новый этап в освоении традиций древней русской литературы наступает в XX в. Эти традиции осваиваются по-своему русским символизмом, Максимом Горьким, Маяковским, Есениным.