Композиционно-стилистические особенности убедительной защитительной речи

Основные композиционно-стилистические особенности защитительной речи обусловлены ее функциональным предназначением, а также наличием или отсутствием спора между обвинением и защитой по вопросам о виновности подсудимого.

Композиционно-стилистические особенности защитительной речи, обусловленные ее функциональным предназначением. Если обвинительная речь является процессуальным средством реализации на этапе прений сторон функции поддержания государственного обвинения, основное направление которого связано с несением бремени доказывания обвинения и опровержения доводов, приводимых в защиту подозреваемого или обвиняемого (ч. 2 ст. 14 УПК РФ), то защитительная речь, в свою очередь, представляет собой процессуальное средство реализации на данном этапе процесса функции защиты. В процессе прений сторон основное направление защиты связано с приведением доводов в защиту подсудимого. Защитительные доводы адвоката имеют оправдательную направленность. В этой связи представляет интерес высказывание Аристотеля:

"Что касается судебных речей, то дело их – обвинять или оправдывать, потому что тяжущиеся всегда делают непременно одно что-нибудь из двух [или обвиняют или оправдывают]" [2. С. 25].

Обвинительная направленность судебной речи свойственна прокурору при выступлении с обвинительной речью, когда результаты судебного следствия полностью или частично подтверждают предъявленное подсудимому обвинение.

Оправдательная направленность судебной речи свойственна защитительной речи адвоката. Такая направленность проявляется не только тогда, когда адвокат оспаривает факт совершения подзащитным преступления, его виновность, но и тогда, когда защитник признает (полностью или частично) эти факты, но в своей речи основной акцент делает на анализе фактов, обстоятельств дела, смягчающих вину подзащитного и в какой-то мере даже нравственно оправдывающих его.

При разработке и приведении в защитительной речи доводов в защиту подсудимого адвокат прежде всего должен учитывать, что функция защиты, в отличие от функции поддержания государственного обвинения, носит односторонний характер. К сожалению, в ст. 49 и 53 УПК РФ, регламентирующих полномочия адвоката, отсутствует содержавшееся в ч. 1 ст. 51 УПК РСФСР важное положение, раскрывающее сущность односторонней функции защиты, – о том, что защитник в уголовном процессе обязан использовать все указанные в законе средства и способы защиты в целях выявления обстоятельств, оправдывающих подозреваемого или обвиняемого, смягчающих их ответственность.

Следует особо отметить, что защитительная речь, в которой с позиции защиты тщательно исследуются обстоятельства дела, обвинительные и оправдательные доказательства, отстаивается невиновность или меньшая степень виновности подсудимого, имеет важное значение не только для охраны прав и законных интересов подсудимого, но и для обеспечения благоприятных социально-психологических условий для осуществления присяжными заседателями и председательствующим судьей истинного, правильного и справедливого правосудия.

Для правильного и справедливого разрешения вопросов, относящихся к компетенции присяжных заседателей и председательствующего судьи, необходимо, чтобы в процессе прений сторон обстоятельства дела и доказательства освещались с позиции не только обвинения, но и защиты, что способствует установлению истины в процессе доказывания. Вот почему А. Ф. Кони в работе "Приемы и задачи обвинения" отмечал:

"Прокурору не приличествует забывать, что у защиты, теоретически говоря, одна общая с ним цель содействовать, с разных точек зрения, суду в выяснении истины доступными человеческим силам средствами и что добросовестному исполнению этой обязанности, хотя бы и направленному к колебанию и опровержению доводов обвинителя, никоим образом нельзя отказывать в уважении" [8. С. 53–54].

О значении для правосудия освещения обстоятельств дела с позиции обвинения и защиты очень хорошо сказал известный московский адвокат В. Л. Россельс: "Судья с помощью прокурора и защитника воспринимает обстоятельства дела, подобно человеку, смотрящему в стереоскоп обоими глазами, из которых каждый видит предмет со своей “позиции”, вследствие чего предмет этот виден не только в его плоскостном изображении, но и как бы рельефно, пространственно и в глубину" [10. С. 15].

Следовательно, в состязательном уголовном процессе чем более квалифицированно адвокат при выступлении с защитительной речью выполнит свою одностроннюю функцию защиты, связанную с освещением только обстоятельств, полностью или частично оправдывающих подсудимого, или смягчающих его ответственность, тем более рельефно, глубоко и всесторонне будут исследованы обстоятельства дела, обвинительные и оправдательные доказательства.

Осуществляя функцию защиты, адвокат, как профессиональный защитник, действует не только в интересах подозреваемого, обвиняемого и подсудимого, но и во благо общества. О публичном характере защиты очень хорошо сказал Е. В. Васьковский:

"Если права обвиняемого будут несправедливо нарушены, если он пострадает невинно или понесет несоразмерное наказание, то для всего общества, в лице его членов, возникнет опасность очутиться в таком же положении... В силу этого общество для собственного своего блага, для охраны своих прав должно брать под свою защиту обвиняемых, как государство берет потерпевших, и отрядить для участия в процессе особого уполномоченного, подобного уполномоченному государства – прокурору. Таким уполномоченным представителем общества на суде уголовном является правозаступник, или адвокат" [10. С. 23].

А. Ф. Кони отмечает, что публичный характер защиты был предусмотрен еще составителями Судебных уставов, в которых была заложена правовая основа судебной реформы 1864 г.:

"Составители Судебных уставов разумели уголовную защиту как общественное служение. В их глазах уголовный защитник представлялся как муж добрый, опытный в речи, вооруженный знанием и глубокой честностью, умеренный в приемах, бескорыстный в материальном отношении, независимый в убеждениях... Он должен являться лишь правозаступником и... быть не слугою своего клиента и не пособником ему в стремлении уйти от заслуженной кары правосудия, но помощником и советником человека, который, по его искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так инее том, как и в чем его обвиняют. Не будучи слугою своего клиента, защитник, однако, в своем общественном служении – слуга государства и может быть назначен на защиту такого обвиняемого, в помощь которому по собственному желанию он бы не пришел. И в этом случае его вполне бескорыстная роль почтенна, ибо нет такого падшего и преступного человека, в котором безвозвратно был бы затемнен человеческий образ и по отношению к которому не было бы места слову снисхождения. Говоря, при наличии доказанного преступления, о снисхождении, защитник исполняет свою обязанность – свою завидную обязанность: вызвать наряду со строгим голосом правосудия, карающего преступное дело, кроткие звуки милости к человеку, иногда глубоко несчастному. К этому идеалу защитника более или менее стремились почти все из адвокатов, с которыми мне приходилось иметь дело, будучи прокурором" [8. С. 56–57].

Таким образом, публичный характер носит не только функция поддержания государственного обвинения, но и функция защиты.

При разработке композиции и произнесении защитительной речи самое трудное заключается в том, чтобы в соответствии с публичным характером и односторонней функцией защиты осветить только обстоятельства и доказательства, полностью или частично оправдывающие подсудимого, или смягчающие его ответственность, и одновременно при выполнении этой деликатной работы (особенно по делам об убийствах, изнасилованиях и о других опасных преступлениях, совершенных при отягчающих обстоятельствах) произвести благоприятное впечатление идеального защитника.

