"Герой нашего времени"

Роман Лермонтова "Герой нашего времени" вышел в свет отдельным изданием в середине апреля 1840 г., незадолго до отъезда поэта на Кавказ. В 1841 г. вышло второе издание романа в гаком виде, каким мы привыкли читать его и сейчас (с авторским предисловием).

Работать над "Героем нашего времени" Лермонтов начал летом-осенью 1837 г. на Кавказе, но были набросаны лишь отдельные эпизоды. В основном роман писался с начала 1838 до начала 1840 г., когда Лермонтов находился в Петербурге. До нас дошло очень мало свидетельств о ходе работы над произведением: не сохранились рукописи "Бэлы"; есть тетрадь, содержащая автографы "Максима Максимыча", "Фаталиста" и "Княжны Мери"; здесь же зафиксировано первоначальное название произведения – "Один из героев начала века".

Прежде чем роман вышел отдельным изданием, русский читатель уже был знаком с повестями "Бэла (Из записок офицера о Кавказе)", "Фаталист", "Тамань", которые публиковались в журнале "Отечественные записки" в 1839–1840 гг.

Роман сразу же вызвал споры, не утихающие по сей день. Наиболее обсуждаемые проблемы: творческий метод романа, его жанровая природа, характер главного героя.

В ходе дискуссии о творческом методе романа обозначились четыре подхода. Первая точка зрения состоит в том, что "Герой нашего времени" – роман реалистический. Некоторые ученые произведение Лермонтова называют вершиной русской романтической прозы. Иногда роман определяют как образец "романтического реализма". Современный исследователь считает, что творчество Лермонтова, в том числе и роман "Герой нашего времени", – явление постромантизма.

Не меньший интерес вызывает вопрос о жанровой природе романа. Еще со времен Белинского утвердилось представление о том, что "Герой нашего времени" – роман социально-психологический. В 60-е гг. XX в. расширилось представление о круге проблем, затрагиваемых в романе, это позволило убедительно доказать, что "Герой нашего времени" – роман также и философский. Наряду с этим существует утверждение, что "Герой нашего времени" – роман лирический, что в повествовании преобладает личное начало и за каждой строкой ощущается присутствие автора. Однако природа лирического в романе более сложна, ведь известно огромное количество произведений, в которых исследуется внутренний мир лишь одного героя, но лирический пласт при этом не выявляется. Кроме того, автор в романс, передоверив повествование группе рассказчиков и при этом ни одного из них не сделав своим alter eqo, отказался от прямых форм выражения своей оценки, дистанцировался от изображаемого. Его позиция оказалась скрытой, а в первом издании романа вообще никак не декларировалась ни в предисловии, ни в каких бы то ни было других авторских комментариях. Правда, уже во втором издании Лермонтов поместит предисловие, где, во-первых, отделит себя от героя, а во-вторых, разъяснит свой замысел: указать болезнь и создать "портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии".

Повествование в романе строится таким образом, что акцент делается не на событии, происшествии, случае как таковом, а на восприятии героями (будь то Печорин, странствующий офицер, Максим Максимыч) этого события. Жизненный поток поэтому воспроизводится в произведении опосредованно, а субъективное начало (личное видение) оказывается доминирующим.

Особенностью композиции романа становится несовпадение "хронологии рассказывания" и "хронологии событий", параллелизм двух типов интриги: "интриги постепенного развертывания печоринского характера" и "интриги развертывания печоринского сознания". В результате событием в романе становится не только цепь поступков, происшествий, но и ход чувств и мыслей рассказывающих героев, не только череда "авантюр", участником которых оказывался главный герой, но сама "история души человеческой", а в более широком смысле – сознание как процесс. Неслучайно Белинский удивлялся тому впечатлению, которое возникало у него от Максима Максимыча ("...поэт, заставив Максима Максимыча быть только свидетелем рассказываемого им события, так тесно слил его личность с этим событием, как будто бы сам Максим Максимыч был его героем <...>"), и восхищался "естественностью рассказа, <...> свободно развивающегося, без всяких натяжек, <...> плавно текущего собственною силою, без помощи автора... Автор не подгоняет обстоятельств, как лошадей, а дает им самим развиваться".

Следствием доминирования субъективного ракурса становится сосредоточение внимания героев на событиях и явлениях, вызвавших их интерес, запавших в их душу, сознание. Этим мотивирован сам отбор фактов, над которыми размышляют персонажи.

