Философия слова

Началом, обеспечивающим единство мира (и одновременно предстающим его изоморфной моделью), согласно акмеистам, является язык. Вот почему вопрос о природе слова является одним из центральных в акмеистической эстетике - его теоретическая (в статьях) и практическая (в поэзии) разработка во многом определила творческие принципы новой школы. Если весь тварный мир создан Словом-Логосом, через Него и в Нем, тогда слово, полагают акмеисты, закономерно выходит в сферу онтологии, обретает сакрально-бытийственный статус. Важно подчеркнуть, что подобным статусом, согласно акмеистам, могло обладать только художественное слово.

О. Э. Мандельштам в статье "Утро акмеизма" пишет: "."Слишком часто мы упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень, и скромная внешность произведения нередко обманывает нас относительно чудовищно уплотненной реальности, которой оно обладает. Эта реальность в поэзии - слово как таковое".

И Гумилев, и Мандельштам апеллировали к преамбуле Евангелия от Иоанна как к одному из основных источников своей концепции слова. Примечательно, что даже не склонная к теоретизированию Анна Ахматова дала свою поэтическую версию Слова-Логоса в стихотворении "Кого когда-то называли люди..." (1945), где отождествила Иисуса Христа и "царственное слово", противопоставив их тлению времени и распаду смерти.

Николаю Гумилеву принадлежит и одно из ярких поэтических воплощений акмеистической концепции слова в одноименном стихотворении ("Слово", 1921). Па основе библейской трактовки слова Гумилев творит собственную историософскую мифологему, причем он не отталкивается от евангельской цитаты ("В начале было Слово"), а, наоборот, идет к ней. Поэт рисует картину поистине огромной власти слова над миром:

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города.

В авторской интерпретации древнее слово изображается в аспекте его всевластия и магической мощи. В частности, во второй строфе делается акцент на "отдельности" его бытия, слово показано как самостоятельное существо, соприродное стихии огня:

И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине.

Во второй части стихотворения воплощается мысль о потенциальной сакральности слова внутри "падшего" мира. Слово двуипостасно: его современное состояние противопоставляется, во-первых, той роли, которое оно играло в древности, а во-вторых, падмирному, сверхчувственному Слову Бога, не воспринимаемому людьми.

Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог И в Евангелии от Иоанна Сказано, что Слово - это Бог.

Вводя в текст цитату из Иоанна Богослова, автор как бы возвращается к начальной теме, только теперь вместо сакрально-магического статуса, которое слово имело в древности, дастся его высшее священство - в тождестве с Богом. В финале стихотворения Гумилевым имплицитно сформулирована задача, актуальная для модернистской стратегии и художественной практики: как вернуть слову первообразную мощь и животворящую силу? Ср.:

Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

Если Н. С. Гумилев наше земное слово связывает с Божественным Логосом только "генетически", то О. Э. Мандельштам осмысляет эту связь синхронически: в статье "Утро акмеизма" он разграничивает слово поэтическое ("слово как таковое", причастное Логосу) и слово бытовое, слово-знак. В чем же разница между словом бытовым и еловом поэтическим? Каким образом слово-сырец в художественном произведении преображается в "слово как таковое"? Размышляя над этими вопросами, Мандельштам прибегает к метафорическому уподоблению слова камню:

"...Камень как бы возжаждал иного бытия. Он сам обнаружил скрытую в нем потенциальную способность динамики - как бы попросился в "крестовый свод" - участвовать в радостном взаимодействии себе подобных".

Согласно акмеистам, изначальное предназначение слова - выявлять суть вещей. Однако небрежное обращение со словом, утилитарное его использование привело к тому, что многие имена утратили первоначальную функцию и в качестве простых ярлыков стали бесконечно далеки от своего сакрального прообраза - Божественного Логоса - и от тех первослов, которыми мир именовал Адам. В современности идентичность слова и вещи утрачена, именно поэтому, по выражению Н. С. Гумилева, "дурно пахнут мертвые слова". Для того чтобы "воскресить" слово, надо вернуть вещам имена, выражающие их подлинную суть. Отсюда проясняется мотивировка альтернативного названия течения - адамизм. Согласно Книге Бытия, именно Адам нашел для вещей имена, придав им тем самым статус осмысленного существования в человеческой сфере. Адама акмеисты трактовали как первооткрывателя имен вещей и мыслили себя "современными Адамами" не из-за их "звериных добродетелей" (как иронически заметил Гумилев в своем манифесте), а в связи с их пафосом семантического обновления. Именно такова трактовка Адама в одноименном стихотворении С. М. Городецкого, посвященного Гумилеву.

На этапе послеоктябрьского существования акмеизма его адепты разрабатывали "интерактивную" концепцию художественного слова, которое в своих высших проявлениях отождествлялось с магией и пророчеством, что соотносилось с мифологическими истоками их философии слова. Не случайно "Поэму начала" (1921) Н. С. Гумилев посвящает теме сакрального слова, обладающего магической мощью. Повествование строится на поиске "запрещенного слова Ом", которое является сущностной основой мира, скрытой от профанного восприятия. Только добыв это "заповедное слово", человек способен открыть тайну мироздания и познать себя. Знаменательно, что здесь Гумилев обращается не к мистическому богословию (как в стихотворении "Слово"), но к теософским представлениям о слове как магическом орудии.

На первом этапе бытования течения могло сложиться впечатление, что акмеистское слово, становясь более смыслово очерченным и определенным в своих семантических границах, теряет семантическую многозначность, которая была присуща символистскому словесному образу. Но акмеистическая практика опровергает это достаточно расхожее представление. О. Э. Мандельштам в статье "О природе слова" подытоживает и одновременно углубляет акмеистическую концепцию слова-Психеи. Он задается вопросом: "Разве вещь хозяин слова?" - и находит метафорический образ-определение, выявляющий специфику связи вещи и художественного слова:

"Слово - Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела"'.

Нетрудно заметить, что речь идет о символических потенциях словесного знака, однако это не совсем тот символизм, который был присущ поэтике предшествующего направления. Символисты для воплощения той или иной сущности искали конкретный словесный образ, в котором изначально был задан некий второй план. И этот второй план оказывается главным, а непосредственное, прямое значение словесного образа - второстепенным. Слово становится "вместилищем" значений, не свойственных естественному языку.

Акмеистское слово, так же как и символ у символистов, сохраняет способность вмещать в себя разные смыслы, но они не навязаны слову извне, а возникают за счет контекстуальных и интертекстуальных (в поздней поэтике) связей и ассоциаций. Если слово как "психейный" прообраз вещи обладает самостоятельным бытием, то, соответственно, и сам язык, речь наделяются теми же креативными и "сохранительными" функциями по отношению к общественному бытию, истории, национально-историческому самосознанию народа. Не случайно Мандельштам, по сути, отождествляет русскую историю с бытием русского языка, а российскую культуру считает культурой "выпущенного на свободу" слова, не стесненного и не подавляемого никакими утилитарными (государственными, церковными) заданиями.

"У нас нет Акрополя, пишет О. Э. Мандельштам в статье "О природе слова". Наша культура до сих пор блуждает и не находит своих стен. Зато каждое слово словаря Даля есть орешек Акрополя, маленький Кремль, крылатая крепость номинализма, оснащенная эллинским духом на неутомимую борьбу с бесформенной стихией, небытием, отовсюду угрожающим нашей истории".