Для этого защитительную речь следует разработать и произнести в таком композиционно-стилистическом ключе, чтобы из каждой части речи, каждого ее слова и даже из тона речи адвоката было видно, что, выполняя свою важную, трудную и деликатную функцию защиты, он выступает в состязательном уголовном процессе, говоря словами А. Ф. Кони, в роли "не пособника своего клиента в стремлении уйти от уголовной ответственности", а правозаступника, квалифицированного юридического "помощника и советника подзащитного, который, по его (защитника) искреннему убеждению, невиновен вовсе или вовсе не так и не в том, как и в чем его обвиняют".

Произвести на слушателей такое благоприятное впечатление мешает то, что присяжные заседатели и председательствующий судья в процессе судебного следствия и прений сторон к защитнику относятся с большим недоверием, чем к государственному обвинителю. На необходимость преодолевать по каждому уголовному делу этот мощный психологический барьер обращал внимание С. А. Андреевский в работе "Об уголовной защите":

"Говоря перед судьями, в особенности в трудных делах, я всегда чувствовал, что мне прежде всего нужно бороться с как бы уже готовым недоверием ко всему, что мне придется сказать. Являлась потребность убеждать судей самым тоном моей речи, что я не фигляр и не фокусник, намеревающийся незаметно отводить им глаза, а что я собеседник, желающий попросту помочь в их задаче. Согласятся –хорошо, не согласятся – их воля. Поэтому мои слушатели вскоре испытывали полную свободу от всяких искусственных гипнозов, и с той минуты уже ни одно мое слово не пропадало даром. И всеми своими нервами всегда старался до конца удержать за собой их доверие" [1. С. 21–22].

Психологический барьер недоверия к защитнику обусловлен прежде всего тем, что в России с момента возникновения адвокатуры в 1864 г. и до сих пор общественным сознанием и профессиональным сознанием юристов плохо осознается публично-правозащитный характер защиты, социальный смысл односторонней функции защиты, ее важное значение в уголовном судопроизводстве.

В то время как во Франции, Англии и Бельгии адвокатам ставят памятники, их речи издаются сборниками и брошюрами, им предоставляются депутатские кресла и вручаются министерские портфели, в Российской империи "на адвокатов, на профессиональную защиту... направлены главные и самые ядовитые нападки. “Адвокатура есть своего рода организованное пособничество неправде”. Адвокаты – “камелии права, продающие едва не с аукциона свои убеждения и свой талант”. Так честяту нас и по сю пору молодую адвокатуру..." [4. С. 4].

Такое отношение к адвокатуре и профессиональным защитникам в общественном сознании не изжито до сих пор, в том числе среди работников правоохранительных органов и судей. Это объясняется и объективными факторами: в условиях происходивших в конце прошлого века радикальных социально-экономических реформ, сопровождающихся обострением криминального кризиса, исходом из милиции, следственных органов, прокуратуры и судов наиболее квалифицированных кадров, резко возрасла нагрузка на прокурорско-следственный аппарат и суды, упала их "пропускная способность", стало невозможным обеспечить надлежащее качество работы. В обстановке чрезмерной нагрузки органов предварительного расследования и суда деятельность адвокатов воспринимается уже не как помощь квалифицированного оппонента, испытывающего на прочность обвинительные улики, а как досадная помеха в работе правоохранительных органов и суда [13. С. 58–59].

Одна из причин негативного отношения и недоверия к защите при осуществлении правосудия по конкретным уголовным делам заключается в том, что рядовой гражданин (в том числе присяжные заседатели) обычно отождествляет себя с потерпевшим от преступления, а не с привлекаемым к уголовной ответственности лицом, которого защищает адвокат. При этом лица с низкой правовой культурой не понимают и недооценивают публичный характер и одностороннюю функцию защиты, направленную на освещение только обстоятельств, полностью или частично оправдывающих подсудимого или смягчающих его ответственность. Такое освещение обстоятельств дела они воспринимают как выгораживание преступника.

Формированию недоверия к защитнику способствует еще один социально-психологический фактор, на который обращал внимание П. С. Пороховщиков:

"Предание суду часто не соответствует действительной виновности подсудимого. Но нет сомнения, что в большинстве случаев он в чем-нибудь да виноват. Поэтому в большинстве случаев практически не только прокурор, но и судьи и присяжные являются противниками защитника. Искусство защиты заключается между прочим в том, чтобы всех своих врагов сделать себе союзниками" [15. С. 33].

С этой целью опытные адвокаты во вступительной части речи применяют такой прием, как разъяснение присяжным заседателям публичного характера и социального смысла односторонней функции защиты в уголовном процессе. В качестве примера приведем вступительную часть речи Ф. Н. Плевако в защиту Гаврилова:

"Господа судьи и господа присяжные заседатели!

По естественному праву, которое принято нашим законом, подсудимый, прежде чем вы произнесете вердикт о его виновности или невиновности, может требовать, чтобы избранная им защита указала вам в деле все те данные, которые или оправдывают его, или значительно ослабляют те основания, доводы иулики, которые только что вы изволили выслушать в обвинительной речи господина прокурора.

Только в этих пределах слово защитника и будет верно своему назначению. Только в этих пределах он использует то, что ожидает от него общество и чего вправе ожидать сам подсудимый... Вот чем ограничивается право защиты и чем исчерпывается ее обязанность перед подсудимым" [12. С. 211–212].

Для того чтобы народные представители лучше поняли и прочувствовали социальный смысл и пределы законной и справедливой защиты, во вступительной части защитительной речи адвокат может обратить внимание слушателей на то, что любая защита прав и законных интересов подсудимого справедлива только тогда, когда она ведется законными средствами и способами. Об этом очень хорошо сказано в речи М. Г. Казаринова по делу адвокатов Л. А. Базунова и Г. А. Аронсона:

"Всякая защита приемлема. Буду ли я защищать случайно уклонившегося от прямого пути честного труженика, или человека, который всю жизнь, как шахматный конь, ходит кривыми путями, – защита моя в принципе явится делом благородным и высоким. Но способы и приемы защиты могут быть предосудительными и недопустимыми. И если, защищая шахматного коня, я буду доказывать, что конь ходит прямо, а доска крива, и что конь не черен, а бел, и, чтобы создать иллюзию белизны, стану усердно чернить все окружающее, то защита моя, как построенная на началах фальши и обмана, будет достойна только осуждения; она мало послужит на пользу обвиняемого, а для моей доброй славы послужит и еще менее" [14. С. 170].

Для преодоления барьера недоверия присяжных заседателей и председательствующего судьи к выступлению защитника особенно важное значение имеет использование адвокатом в каждой части речи только нравственно опрятных приемов защиты, соответствующих публичноправозащитной функции защиты.

Для формирования у присяжных заседателей и председательствующего судьи такого благоприятного впечатления о личности защитника и выполняемой им важной социальной роли в уголовном судопроизводстве адвокат на протяжении всей защитительной речи должен придерживаться такого стиля вербального и невербального поведения, который способствует формированию его положительного имиджа. При этом адвокат на протяжении всей речи должен избегать ошибок, формирующих отрицательный имидж защитника.

К подобным ошибкам относятся, например, разрушающие убедительность защитительной речи декламация на повышенных тонах, страстность, громкие, резкие выражения в состоянии раздражения и т.п. В этой связи еще раз сошлемся на авторитетное свидетельство Р. Гарриса:

"Сдержанность в обращении всегда ближе ведет к цели, чем шумливость. Я не знаю дел, выигранных шумом и треском; в пене у рта нет веса, в яростных словах нет силы... крик никого не убеждает; он притупляет слух присяжных, а иногда и вовсе оглушает их. Никогда не приходилось мне наблюдать, чтобы громовые речи адвокатов имели успех у присяжных, разумею – в пользу их клиента" [4. С. 16].

