Христианская версия страдания

"Если Господь благ, Он хочет счастья Своим созданиям, а если он всемогущ, Он может все, что хочет. Однако создания Его несчастливы. Значит, Бог недостаточно благ или недостаточно могуществен". Так, по мнению христианского мыслителя К. С. Льюиса, ставится в самой простой форме проблема страдания. Чтобы ответить, надо прежде всего определить, что такое благость и что такое могущество, а может быть, и что такое счастье: ведь если верны лишь обычные, привычные значения этих слов, на довод ответить невозможно.

Проследуем за мыслью К. С. Льюиса. Всемогущество означает способность делать все. В Писании сказано, что Богу все возможно. Обычно, споря с неверующими, мы слышим от них, что Бог, если бы Он был, сделал бы то-то и то-то, а когда мы отвечаем, что это невозможно, они говорят: "Как же так? А я думал, что Бог у вас может все". Тем самым встает вопрос о том, что такое "невозможно".

Когда мы говорим "невозможно", мы обычно опускаем еще какую-нибудь фразу, начинающуюся со слов "если только не". Так, оттуда, где я пишу, невозможно увидеть улицу, если только не обрушится передо мною стена. Но можно ведь сказать иначе: оттуда, где я пишу, невозможно увидеть улицу, если все останется как есть. "Конечно, можно и тут пребывать, — пишет Льюис, — если только не изменится природа пространства или природа зрения и т.п. Не знаю, что сказали бы на это настоящие философы и ученые, но я бы ответил: не уверен, что пространство и время могли бы так измениться".

Всемогущество — это сила, позволяющая делать все, что внутренне возможно, и не более того. Бог творит чудеса, но не чепуху. Здесь не ставится предел его всемогуществу. Ведь если мы скажем: "Бог может дать существу свободную волю и в то же время не давать ему свободной воли", то мы не скажем о Боге ничего: бессмысленные сочетания слов не обретут значения от того, что мы приставим к ним еще два слова: "Бог может".

Льюис показывает, что, когда мы говорим о благости Божьей, перед нами немедленно встает страшная дилемма. Если, с одной стороны, Господь мудрее нас, он судит иначе о добре, зле и многом другом. То, что нам представляется благим, может быть дурным для Него, а то, что нам кажется плохим, для Него не зло.

Но, с другой стороны, если Его нравственный суд отличается от нашего так сильно, что "черное" для нас может быть "белым" для Него, мы не вправе называть Его благим; ведь говоря, что Господь благ, а благо Его ни в чем не похоже на наше, мы, в сущности, скажем, что Он обладает каким-то не ведомым нам свойством. Такое свойство не дает нам нравственных основания для любви к Нему и даже для подчинения. Если Он не "добр", не "благ" в нашем смысле слова, мы подчиняемся разве что из страха, а из страха подчинишься и всемогущему злу. Учение о полном нашем ничтожестве — тут Льюис, безусловно, прав, — т.е. о том, что наша идея добра никуда не годится, способно превратить христианство в поклонение бесам.

Когда мы увидим, чем Божья этика отличается от нашей, мы и сомневаться не будем, что нам нужно измениться к лучшему в нашем нынешнем смысле слова. "Божье добро отличается от нашего не как белое от черного, а как совершенная окружность от первой детской попытки нарисовать колесо. Выучившись чертить круг, человек знает, что именно это он и пытался сделать с самого начала".

Именно об этом и говорится в Писании. Христос призывает людей покаяться, и это было бы бессмысленно, если бы его нравственные понятия ничем не походили на те, которые люди знали, но не применяли на практике. Он взывает к нашему суждению: "Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть должно?" (Лк. 12, 57). В Ветхом Завете Господь беседует с людьми, исходя из их представлений о благодарности, верности и честности, и отдает себя на суд собственных созданий: "Какую неправду нашли во Мне отцы ваши, что удалились от Меня и пошли за суетою?" (Иер. 2,5).