Так, из тетради Печорина, в которой он "рассказывает всю жизнь свою", странствующий офицер для публикации отбирает только три эпизода: столкновение с "честными контрабандистами" в "Тамани", поединок с Грушницким в "Княжне Мери" и эксперимент с судьбой в "Фаталисте". Мотивировка подобного отбора проста – все события связаны с кавказским периодом жизни героя. Однако существеннее другое: все истории дополняют, развивают, уточняют то впечатление, которое уже сложилось в сознании странствующего офицера, но сути, они имеют одну и ту же внутреннюю логику, схему. Все, что могло разрушить образ, было отметено "издателем".

Максим Максимыч, проживший большую часть жизни на Кавказе, подробно излагает историю Печорина и Бэлы, в то время как события, которые принадлежат "большой истории", оказываются вне его внимания: он лишь мельком упоминает о Ермолове (культовой фигуре в офицерской среде той эпохи), почти ничего не рассказывает о военных стычках (а ведь именно о них было бы естественно услышать из уст бывалого "кавказца").

Так жизнь эпохи, историческое бытие оказывается лишь фоном для развертывания "истории души", диагностирования "болезни", о которой и рассуждают, каждый по-своему, герои романа. При этом все они говорят о себе, о своем восприятии людей и мира, а форма повествования от первого лица представлена не только в "Журнале Печорина" (что обусловлено дневниковым характером записей), но и в первой части романа, имеющей форму путевых заметок (здесь повествователь, с одной стороны, стремится придать некую объективность своим наблюдениям, с другой – насыщает рассказ гаммой разнообразных настроений).

Герои отталкиваются от факта, но их рассказ содержит преимущественно оценки, настроения, чувства. Так в повествовании соединяются информативное и эмоциональное начала, причем эмоциональное, субъективное подчиняет себе информативное.

Герои в романе не просто сообщают о событиях, явлениях и людях, а дают им свою трактовку, поэтому, рассказывая, они сосредоточивают свое внимание на смутных ощущениях, вызванных этим фактом эмоциях, которые и стремятся оформить, осознать, объяснить, выразить то, что всколыхнуло в них событие, встреча, происшествие. В итоге собственно факт остается на периферии их рассказа, в центре же оказывается то неуловимое, что рождено им. Именно на собственном настроении, ощущении и сосредоточена мысль рассказчика. Так, Печорин, например, всегда оказывается во власти интуитивных предчувствий, которые для него реальнее окружающей действительности. Именно это интуитивное восприятие бытия многое определяет в его поступках. Вспомним замечания Печорина по поводу Грушницкого ("Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда- нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас несдобровать") или Вулича ("...но, несмотря на его хладнокровие, мне казалось, я читал печать смерти на бледном лице его"), которые воплощаются в поступок, действие героя и оказываются предсказаниями, придающими всему свершающемуся характер роковой неизбежности.

Личное видение, субъективное начало проявляется и в структуре портретных описаний. Интересен с этой точки зрения портрет слепого в "Тамани". В нем – минимум объективной информации: только два белых глаза да улыбка, пробежавшая по тонким губам мальчика. Все остальное – сфера чувств, странных ощущений, интуитивных прозрений Печорина, поэтому собственно описание быстро сменяется фиксацией эмоций, вызванных встречей со слепым, и характеризует не описываемого, а описывающего. Печоринское "прочтение" лица, явленного перед ним из сумрака комнаты (а он его именно "читает", как странствующий офицер па станции "читает" лицо Печорина), представляет собой некую иллюзию реальности; вся она – плод его фантазии, сплав прошлого опыта (свидетельство чему – замечание о предубеждении против разного рода увечных), интуиции и пытливого стремления проникнуть в тайну нового, неизвестного ему мира, первым вестником которого и оказывается слепой.

Переключение с описания черт внешности на их трактовку – особенность всех портретных описаний в "Герое нашего времени", при этом видимость часто принимается за сущность, иллюзия – за реальность. Так, все портретные характеристики Печорина в романе заключают в себе чье-то видение, в них отчетливо прочитывается чья-то точка зрения, поэтому легко мотивировать, почему Печорин предстает в данный момент именно в таком обличье.

Максим Максимыч в Печорине видит в первую очередь молодого человека, требующего его попечения: "Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький, что я тотчас догадался, что он на Кавказе у нас недавно". Неопытность, хрупкость и незащищенность – вот что разглядел в нем штабс- капитан, и таким ему представляется человек, который незадолго до этого убил на поединке Грушницкого, разрушил мир княжны Мери, разыграл "спектакль", проявив при этом такую силу характера и такое понимание людской психологии, которые Максим Максимыч, конечно, подозревать в нем в момент первой встречи не может.