Не случайно Р. Гаррис рассматривал соблюдение защитником невозмутимого спокойствия в обращении на суде как один из элементов самой защиты, и далеко не последний: "Несокрушимое спокойствие есть венец человеческого самообладания и одно из существенных свойств хорошего адвоката. Ссылки на природную раздражительность, нервную впечатлительность, плохое пищеварение, роковую неудачу и тому подобное – все это никого не извиняет. Вашему клиенту необходимо спокойствие его поверенного, и он имеет право требовать, чтобы вы дали ему то, что ему нужно. У вас раздражительный темперамент – тем хуже для вас, но так или иначе вы обязаны владеть собою, пока участвуете в процессе. Нельзя даже допустить, чтобы окружающим показалось, что вы вышли из себя, потому что никто никогда не признает, что слова человека, потерявшего самообладание, вполне соответствуют его мыслям. Слушающие всегда производят некоторую “поправку” этой слабости. А коль скоро присяжным приходится делать такую поправку, вы уже потеряли шансы на успех и с ними в большинстве случаев погубили и своего клиента. Не следует упускать из вида и того, что присяжные бывают в высшей степени восприимчивы к раздражительности адвоката. Она передается им так же быстро, как домашним в семейном кругу... Будь у меня дело в суде, я предпочел бы скромного, но благодушного работника блистательному, но раздражительному адвокату. В первом случае, если мое дело надежное, я, вероятно, выиграю его; во втором – едва ли удастся не проиграть" [4. С. 54].

Громовые речи защитника не оказывают убеждающего воздействия на присяжных даже тогда, когда "гром и молния" раздаются в ответ на несправедливые выпады необъективного обвинителя и защитник проникнут искренним негодованием по поводу бестактности своего процессуального противника. Здравый смысл подсказывает, что в таких случаях защитнику нет смысла разражаться праведным гневом, поскольку бестактность обвинителя и без того по достоинству будет оценена присяжными, причем в тем большей степени, чем более достойно, спокойно, сдержанно, корректно и умеренно прозвучали возражения со стороны защиты. Ведь тогда убедительность речи защитника возрастает еще и за счет контраста с непристойной речью обвинителя.

Это хорошо понимали античные ораторы, о чем свидетельствует замечание Цицерона о том, что если не обращать внимания на слишком язвительные и оскорбительные нападки в речи противника, терпеливо сносить их, чтобы в запальчивости не забыть о деле, то можно добиться еще и того, что "всякий, кто меня поносит, кажется задирой и чуть ли не сумасбродом" [17. С. 192].

Как отмечалось выше, основное направление деятельности защиты в состязательном уголовном процессе связано с приведением доводов в защиту подсудимого. Характер этих доводов и композиционно-стилистические особенности защитительной речи в целом зависят не только от ее функционального предназначения, но и от того, имеется ли спор между обвинением и защитой по основным вопросам о виновности подсудимого.

Композиционно-стилистические особенности защитительной речи при отсутствии спора между обвинением и защитой по основным вопросам о фактической стороне дела и виновности подсудимого. По свидетельству С. А. Андреевского, "большинство уголовной практики составляют процессы, где виновность перед законом несомненна. И вот в этой именно области наша русская защита оделала на суде присяжных наибольшие завоевания проповедью гуманизма, граничащей с милосердием" [1. С. 5].

Представляется, что в подобных ситуациях гуманистическо-милосердная направленность защитительной речи не может идти дальше побуждения присяжных заседателей признать подсудимого заслуживающим снисхождения. Для достижения этой стратегической цели адвокат должен:

1) не оспаривая выводов обвинения по основным вопросам о фактической стороне дела и виновности подсудимого, смягчить впечатление от обвинительной речи прокурора, в которой картина преступления, личность подсудимого и потерпевшего, их действия и другие обстоятельства дела освещались с позиции обвинения в невыгодном для защиты свете;

2) разъяснить присяжным заседателям значение защиты по уголовным делам, по которым подсудимый признает себя виновным в предъявленном ему обвинении;

3) осветить обстоятельства, смягчающие вину и ответственность подсудимого и вызывающие к нему сострадание и милосердие присяжных заседателей, особое внимание уделив выяснению условий, в которых совершено преступление, выявлению подлинных мотивов, толкнувших подсудимого на совершение уголовно наказуемых действий.

Именно эти три взаимосвязанные задачи определяют основные направления разработки композиции защитительной речи и стиля ее вступления, главной части и заключения в указанной ситуации.

В качестве примера удачного решения этих задач во вступлении можно привести следующий фрагмент из защитительной речи С. А. Андреевского по делу 17-летнего ремесленника Зайцева, который был выгнан хозяином за пьянство и частые отлучки, "сбился с пути" и, наконец, совершил жестокое убийство приказчика меняльной лавки с целью ограбления.

"Есть, господа присяжные заседатели, нечто горькое и безутешное в положении человека, для которого не только не существует никакой надежды на оправдание, но и почти нет надежды на снисхождение. Спрашивается: к чему его судить? Зачем предоставлять слово защите? Сделано дело грубое, жестокое, возмутительное; виновный не оправдывается, ваш взгляд готов. Не проще ли теперь же отпустить вас в совещательную комнату? – Но я полагаю, что суд поручил мне защиту подсудимого не для того, чтобы я оставался безмолвным; да и сама защита, мне думается, учреждена не напрасно. От имени общества, от имени всех прокурор возбуждает преследование, он предъявляет свое обвинение подсудимому. Здесь его устами говорят все, кроме одного. Не забудьте: все – против одного... в суде! Какой же бы это был суд, если бы за этого одного не поднимался ничей голос, если бы у этого одного не было бы никакого орудия для борьбы со всеми?! Это орудие – дарованная законом защита. Наша роль трудная, но необходимая. Общественное возмездие, прежде чем покарать, должно одуматься; оно обязано взвесить свой тяжелый шаг и выслушать против себя все возможные возражения, какие только может создать человеческая мысль. Если после таких возражений оно ничуть не поколеблется, ни от одного своего выхода не откажется, ни в одном своем чувстве не смягчится, – то, что бы мы ни думали о решении, мы назовем его обдуманным, взвешенным". Далее эффектно используется описание внешности Зайцева. "Еще недавно преступление Павла Зайцева было предметом изумления целого Петербурга... После слухов, ходивших об этом деле в городе, вы, при самом открытии заседания, должны были испытать некоторое разочарование. Вы, вероятно, ожидали встретить холодного, резкого, наглого, ужасного человека с зверским выражением лица: этот бледный, грустный, робкий – даже добродушный мальчик, смиренно ожидающий своей участи, совсем не годится в герои прочитанного сегодня обвинительного акта" [1. С. 45–46].

Этот мотив "грустного, робкого", несчастного проходит через всю защитительную речь С. А. Андреевского. Проявился он и в ее заключительной части:

"Провожая Зайцева в его безотрадное будущее (на каторжные работы), пробегая его короткую жизнь, припоминая из-за чего, из-за какого сплетения обстоятельств погиб этот, по природе своей, честный, смирный и добрый мальчик, я не могу не выразить, что я в такой же мере жалею его, как и покойного Красильникова" [1. С. 53].