Льюис показывает, что любовь вправе причинять страдание тем, кого любит, если его надо изменить, сделать достойным любви? Но зачем человека менять? Все прекрасно знают, что отвечает христианство: человек пользовался своей свободной волей, чтобы стать очень плохим. Однако на самом деле, в жизни, трудно убедить в этом современных людей, даже современных христиан. Апостолы могли предположить, что языческие слушатели все же считали себя достойными гнева Господня. Античные мистерии пытались нащупать и выразить это чувство, эпикурейская философия пыталась освободить людей от страха вечной кары, и на этом фоне Евангелие поистине было благой вестью. Христианство дало надежду на исцеление тем, кто знал о своей смертельной болезни.

Христианству, по словам Льюиса, важно пробудить былое чувство греха. Христос принимает как данность, что люди плохие. Пока мы не почувствуем, что так оно и есть, мы не поймем слов Его.

Итак, согласно христианской версии, возможность страдания присуща миру, где души встречаются друг с другом. Когда души эти плохи, они не упустят случая друг другу навредить, и к этому, по мнению Льюиса, сводятся четыре пятых всей человеческой боли. Не Бог, а человек выдумал пытку, кнут, рабство, тюрьму, ружье и бомбу. Человеческая корысть и глупость, а не Божья воля породили нищету и непосильный труд. Однако не все страдания причиняет человек, и вообще неясно, почему Господь попускает так много действий худшим из людей.

Прибегая к феноменологии страдания, Льюис показывает, что мы не только несовершенные твари, нуждающиеся в исправлении. Как говорил английский теолог и писатель Джон Ньюмен, мы — мятежники, которые должны сложить оружие. "Все мы помним, как мы кричали, как пылали поистине дьявольской злобой, страстно желая своей или чужой смерти, когда в детстве наша воля натыкалась на препятствие".

Когда наши предки считали беды и горести мщением Божьим, они не просто приписывали Богу свои дурные страсти. Пока плохой человек не увидит зла хотя бы в форме страдания, он во власти иллюзий. Когда же, отмечает Льюис, встряхнет его, он знает, что не все в порядке, и возмущается, и восстает (а отсюда — ближе к покаянию) или пытается что-то понять (а отсюда ближе к вере).

"Итак, в самом грубом и простом случае, — показывает Льюис, — страдание разрушает иллюзорную уверенность в том, что все хорошо... Все мы знаем, как трудно обратить мысль к Богу, когда все идет успешно. Фраза "У нас есть все" ужасна, когда это "все" включает в себя Бога. Мы считаем Бога помехой"2. Августин Блаженный говорил, что мы не можем принять Божьих даров, когда руки наши полны (Августин Блаженный "О граде Божьем").

Страдание разбивает броню самодостаточности, но истинное испытание учит самодостаточности доброй. Когда нет низших, естественных причин и подмог, рассуждает Льюис, мы пользуемся лишь той силой, которую дает нам Господь. Воля становится поистине творческой и поистине нашей, когда она принадлежит Богу, — и это один из многих смыслов парадокса о том, что спасающий душу свою погубит ее. Во всех случаях волю питают наши желания. Когда же мы действительно действуем от себя, т.е. от Бога в себе, мы — соратники творения, Его живые орудия. Поэтому такие действия и разрубают нетворческие узы, которыми Адам связал свой нечестивый род. Тем самым, если самоубийство лучше всего выражает самую суть стоицизма, а битва — суть воинственности, высшим выражением христианства остается мученичество. Христос перешел на Голгофе все мыслимые пределы добровольно принятой смерти, ибо у Него не только не было естественных подмог, но и Сам Отец Его оставил, а он не перестал его слушаться.

Льюис иронически замечает, что доводы, оправдывающие страдание, вызывают неприязнь к автору. Всякому хочется узнать, как же ведет себя он сам, когда страдает, а не пишет: "Когда я думаю о тревоге, снедающей, как пламя, и о сухой пустыне одиночества, о гнусной каждодневной нищете, о тупой боли, закрывающей от нас мир, и о боли, тошнотворно острой, мне так страшно, что я бы от них застраховался, если бы знал, как это сделать. Но при чем здесь мои чувства?"