Феномен врага как основополагающий фактор конфликтов и войн
В принципе все войны носят идеологический характер в том смысле, что каждая из вовлеченных в нее сторон так или иначе посягает на образ жизни и систему ценностей своего противника. В то же время, будучи соперничеством за власть и влияние во всех их формах и проявлениях, война является политическим актом.
Но как бы то ни было агрессивность государства питается прежде всего агрессивностью составляющих его людей. С мотивом агрессии теснейшим образом связано чувство враждебности к чужим. Весь исторический опыт свидетельствует о том, что люди просто не могут обходиться без врагов.
Можно соглашаться или не соглашаться с моральными, нравственными, воспитательными или иными увещеваниями, но как отмечал К. Шмитт, "то, что народы группируются по противоположности “друг – враг”, что эта противоположность и сегодня действительна и дана как реальная возможность каждому политически существующему народу, – это разумным образом отрицать невозможно"[1].
По-видимому в самой человеческой природе коренится потребность иметь врага – злобного и беспощадного – и в силу этого подлежащего уничтожению. Оппозиционность, неуживчивость, конфликтность, враждебность представляют собой такие же естественные формы проявления отношений между людьми, как и взаимная симпатия, солидарность, коллективизм.
Инстинкт самосохранения и инстинкт борьбы составляют две стороны одной и той же медали. Поэтому с значительной долей уверенности можно сказать, что одним из основополагающих побудительных мотивов человеческой агрессии является образ действительного или воображаемого врага, именем которого люди оправдывают свои действия.
Привычка направлять свою враждебность вовне, на чужаков привилась человеку вместе со способностями рассуждать, смеяться, удивляться, радоваться. Б. Паскаль приводил такую притчу: "За что ты меня убиваешь? – Как за что? Друг, да ведь ты живешь на том берегу реки! Живи ты на этом, я и впрямь совершил бы неправое дело, злодейство, если бы тебя убил. Но ты живешь по ту сторону, значит, дело мое правое, и я совершил подвиг!"[2].
Как установлено антропологическими и этнографическими исследованиями, практика использования посторонних, чужих в качестве козлов отпущения стара как мир. Она уходит своими корнями в родоплеменное прошлое человечества. Общий враг, реальный или воображаемый, нередко служил началом, обеспечивающим единство и сплоченность племени или народа.
Поэтому, если не было реального врага, который бы угрожал этому единству и сплоченности, то его, естественно, придумывали, конструировали. Его внезапное исчезновение по какой-либо причине, как правило, создает у племени, народа, страны ощущение некой пустоты.
При отсутствии реального врага его роль часто выполняет воображаемый враг. На этой основе уже в первобытную эпоху появились антитезы "мы – они", "свои – чужие", "племя-враг племени". Показательно, что в ту эпоху человек легко убивает и даже съедает иноплеменника. В его глазах представитель другого рода, племени – это не человек, а некий нелюдь. Не случайно, что самоназвание многих народов переводилось как "люди", противопоставляемые остальным "нелюдям", которые подлежат уничтожению.
Такое положение вещей несколько изменилось лишь в период неолита и в последующие эпохи, когда взаимоотношения сначала различных племен, а потом народов были заключены в рамки определенных норм и правил. Очевидно, что практика использования посторонних, чужих в качестве козлов отпущения стара как мир. Этот принцип поисков и конструирования врага сохранился на все времена у всех народов.
Когда в семье, коллективе, стране дела идут плохо, слишком часто появляется искушение найти виновников всех бед вовне. В качестве козлов отпущения, как правило, выступают разного рода религиозные, национальные и иные меньшинства, а па международном уровне какое-либо иностранное государство, которое будто вынашивает планы завоевания или порабощения страны. Внешний враг в данном случае часто служит фактором, объединяющим расколотую нацию.
Характер и направленность взаимоотношений между государствами во многом зависит от того, как они видят и воспринимают друг друга. От этого зависят обострение или ослабление международной напряженности, успех или неуспех переговоров об ограничении гонки вооружений и предотвращения войны. Можно сказать, что не вооружения или гонка вооружений является причиной войны, а, наоборот, настроенность на войну ведет к гонке вооружений.
Еще в 1930-е гг. председатель комиссии по разоружению Лиги Наций С. де Мадаряга пришел к выводу о ложности самой постановки вопроса о разоружении как средства достижения взаимопонимания между народами. Понимаемое так разоружение, считал Мадаряга, является миражом, поскольку оно переворачивает проблему войны с ног на голову.
Обосновывая свою мысль, он писал: "Народы не доверяют друг другу не потому, что они вооружены, они вооружены потому, что не доверяют друг другу. Поэтому желать разоружения до достижения минимума общего согласия по фундаментальным проблемам так же абсурдно, как и желать, чтобы люди ходили зимой голышом"[3].
И действительно, войны начинаются в умах людей. Как писал психолог и публицист С. Кин, "сначала мы создаем образ врага. Образ предваряет оружие. Мы убиваем других мысленно, а затем изобретаем палицу или баллистические ракеты, чтобы убить их физически. Пропаганда опережает технологию". По его мнению, суть дела не в рационализме и технологии, а в "ожесточении наших сердец". В период холодной войны, писал он, американцы и советские люди, поколение за поколением культивировали ненависть и дегуманизировали друг друга, в результате чего "мы, люди, стали homo hostilis, враждующим видом, животными, изобретающими врагов"[4].
С окончанием холодной войны и биполярного миропорядка этот комплекс отнюдь не исчез и не может исчезнуть.
По-видимому, оружие убийства, будучи изобретено, приобретает собственную логику. Открывая новые возможности убийства, оно, как отмечал К. Лоренц, нарушает существовавшее ранее "равновесие между сравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийства"[5].
Разумеется, в условиях цивилизации открытая агрессия как на индивидуальном, так и на коллективном уровнях в значительной мере сублимируется. Природная агрессивность как бы отходит на задний план. Всевозрастающую значимость приобретают целенаправленный расчет и рациональный выбор.
Более того, развитие военных технологий способствовало постепенной деперсонализации, обезличению военного дела, снижению морально-этических критериев и даже снятию вопроса о моральной ответственности, угрызений совести, жалости и других неприятных для убивающего моментов, если, конечно, они возникают.
Информационная и телекоммуникационная революция превратила войну из соревнования в грубой силе в соревнование умов по вопросу о том, кто именно способен быстрее, эффективнее и масштабнее наносить урон противнику, оставаясь при этом на расстоянии тысяч километров от мест намечаемых ударов.