В главной части защитительной речи адвокат должен сгруппировать и с использованием психологического анализа рельефно осветить с позиции защиты все обстоятельства, мотивы и факты, смягчающие ответственность подсудимого и вызывающие к нему сострадание и милосердие присяжных заседателей. О важном значении освещения этих обстоятельств для обеспечения правильного и справедливого правосудия очень хорошо сказал Ф. Н. Плевако в защитительной речи по делу Бартенева:

"Все, что в жизни подсудимого, в его характере, в его прирожденных достоинствах и недостатках, наконец, в обстановке совершенного им преступления возбуждает сожаление, снисходительное сострадание в честном человеческом сердце, – все это имеет принять во внимание и судья, отправляющий правосудие".

Это направление защиты имеет особенно важное значение по уголовным делам о преступлениях, совершенных под влиянием таких смягчающих уголовную ответственность факторов, как "стечение тяжелых жизненных обстоятельств" (ст. 61 УК РФ), "длительная психотравмирующая ситуация" (ст. 106, 107, 113 УК РФ) и др.

В современной литературе по юридической психологии отмечается, что в каждом отдельном случае и для каждой конкретной личности одни и те же обстоятельства могут быть либо тяжелыми, либо нейтральными. Поэтому для объективной оценки влияния трудной жизненной ситуации на механизм преступного поведения необходимо учитывать не только объективные факторы (неожиданность, остроту, длительность трудной жизненной ситуации, характеристику социально-психологического микроклимата и др.), но и различные субъективные факторы, определяющие психологическую реакцию личности на ту или иную ситуацию, в том числе:

– личностный смысл ситуации для конкретной личности, который зависит от "Я-концепции" личности, ее взглядов, убеждений, позиций, ценностных ориентаций. Личностный смысл ситуации предопределяют прежде всего ценности, которые в трудной ситуации могут быть утеряны или уничтожены. Это и делает ситуацию трудной, травмирующей, экстремальной для данной личности;

– уровень "биографического стресса". Если человек недавно перенес горе, череду неудач, разочарований, даже незначительная жизненная неприятность может восприниматься им как катастрофическая, а поведение проходить на фоне аффективного состояния [5. С. 39–46];

– личностные характеристики, которые либо способствуют, либо препятствуют субъекту совладать с ситуациями, угрожающими жизни, здоровью, самоуважению, смыслу существования. Например, в защитительной речи Η. П. Карабчевского по делу Ольги Палем основной упор сделан на неуравновешенном характере обвиняемой, который при стечении ряда обстоятельств толкнул ее на преступление.

"Она не была похожа на других детей. То задумчивая и грустная, то безумно шаловливая и веселая, она нередко разражалась истерическими слезами и даже впадала в обморочные состояния. Заботливо перешептываясь между собой, родители решили, что ее “не надо раздражать”. Они давали ей свободу... Из нее сформировалась красивая, по-своему умная и милая девушка. Кое-чему она подучилась, однако немногому; зато она с упоением зачитывалась всяким романтическим бредом, который ей без разбора подсовывали разные, столь же юные, как и она, просветители ее и просветительницы".

Указанные субъективные факторы предопределяют такие распространенные личностные реакции на тяжелые жизненные обстоятельства, как аффект, фрустрация, стресс и иные эмоциональные состояния, которые предрасполагают человека к нетипичному для него агрессивному поведению по отношению к окружающим людям, в том числе к потерпевшим от преступления, как к имеющим, так и не имеющим отношение к формированию для данной личности тяжелых жизненных обстоятельств.

В тех случаях, когда агрессивное поведение подсудимого при совершении преступления обусловлено его устойчивыми психическими свойствами, например жестокостью и другими отрицательными чертами характера, обстоятельствами, смягчающими ответственность подсудимого и вызывающими к нему сострадание присяжных заседателей и председательствующего судьи, могут быть неблагоприятные условия жизни подсудимого в детстве, способствовавшие формированию и развитию у него жестокости и других отрицательных черт характера, которые проявились при совершении убийства или другого насильственного преступления.

Так, Ф. Н. Плевако в защитительной речи по делу Н. Лукашевича обратил внимание присяжных заседателей на следующие биографические сведения, объясняющие жестокость его характера:

"Детство Н. Лукашевича нерадостное... очень рано был лишен родителъсткой ласки; его увезли подальше от Екатеринослава, в Петербург; из Петербурга он отправился к немцам в Ригу, где и закончил свое воспитание... он быллишен главного условия, необходимого для правильного роста того здорового дерева, которое называется “нравственным человеком”, – того условия, которое природа предоставляет с рождения всякому человеку: это –участие матери, которого Н. Лукашевич никогда не видел... отсутствие матери едва ли может быть заменено чем-либо. Гувернантки и бонны, окружавшие его с раннего детства, едва ли могли посеять в нем какое-нибудь нежное чувство. Затем он провел свое детство исключительно в мужской школе, в среде мальчиков, в немецком заведении. Понятно, что у него не могло образоваться той необходимой нежности и ласки, которые сообщает человеку материнское воспитание. Таким образом велось воспитание Н. Лукашевича. Потом, когда он поступил на службу, то был уже человеком зрелым, с характером жестоким" [12. С. 523].

В тех случаях, когда личность подсудимого характеризуется в целом положительно, совершению им насильственного преступления способствовали жестокость и другие отрицательные черты характера потерпевшего, его безнравственное и противоправное поведение, при произнесении защитительной речи целесообразно использовать такой прием, как сопоставительный анализ положительных черт характера подсудимого и отрицательных черт характера потерпевшего, что способствует формированию у присяжных заседателей и председательствующего судьи сострадания и милосердия к подсудимому.

В подобных ситуациях параллельная характеристика, раскрывающая особенности психологического склада потерпевшего и подсудимого, их взаимоотношения, может являться основным композиционным стержнем всей речи [12. С. 162]. Параллельная характеристика подсудимого и потерпевшего может начинаться в начале речи, продолжаться в главной и заключительной ее частях. Этот прием С. А. Андреевский использовал в речи по делу Наумова, который в течение семи лет служил лакеем у старухи Чарнецкой, убитой им. Защитник начал свою речь с описания личности подсудимого, его поведения непосредственно после совершения преступления, чтобы подтвердить одно из основных качеств Наумова – его бескорыстие и честность.

"Для вас, господа присяжные заседатели, как судей совести, дело Наумова очень мудреное, потому что подсудимый не имеет в своей натуре ни злобы, ни страсти, ни корысти, словом, ни одного из тех качеств, которые необходимы в каждом убийце. Наумов – человек смирный и добродушный. Смерть старухи Чарнецкой вовсе не была ему нужна. После убийства Наумов оставался в течение двенадцати часов полным хозяином квартиры, но он не воспользовался ни одной ниткой из имущества своей барыни-миллионерки. И когда затем пришла полиция, то Наумов, как верный страж убитой им госпожи, отдал две связки ключей, не тронутых им до этой минуты. Все оказалось в целости" [1].