Хронологически это описание соотносится с тем автопортретом, который находим в "Журнале Печорина": "Я посмотрелся в зеркало; тусклая бледность покрывала лицо мое, хранившее следы мучительной бессонницы; но глаза, хотя окруженные коричневою тенью, блистали гордо и неумолимо. Я остался доволен собой". Печорин утром перед дуэлью оценивает свою внешность, как актер оценивает грим перед выходом на сцену. Здесь все театрально, но в то же время имеет естественную природу, ведь бледность, круги под глазами – результат мучительных ночных размышлений. Само портретное описание появляется в пограничный момент, когда герой переключается с внутреннего на внешнее, когда рефлексия заменяется действием. Вслед за тем Печорин из ночного уединения выходит в мир дневной, из мира "волшебного вымысла" (так он говорит о чтении "Шотландских пуритан") возвращается в мир, где царствует проза бытия, законы не художественные, а человеческие.

В "Княжне Мери" есть еще один автопортрет Печорина, как бы дублирующий описание Максима Максимыча: "А смешно подумать, что на вид я еще мальчик: лицо хотя бледно, но еще свежо; члены гибки и стройны; кудри густые вьются, глаза горят, кровь кипит..." В нем внимание направлено на внешнее, а сам портрет предварен оценкой Печорина, подчеркивающей несоответствие видимого и сущего.

Самое подробное описание Печорина дает странствующий офицер, и этот портрет также представляет единство реального и воображаемого. Настойчивое подчеркивание возможности иного "прочтения" облика Печорина подрывает достоверность конкретного изображения.

Герои романа, по сути, видят перед собой миражи, верят в созданные их воображением химеры. Однако если у Максима Максимыча последние вырастают из жизненного опыта, основываются на некоем житейском стереотипе, то у Печорина они литературны, чем обусловлены многочисленные литературные ассоциации в его дневнике: контрабандистка видится ему ундиной и "гётевой Миньоной", а в хромоте Вернера он усматривает сходство с Байроном.

Это качество – свойство не только индивидуального сознания, а человеческой природы вообще. Таков смысл замечания странствующего офицера о кресте, по преданию поставленном Петром I. Сама легенда мгновенно дискредитируется исторически достоверными фактами, правда, при этом повествователь добавляет: "Но предание, несмотря на надпись, так укоренилось, что, право, не знаешь, чему верить, тем более что мы не привыкли верить надписям". Таким образом, в массовом сознании приоритет безоговорочно принадлежит обману, вымыслу, и обусловлено это тем, что человек больше, чем разуму, доверяет чувству как созидательному, творящему началу.

Субъективное начало в романе проявляется и в структуре диалога, который (особенно в первой части романа) строится на основе ассоциаций. Разговор Максима Максимыча со странствующим офицером то прерывается, то возобновляется, и продолжение беседы, как правило, мотивировано внешними обстоятельствами. История Печорина появляется как завершающее звено прихотливой цепочки ассоциаций: Максим Максимыч отказывается от рома, мотивируя отказ, вспоминает о последствиях давней молодецкой попойки, а затем переключается на рассуждения о поведении подвыпивших черкесов. И уже это размышление о национальных особенностях горцев превращается в рассказ о "странном" человеке. Странствующий офицер стимулирует рассказ Максима Максимыча наводящими вопросами, репликами, ориентир для пего – бытующий литературный стереотип, но каждый раз продолжение истории разрушает ожидания – жизнь оказывается непредсказуемее и прозаичнее.

Иначе проявляет себя Печорин. Эмоциональный порыв он, как правило, останавливает логикой, чувство охлаждает рациональным объяснением поступка. В такие моменты обнаруживается полярность эмоционального и рационального восприятия одного и того же события. Ум готов согласиться с аргументацией, но душа не может принять рационального обоснования. Именно поэтому в душе героев появляется какое-то саднящее ощущение недовольства собой, партнером, жизнью и бытием.