В главной части речи описываются и другие положительные черты характера Наумова, которые подтверждаются мнением людей, знавших его в прошлом ("Прежние господа... всегда охотно рекомендовали его другим как человека исправного и честного"), и ссылкой на показания свидетелей ("Он очень добр, он, по выражению Авдотьи Сивой, "тише ребенка"). Далее защитник останавливается на личности убитой:

"Хотелось бы мне разбирать личность покойной с величайшей осторожностью. Но кто бы ни судил ее, никто не найдет в ней ни одной хорошей черты. У нее было барское воспитание, знание языков, природный ум, полтораста тысяч годового дохода, целая груда фамильных бриллиантов, – и она жила впроголодь, без своего стола, с одним слугой, в холодной квартире, покупала утром и вечером на одну копейку сухарей, посылала за половинными обедами в клуб, носила в ушах две сережки из угля и мыла свое белье в целые пять месяцев один раз всего за 50 коп. Но за это непонятное существование нам бы ее не пришлось осуждать. Скорее, можно было пожалеть ее, как безумную. Ведь она глупо отказывалась от привольной жизни. Ведь она, по-видимому, не имела никаких радостей. .. Однако нет! Радости у нее были... За неделю до смерти она встретила на Невском компаньонку – другую старуху и с блаженным видом разговаривала с ней о том, что ей удалось купить очень выгодно через контру Рафаиловича на 20 тысяч процентных бумаг. Она видела счастье в том, чтобы ни на одну крошку не терять своей громадной, хотя и мертвой власти, власти денег, и находила упоение в постоянном возрастании этой власти" [1].

После описания и других отрицательных черт характера Чернецкой, которые способствовали ее безнравственному поведению по отношению к слуге и другим людям, С. А. Андреевский закончил защитительную речь следующими словами, вызывающими у присяжных сострадание и милосердие по отношению к подсудимому:

"Мне ужасно трудно заканчивать мою защиту. Я никогда ничего не прошу у присяжных заседателей. Я могу вам указать только на следующее: никаких истязаний тут не было, недоразумения на этот счет порождены актом вскрытия в связи с бестолковыми показаниями подсудимого... Но ведь убийство все-таки остается. Я, право, не знаю, что с этим делать. Убийство – самое страшное преступление именно потому, что оно зверское, в нем исчезает образ человеческий. А между тем, как это ни странно, Наумов убил Чернецкую именно потому, что он был человек, а она зверем" [1. С. 263–264].

В подобных ситуациях (при отсутствии спора между обвинением и защитой по основным вопросам о фактической стороне и виновности подсудимого) в заключении защитительной речи, кроме того, могут использоваться следующие приемы:

– напоминание присяжным основных данных, положительно характеризующих подзащитного и (или) вызывающих к нему сочувствие (его молодость, чистосердечное раскаяние, совершение им преступления не по злой воле, а под давлением неблагоприятных внешних обстоятельств, виктимного поведения потерпевшего и т.п.);

– обращение к чувству милосердия и справедливости присяжных заседателей и судьи;

– обращение внимания присяжных заседателей и судьи на уникальные особенности рассматриваемого дела, связанные с мотивами, причинами и условиями совершения преступления, личностью подзащитного с кратким приведением общих предпосылок нравственно-психологического и житейского характера, обосновывающих справедливость позиции защиты.

Этот прием был удачно использован П. А. Александровым по делу Веры Засулич, которая признала себя виновной в том, что стреляла в петербургского градоначальника Трепова с целью убить его за надругательство над политическим заключенным Боголюбовым. Об искусном, корректном, надежном и эффективном применении указанного приема свидетельствует то, что П. А. Александров в заключительной ("просительной") части защитительной речи не только не обращался к присяжным заседателям с просьбой об оправдании подзащитной, но, как это видно из приведенной ниже заключительной части его речи, даже признавал возможность вынесения обвинительного вердикта.

"Господа присяжные заседатели!

Не в первый раз на этой скамье преступлений и тяжких душевных страданий является перед судом общественной совести женщина по обвинению в кровавом преступлении.

Были здесь женщины, смертью мстившие своим соблазнителям; были женщины, обагрявшие руки в крови изменивших им любимых людей или своих более счастливых соперниц. Эти женщины выходили отсюда оправданными. То был суд правый, отклик суда божественного, который взирает не на внешнюю только сторону деяний, но и на внутренний их смысл, на действительную преступность человека. Те женщины, совершая кровавую расправу, боролись и мстили за себя.

В первый раз является сюда женщина, для которой в преступлении не было личных интересов, личной мести, женщина, которая со своим преступлением связала борьбу за идею, во имя того, кто был ей только собратом по несчастью всей ее молодой жизни. Если этот мотив проступка окажется менее тяжелым на весах общественной правды, если для блага общего, для торжества закона, для общественности нужно признать кару законную, тогда – да совершится ваше карающее правосудие! Не задумывайтесь!

Не много страданий может прибавить ваш приговор для этой надломленной, разбитой жизни. Без упрека, без горькой жалобы, без обиды примет она от вас решение ваше и утешится тем, что, может быть, ее страдания, ее жертва предотвратила возможность повторения случая, вызвавшего ее поступок. Как бы мрачно ни смотреть на этот поступок, в самых мотивах его нельзя не видеть честного и благородного порыва.

Да, она может выйти отсюда осужденной, но она не выйдет опозоренною, и остается только пожелать, чтобы не повторялись причины, позволяющие подобные преступления, порождающие подобных преступников" [16. С. 41–42].

Эффективное воздействие заключения судебной речи П. А. Александрова на присяжных заседателей было обусловлено и тем, что оно, так же как и вступление, было органически связано с главной частью речи как по содержанию, так и по стилю изложения.

Композиционно-стилистические особенности защитительной речи при наличии спора с обвинением по основным вопросам о фактической стороне дела и виновности подсудимого. Чаще всего предметом спора между обвинением и защитой в суде присяжных являются вопросы о доказанности совершения определенного преступления подсудимым и его виновности.

При возникновении в суде присяжных подобной ситуации только подсудимый в соответствии с презумпцией невиновности не обязан доказывать свою невиновность. Когда подсудимый отрицает свою виновность и причастность к преступлению, адвокат в защитительной речи обязан привести доказательства такого утверждения.

Как справедливо отмечает А. М. Ларин, "задача адвоката в данной ситуации в том и состоит, чтобы обнаружить, подчеркнуть, продемонстрировать суду все, что подтверждают показания подзащитного, все, что может быть использовано в пользу его невиновности" [9. С. 81].

В подобных ситуациях основная цель защитительной речи заключается в том, чтобы убедить присяжных заседателей вынести оправдательный вердикт.

Для достижения этой цели при выступлении с защитительной речью адвокату приходится не только убеждать, но и переубеждать присяжных заседателей, поскольку первым с обвинительной речью выступает прокурор, который занимает противоположную позицию. Как известно, в обвинительной речи приводятся доводы, подтверждающие, что имеются фактические и правовые основания для вынесения одному или нескольким подсудимым обвинительного вердикта, т.е. для положительного ответа на все основные вопросы:

1) доказано ли, что деяние имело место;

2) доказано ли, что это деяние совершил подсудимый;

3) виновен ли подсудимый в совершении этого деяния.

При наличии спора между обвинением и защитой по указанным вопросам адвокат для того, чтобы добиться оправдательного вердикта, в защитительной речи должен разрушить аргументацию прокурора по всем основным вопросам или хотя бы по одному вопросу при помощи логической операции опровержения. Она заключается в установлении ложности либо необоснованности положения, выдвинутого в качестве тезиса (позиции обвинения). Опровержение осуществляется тремя способами: опровергается тезис, критикуются доводы, опровергается демонстрация. Опровержение демонстрации заключается в оспаривании выводов, выявлении того, что тезис процессуального противника логически не вытекает из аргументов.

Искусное использование этих способов опровержения в защитительной речи имеет особенно важное значение по делам, обвинение по которым построено в основном на косвенных доказательствах. В качестве иллюстрации можно привести следующий фрагмент из защитительной речи С. А. Андреевского по делу отставного подполковника Мироновича, обвинявшегося в том, что он в ночь на 28 августа 1883 г. в помещении принадлежащей ему ссудной кассы на Невском проспекте убил дочь своего приказчика – 13- летнюю Сарру Беккер, будучи озлоблен на нее за то, что она не согласилась вступить с ним в половую связь.

Показывая несостоятельность этого обвинения, основанного на произвольной интерпретации слабых и противоречивых косвенных улик (жадность, грубость и другие отрицательные черты характера Мироновича; его прошлое подозрительное поведение – был неравнодушен к женщинам, приставал с поцелуями к Сарре, ревновал ее к другим; подозрительная поза трупа потерпевшей – раздвинутые ноги, но девственная плева не нарушена; на месте происшествия был обнаружен вексель на имя должника Мироновича – Грязнова, который, по мнению обвинения, был подброшен самим Мироновичем, чтобы направить следствие по ложному пути), С. А. Андреевский привел присяжным следующие доводы, "расшатывающие" эти улики и основанное на них обвинение, вызывающие обоснованное сомнение в виновности подсудимого:

"...Любопытно... читать то место обвинительного акта, где говорится, что убийство было совершено из каких-то личных видов на покойную и только для отвода замаскировано похищением вещей и векселей Грязнова... Все как один человек нашли, что было изнасилование, и добавляют, что оно было замаскировано. Между тем стоило сдвинуть Сарре ноги, задернуть юбку, ударить раз, другой по стеклам витрины, – и весь следственный синдрон был бы за тридевять земель от изнасилования. Но Миронович этого не сделал, хотя, вероятно, и очень бы хотел отвести глаза властям. Он, по мнению противников наших, поступил так: девочку он оставил с поднятыми юбками, стекла витрины пожалел, а придумал приписать убийство одному из своих бесчисленных должников, Грязнову, и для этого один вексель Грязнова и его просроченные квитанции вынул из ящика и бросил на диван в комнате, смежной с кассой. Какая удивительная психология! Предполагать, что Миронович после убийства... из всех живущих на свете людей почему-то остановился на одном каком-то Грязнове, которого он давным-давно не видел... не только психологически это несостоятельно, но несостоятельно и практически в глазах всякого, кто изучал или просто наблюдал приемы убийц, маскирующих свое преступление. Ни один убийца не отведет вам своего дела на одно какое-либо ясно определенное лицо, т.е. именно на А или В. Он вам отведет его на целый алфавит, на всевозможных, самых разнообразных людей, чтобы растерялись и кинулись в разные стороны. Для того чтобы отводить подозрение на определенное лицо, нужно было быть слишком уверенным, что сразу же не оборвешься; нужно достоверно знать, что подставляемый убийца во время совершения преступления находился в подходящих для подозрения условиях. Особенно строго нужно было все это взвешивать тому убийце, который не намеревался бежать, а хотел оставаться на месте и во всем давать отчет. Миронович давно не видал Грязнова: он мог думать, что тот умер, давно уехал и т.п., следовательно, все сразу могло разрушиться. Все это должен был знать Миронович и на такую подделку не мог пойти. Но лучше всего то, что Миронович вовсе не оберегал следов этой мудреной и нелепой подделки и рисковал совершенно ее потерять. Известно, что документы Грязнова далеко не сразу нашлись. Первые пришедшие их не видели. Сам Миронович на них не указывал. Нашел их пристав Рейзин совершенно случайно. Не найди он их – они могли бы так же улететь, как волосы Сарры улетели с окна с бумажкой, на которой лежали.

По всему этому документы Грязнова не могли, не должны были на здравый взгляд казаться или считаться уликой против Мироновича.

...Но поставьте вопрос наоборот – скажите себе, что Миронович невиновен, – и вам станет совершенно понятно поведение Мироновича при нахождении векселей Грязнова. Миронович приходит в свою кассу, застает полицию и наталкивается на загадочное убийство с кражей. Никаких следов преступника; нельзя даже догадаться, кто здесь был и как действовал. Более всех заинтересован сам хозяин кассы – Миронович – человек осторожный и скупой. Он ошеломлен: как его обошли? Он, кроме того, растерян и огорчен: ведь убили девочку, которую в некотором роде ему доверил ее отец! Но теперь представьте, что в таком положении Миронович вдруг слышит от пристава Рейзина, что нашлись какие-то бумаги. Он кидается: какие? Документы Грязнова. Ну, слава Богу, хоть какая-нибудь ниточка нашлась! Тогда Миронович кипятится и торжествует: это, наверное, Грязнов; о, господа, это такой мошенник! Он на все способен. Это он сделал! (Нужно заметить, что Миронович всех неисправных должников привык считать первыми злодеями и мошенниками.) И он выражает мысль, что это убийство – проделка Грязнова. Узнают, что Грязнов был в тюрьме и не мог убить; тогда Миронович, боясь потерять последнюю нить, настаивает, что, вероятно, Грязнов подослал другого, но когда и это отпадает, он разубеждается... Словом, как подделка со стороны Мироновича убийства другим лицом векселя Грязнова бессмысленны, потому что были другие настоятельные и более легкие средства отвести глаза...

Что может быть натуральнее? Человек ошибся... как простая ошибка его в объяснении себе убийства, для него непонятного, эпизод с этим документом весьма понятен. Из этого только можно заключить, что в полицейских способностях исследования дела Миронович недалеко ушел от прочих своих товарищей... Кстати, мы здесь же имеем превосходный пример: помощник пристава Сакс, увидав раздвинутые ноги Сарры Беккер, решил бесповоротно, что тут было изнасилование, и не только изнасилование... он был готов пари держать, что доктор найдет изуродованные половые части – полнейшее растление. И однако же, на другой день это документально опроверглось; так же документально, как подозрение Мироновича против Грязнова опроверглосъ справкой из тюрьмы. И я не понимаю, почему Сакс может ошибаться, а Миронович не имеет на это никакого права?.. Казалось бы: что же дальше? Половые органы Сарры Беккер не повреждены; Миронович в часы убийства был дома. Был еще только четвертый день следствия. Еще было время своевременно заняться настоящим, а не фантастическим убийцей. Но что же делают? На что тратят время? Исследуют нравственные качества Мироновича и его отношения к Сарре Беккер. Спрашивается, ну к чему это? Если бы он был мужчина самый лакомый до женщины, если бы он даже заглядывал на Сарру Беккер, или мимоходом трогал ее, или даже намечал ее себе в будущие любовницы, то все-таки в настоящем случае он на нее не нападал и не поругал ее чести. Повторяю, к чему же нам его прошлое, его вкусы, его привычки, тайны его постели, его старческие связи и т.п. ? Кому нужна эта громоздкая декорация из совсем другой оперы – эта декорация из “Отелло”, когда идет балет “Два вора”? Вот это и есть то, что один наш славный оратор назвал “извращением судебной перспективы”: ненужным заслоняют зрение, а главное упускают.