Такой сплав рационального и эмоционального порождает своеобразный тип психологизма, суть которого состоит в соединении психологического анализа и диалектики души. В "Журнале Печорина" этот принцип изображения внутреннего мира человека проступает особенно отчетливо. Повесть "Княжна Мери" написана в форме дневника и представляет собой датированные записи, фиксирующие, как осуществляется "действо", затеянное Печориным. Ситуацию с Грушницким Печорин действительно разыгрывает как спектакль, даже определяет его жанр. "Завязка есть! <...> об развязке этой комедии мы похлопочем", – говорит он Вернеру. Отзвук этих слов слышится в реплике Печорина "Finita la comedia!", произнесенной им в момент страшной развязки – смерти Грушницкого и адресованной опять же Вернеру, который "не отвечал и с ужасом отвернулся". Однако записки Печорина фиксируют не только поступки, события – они отражают те мысли, ощущения, которые подготавливают действие. Печорин убежден, что "идеи – создания органические <...>: их рождение дает им форму, и эта форма и есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше действует...". Как видим, мысль и действие у Лермонтова не просто связаны, они имеют одну природу, представляют собой единство. Идея возникает невольно, произвольно, спонтанно. Это некое озарение. Идея захватывает все сферы человеческого духа. В результате такого понимания взаимосвязи мысли и действия мысль у Лермонтова не иссушает душу, а ведет к действию, поступку.

В "Журнале Печорина" отражается рождение, развитие идеи, воплощение ее в поступок. Некоторые из записей представляют собой размышления, в которых герой, все больше погружаясь в самоанализ, так и не приближается к рассказу о затеянной им интриге.

Мысль в "Журнале Печорина" воспроизводится в живом, стихийном противоречии, развивается нередко алогично. Однако иначе и быть не может – ведь это размышления для себя и в себе. Так, например, монолог Печорина от "3-го июня" представляет собой сплошные вопрошания. Исходный вопрос ("Я часто себя спрашиваю, зачем я так упорно добиваюсь любви молоденькой девочки, которую обольстить я не хочу и на которой никогда не женюсь?") показывает, что мысль героя направлена на поиск мотивации собственных действий, но к осмыслению истинных побуждений своих поступков он так и не приходит. Более того, сама мысль становится абстрактной, отвлеченной от субъекта, не случайно этот фрагмент записей завершается внезапно, когда герой замечает, что "далеко отвлекся от своего предмета".

Для романа характерен ассоциативный "разбег" мысли. Неслучайно Д. Джойс, родоначальник литературы "потока сознания", говорил, что его манера навеяна "Героем нашего времени", особенно повестью "Княжна Мери".

Мысль захватывает, начинает вести за собой, управлять человеком. Для истолкования поступков героя важны его философские пристрастия, и прежде всего – представления о судьбе. Печорин – фаталист, но идея фатализма в романе внеисторическая. Каждый раз, проверяя, испытывая судьбу, Печорин доказывает необратимость рока. В основе его мировоззрения лежат два убеждения: "в один прегадкий вечер я имел несчастие родиться" и "рано или поздно, в одно прекрасное утро я умру" (см. запись от "13-го мая", знакомство с доктором Вернером). Печорин верит в предсказания, интуитивные предвидения, свидетельства этому рассыпаны в его записках: "Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе... Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже"; "Мои предчувствия меня никогда не обманывали". На пари с Вуличем Печорин идет не потому, что не верит в предопределение (он как раз "читает печать смерти" на его лице), а из страсти к противоречию. Предсмертная реплика Вулича ("Он прав!") адресована Печорину, в ней – завершение спора, в ней – осуществление предсказания.

Печорин исходит из того, что "хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь", и это дает ему ощущение свободы. Конец для всех един и зависит не от человека, его действий, а от благосклонности фортуны, поэтому в срок, отведенный судьбой, личность свободна в своих поступках.

Мысль о смерти многое определяет в поступках Печорина, но не страшит его. Смысл всех его действий – поединок со смертью, испытание благосклонности судьбы по отношению к нему, поэтому Печорин постоянно заключает пари, доверяет свою судьбу жребию. Однако результат всех действий героя один и тот же – опустошение, разочарование. Активно действуя, Печорин между тем уверен в том, что его поступки несамостоятельны, этим объясняются многочисленные сопоставления: "...сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы! Как орудие казни, я упадал на голову обреченных жертв, часто без злобы, всегда без сожаления...", "...зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну"; "Неужели <...> мое единственное назначение на земле – разрушать чужие надежды? С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто нс мог ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя". Печорин движется по кругу в поиске ответа на вопрос, для чего ему дана жизнь, куда ведет его судьба, – и ответа не находит. Неслучайно роман заканчивается диалогом, в котором герой получает два взаимоисключающих ответа на свой вопрос. Неслучайна и финальная фраза о Максиме Маскимыче: "...он вообще не любит метафизических прений". Для штабс-капитана жизнь ценна сама по себе. Этой цельности и лишено сознание Печорина, отсюда поиск идеала, бесконечное стремление к гармонии и невозможность ее обретения.

Таким образом, роман Лермонтова – не просто социальное отражение действительности, как его нередко трактуют, а скорее философско-психологическое произведение.