... И то, что дворник на эту ночь не был прислан, тоже совершенно лишено значения умышленной западни со стороны Мироновича. Давно уже чуть не вся публика в один голос порешила с этой уликой тем соображением, что и в предыдущую перед убийством ночь дворник не ночевал, а в ту ночь Миронович ничего не сделал: значит, это случайность. И правда, Сарра тяготилась присылкой дворников, они сами показали, что она от них запиралась. В последнее время она возмужала и не прибегала к этой мере. Но все же дворник ее стеснял. Запоры были так крепки, Сарра была так расторопна, с зимы до осени она успела зарекомендовать себя такой самостоятельной слугой, – почему же и не снизойти к ее просьбе? Словом, для Мироновича вопрос о дворниках успел утратить свою настоятельность: страхуешь 10 раз – не горит, на 11-й раз судишь – авось, и так уцелеет: ан тут-то и пожар. Разве это не натурально? И разве вы не слышите самой искренней ноты в ответе Мироновича на вопрос Янцыса в то самое утро, когда открылось преступление: “Почему не было дворника?” – “Сама просила не присылать”. Кроме того,

Миронович в этот день имел заботы с Порховниковым и векселями Янцыса. Он мог и забыть о дворнике. И разве вы не хотите понять раскаяний Мироновича в это утро за послабление Сарры или за свою неосторожность? Не понимаете чувства, с которым он приник к плачущему Беккеру со словами: “Сам знаю, что золотой был ребенок; что же делать!”

... Наутро, после фатальной ночи, Миронович, как мы знаем, в свой обычный час, рано утром пьет свой чай так же спокойно, как и накануне перед сном. Из дому он отправляется разыскивать Порховникова, который задолжал ему 200 рублей, не застает его в доме Лисицына и едет в Пушкинскую улицу, но и тут узнает от Подускова, что Порховников скрылся. Миронович ругается и негодует, как истинный скупец, и на замечание, что сумма долга очень невелика, произносит типичную фразу, типичное оправдание людей его профессии: “Не сумма важна, а важно то, что меня, честного человека, надули!” И представить, что это раздражение Мироновича приводится как доказательство его душевного потрясения после убийства! Ну как, в самом деле, серьезно считаться с такой психологией: придираются к голосу Мироновича и слышат в нем ноты виновности, а на факт, поражающий факт, доказывающий его невиновность, закрывают глаза. Этот факт тут же, рядом, а именно: вот эта самая озабоченность Мироновича получить долг с Порховникова. Разве она была возможна и мыслима, если бы Миронович убил перед тем ночью Сарру Беккер? Разве он мог бы серьезно интересоваться этим долгом? Да ведь еще как настойчиво – поехал в один дом на Преображенскую улицу (минуя роковую кассу), потом вернулся на Пушкинскую улицу (тоже мимо кассы) – точно ничего злополучного и не было.

Ведь если бы он убил, он знал бы, что касса была всю ночь отпертой, что она и теперь открыта, что, может быть, из нее уже все растаскано и он теперь нищий, что там следы его ужасного дела. Его должсно было мучить: знают ли уже? Пришел ли кто-нибудь? Его бы против воли туда потянуло. Где же тут до Порховникова? Откуда бы взялась прежняя энергия преследовать должников? Не ясно ли, что этот человек продолжает свою нормальную жизнь, что ему в эти минуты никакая беда еще не снилась... А разгадчики дела на все это даже не обращают внимания! Я утверждаю, что вы нигде не найдете убийцу, который бы так неподралсаемо разыграл невинность в это утро, именно эт ими поисками Порховникова, как разыграл ее Миронович, а не найдете потому, что так именно мог поступить только действительно невиновный...

Сообразите, наконец, что Миронович от начала до конца ни от одного своего слова не отступился, ни разу не солгал и не впал в противоречие. А для виновного срок был слишком велик, чтобы не соблазниться и не солгать; вспомните только, как другие в этом деле зарапортовались и меняли показания! Сопоставьте его поведение накануне убийства и на другой день; вспомните, что ни одной царапины ни на лице, ни на руках у него не было; обратите внимание на то, что у него был сделан полицейский обыск – и весь гардероб его оказался налицо: ни малейшего скандального пятнышка на белье (а будь здесь неодолимая страсть – пятна секретного происхождения непременно бы нашлись), ни одной скрытой, окровавленной или замытой одежды. Вспомните, наконец, что Сарра Беккер невинна. Не ясно ли, что все, чем стараются опутать Мироновича, спадает с него, как шелуха; что в этом обвинении нет ни одной живой, осмысленной, проникающей в нашу совесть улики; что все они, эти улики, не что иное, как собрание восковых фигур. Нет никакой внутренней силы, нет истины в этом обвинении!" [1. С. 144–155].

Не трудно заметить, что в приведенном фрагменте основными направлениями разработки защитительной речи для разрушения (опровержения) обвинительной аргументации по вопросам о доказанности, что это убийство на сексуальной почве совершил Миронович и его виновности, являются:

1) критика невосполнимых недостатков предварительного следствия, прежде всего его односторонности и неполноты, обусловленных тем, что следователь увлекся одной версией и упустил из поля зрения все другие возможные по обстоятельствам дела версии;

2) критика произвольных доводов обвинения, опровержение демонстрации, логически и фактически несостоятельных выводов обвинения из "подозрительных" фактов, не связанных с совершенным преступлением;

3) интерпретация этих "подозрительных" фактов с позиции защиты, объяснение их проявления в поведении подсудимого причинами, не связанными с совершенным преступлением;

4) обращение внимания присяжных заседателей на другие обстоятельства, которые свидетельствуют о его непричастности и невиновности в предъявленном ему обвинении:

– отсутствие на одежде и теле Мироновича и потерпевшей следов, характерных для убийства на сексуальной почве;

– несовместимое с жестоким убийством девушки и его последствиями (перспектива привлечения к уголовной ответственности и разорения) обычное, спокойное поведение подсудимого накануне и после того, как было совершено это преступление;

– правдивость, последовательность и непротиворечивость показаний подсудимого, отрицавшего свою причастность и виновность в совершении этого преступления.

Кроме того, С. А. Андреевский привел следующие веские доводы защиты, подтверждающие ее версию о том, что убийство потерпевшей совершил не Миронович, а другие люди, вероятнее всего, Семенова и ее любовник Безак:

1. Семенова была последним человеком, который разговаривал с Сарой Беккер.

2. Семенова созналась в убийстве Сарры и в деталях объяснила все подробности совершения преступления, которые могли быть известны только настоящему преступнику.

3. У Семеновой был мотив к убийству и грабежу: бедственное материальное положение и желание сохранить любовника Безака.

4. По заключению судебно-психиатрической экспертизы Семенова – психопатическая личность. Такие люди под влиянием других людей способны на любые преступления. До совершения убийства она под влиянием своего любовника Безака совершила несколько мелких краж.

5. У Семеновой и Безака были обнаружены украденные из кассы вещи.

6. После убийства и грабежа Безак и Семенова убегали и прятались, т.е. вели себя как преступники.

По этому делу Мироновича защищал и Η. П. Карабчевский. Его защитительная речь одновременно строилась и как обвинение Семеновой и Безака, в действительности совершивших это преступление.

Η. П. Карабчевский, как и С. А. Андриевский, особо останавливается на некоторых подробностях показаний Семеновой. Он делает это с той же целью, что и С. А. Андреевский, – чтобы доказать, что убийцей девочки является не Миронович, а Семенова:

"Все подробности, всю обстановку помещения Семенова воспроизводит в своем первом показании с разительной ясностью... А потом, самые подробности убийства! Тут каждое слово –художественный перл. И эта буркотня в животе у девочки, когда Семенова навалилась на нее всем телом после нанесенного удара, и попытка несчастной укусить ее за палец, когда она совала ей платок в рот. Всего этого не сочинить, не выдумать" [16. С. 394–395].

Следует отметить, что, утверждая о непричастности и невиновности своего подзащитного, адвокат не обязан искать виновного. Это задача государственного обвинителя. Однако когда невиновный человек обвиняется в совершении преступления, адвокат должен использовать все законные средства и способы защиты, в том числе такое крайнее средство, как высказывание в защитительной речи обоснованного предположения о том, кто и как в действительности совершил преступление. Этот способ опровержения незаконного и необоснованного обвинения в суде присяжных имеет особенно важное значение по делам об убийствах и других тяжких преступлениях, наказуемых смертной казнью, пожизненным лишением свободы или длительными сроками заключения.

По таким делам в защитительной речи следует обращать внимание присяжных заседателей и на другие обстоятельства, опровергающие версию о причастности и виновности подсудимого. К этим обстоятельствам относятся:

– алиби подсудимого, т.е. его нахождение во время совершения преступления в другом месте, что свидетельствует о совершении преступления другим лицом;

– отсутствие неприязненных отношений между подсудимым и жертвой насильственного преступления, его близкими родственниками либо других побудительных мотивов, которые могли бы подтолкнуть подсудимого на совершение насильственного преступления;

– несовместимые с насильственным или корыстным преступлением черты характера и образ жизни подсудимого. П. С. Пороховщиков отмечал, что психологический анализ этих особенностей личности является составной частью судебной речи:

"Психология преступления заключается в объяснении факта согласно личным свойствам и душевным побуждениям преступника; обвинитель утверждает, что указанные им побуждения привели подсудимого согласно его характеру к совершению преступления; защитник доказывает, что этого не было или потому, что не было этих побуждений, или потому, что подсудимый по своему характеру не мог совершить преступления, хотя бы и при наличии таких побуждений, или что он совершил его под давлением случайных обстоятельств... Факты дела и отзывы свидетелей выясняют личные свойства участников драмы, а из этих свойств вытекает преступная развязка" [15. С. 118–119].

Наличие черт характера, несовместимых с насильственным преступлением, в своих судебных речах признавали и обвинители, и защитники. Так, Μ. Ф. Громницкий в обвинительной речи по делу Тальма заметил, что "в уголовных делах прежде всего надо знать, кто обвиняемый. Может быть, это такое кроткое существо, что даже мысль об убийстве при взгляде на него не придет в голову...".

К сожалению, нередко государственные обвинители проявляют своеобразный дальтонизм и не замечают у подсудимого несовместимых с инкриминируемым преступлением черт характера. В таких случаях внимание присяжных заседателей на эти черты характера подсудимого обязан обратить защитник. В качестве примера удачного решения этой сложной задачи можно привести фрагмент защитительной речи К. Ф. Хартулари по делу Маргариты Жюжан:

"...предварительно я считаю необходимым познакомить вас, господа, с настоящей М. Жюжан, а не с той, какой она представлена вам обвинительною властью, благодаря ее пылкому воображению, в виде Мессалины или какой-то Урсиниус, находившей известное поэтическое наслаждение в мучениях отравляемых ею существ. Подсудимая – французская подданная Маргарита Жюжан – воплощает в себе как общие женские достоинства и недостатки, так и особенные, свойственные национальности, к которой она принадлежит по рождению. К общим ее недостаткам и достоинствам как женщины следует отнести необыкновенную нервность, подвижность, развитие сердца и чувствительности, чрезвычайно быстрое суждение о предметах и явлениях, обнаруживающие неглубокий ум, и еще некоторые особенности, а именно – она дитя того кружка французского общества, который постоянно снабжал Россию типами женщин, способных к весьма разнообразной деятельности. Такие женщины, приезжая в Россию, могут быть преподавательницами французского языка, компаньонками, чтицами, приказчиками в магазинах и в крайнем случае, при невозможности занять то или другое место... с маленьким, разбитым голоском являются на театральных подмостках, увлекая так называемую нашу золотую молодежь... И во всех этих разнообразных ролях француженка остается и рассказывающая всегда о каких-то небывалых своих похождениях и проделках с целью занять собеседников... Таковы все “Маргариты жюжан” как имя нарицательное, населяющие Российскую империю вообще и город Петербург в особенности. Все необыкновенно экзальтированны, у каждой есть, наверное, в запасе роман, в котором такой “маргаритке” приходится играть роль увлеченной и покинутой, но ни одна из них не знает мщения изменнику в виде убийства оружием или отравлением, потому что такой поступок не в характере подобной женщины, которая скоро забывает нанесенные ей оскорбления и скоро мирится с жалкой действительностью, прикрывая горе и радость тем неподдельным, веселым смехом, каким так богата французская народность.

Вот почему, если вы, господа присяжные заседатели, будете иметь перед собой этот наскоро сделанный мною слепок личности и характера подсудимой при обсуждении всех действий, приписываемых Маргарите Жюжан, то, несомненно, придете к тому убеждению, что между ней и настоящим преступлением нельзя установить ни органической, ни искусственной связи" [16. С. 770–771].

В защитительной речи С. А. Андреевского по делу о краже изумрудной брошки невиновность и непричастность подзащитной к этой краже доказывается и несовместимостью такого поступка с имущественным положением и образом жизни подсудимой, а также таким свойственным ей качеством, как бескорыстие и честность:

"Разнообразнейшие свидетели рисуют нам эту женщину, с полным единодушием, в таком свете, что становится совершенно бессмысленным приписывать ей такой поступок, как похищение брошки. Эта женщина вовсе не такой “человек” (как выражаются русские интеллигентные люди), чтобы совершить кражу... Есть натуры, к которым никак не примешаешь обвинение в краже, как нельзя смешать масло с водою, натуры от которых подобные обвинения отскакивают, как отрицательное электричество от положительного. Такова именно М-ва. Она совсем бескорыстна. Она о деньгах меньше всего думает. У нее есть недополученное наследство, о котором она даже никогда не справляется. Жила она всегда по средствам, никаких убыточных вкусов не имеет, сама она весьма часто одолжала Елагиным деньгами, но никогда у них не занимала; ни малейшего повода польститься на брошку у нее не было; кокетство ей совершенно чуждо; ее дети от первого брака устроены прекрасно и не требуют никаких расходов; ее второй муж ей ни в чем не отказывает; обольщать кого-нибудь другого она никогда не помышляла; романов у нее нет; ни на какие приключения она неспособна; никаких сомнительных дел в ее жизни не бывало".

Таким образом, по делам о насильственных и корыстных преступлениях при наличии спора между обвинением и защитой по вопросам о доказанности совершения преступления подсудимым и его виновности основными направлениями разработки защитительной речи являются:

1) анализ невосполнимых недостатков предварительного расследования, затрудняющих установление, кто и как совершил преступление;

4) доказывание различных обстоятельств, опровергающих версию обвинения о причастности и виновности подсудимого, в том числе:

– алиби подсудимого, т.е. его нахождения во время совершения преступления в другом месте, что свидетельствует о совершении преступления другим лицом;

– отсутствия на одежде и теле подсудимого и потерпевшего следов, характерных дня преступления, в котором обвиняется подсудимый;

– отсутствия неприязненных отношений между подсудимым и жертвой насильственного преступления, его близкими родственниками либо других побудительных мотивов, которые могли бы подтолкнуть подсудимого к совершению насильственного преступления;

– положительных черт характера и образа жизни подсудимого, несовместимых с насильственным или корыстным преступлением;

– несовместимого с инкриминируемым подсудимому преступлением обычного, спокойного поведения подсудимого накануне и после совершения преступления;

– совершения этого преступления не подсудимым, а другими лицами.