Экономическая мысль русского зарубежья (1917-1991)

Экономистов русского зарубежья можно было бы назвать "советологами", поскольку их теоретические построения основывались на хозяйственных фактах и статистических данных советской экономики. Однако экономистов, эмигрировавших не по своей воле в Европу и США, отличало от западных советологов особое отношение к русскому народу, "порабощенному большевизмом". Это обстоятельство, несомненно, сказывалось как на историко-философской, так и на логико-методологической конструкции их теоретико-экономических работ.

За последние 15–20 лет практически все работы экономи- стов-эмигрантов изданы в России. Основные их идеи представлены в хрестоматиях и в работах историко-аналитического плана. Данное обстоятельство позволяет ограничиться рассматриванием взглядов наиболее заметных представителей данного течения отечественной экономической мысли: С. Н. Прокоповича, Б. Д. Бруц- куса, А. Д. Билимовича и Π. Н. Савицкого.

Определенное обобщение советского опыта планового управления в 1920–1930-х гг. представлено в работах С. И. Прокоповича. В частности, он дал весьма интересный анализ хода и итогов первой пятилетки – этого действительно первого опыта национального планирования народного хозяйства в условиях мирного времени.

В условиях, когда частные торговцы и предприниматели-нэпманы были практически полностью вытеснены из всех других сфер хозяйственной деятельности, считал С. Прокопович, плановые цены стали реальностью. Однако, добившись фиксации цен, плановое хозяйство должно было вступить в коллизию с исходным звеном новой экономической политики – с правом крестьян свободно распоряжаться своими избытками. Невыгодные обменные эквиваленты, обострившиеся гонения на зажиточных крестьян уже к 1927 г. задержали развитие сельского и особенно зернового хозяйства. Рынок утрачивает для крестьянина значительную часть своей привлекательности. И хотя урожай 1926 г. оказывается очень хорошим, доля зерна, поставляемая на рынок, колеблется в 1924– 1927 гг. между 14 и 15%, в то время как перед Первой мировой войной она достигла 22,8%. Следовательно, никакого прогресса в области производства не обнаруживается.

Прокопович говорит о том, что возникла сложная ситуация, когда крестьяне неохотно расстаются со своими продуктами, а правительство борется с соблазном экспроприировать эти продукты насильственно. Но борется недолго, тем более что после двух благоприятных лет в 1927 г. урожай был посредственным. И вот уже в январе 1928 г. правительство принимает решение закрыть рынки в сельских районах и вернуться к принудительному изъятию сельхозпродуктов, что положило начало процессу деградации аграрного сектора экономики. Тем самым была разрушена последняя опора нэпа.

Плановое хозяйство сделало существование рыночного оборота невозможным: план убил рынок. Государство теперь, пояснял Прокопович, ничего не покупает ни у крестьян, ни у колхозов, ни у совхозов, ни у кустарей, оно все отбирает по твердым ценам. Государство ничего не продает, оно все распределяет. А это все означает не что иное, как полную формализацию рынка, его ликвидацию де-факто.

По существу, деньги утратили вообще свое значение в хозяйственной жизни России. Инвестиции в значительной мере финансировались дополнительными эмиссиями, что, естественно, приводило к инфляции. Априорно фиксированные, плановые цены перестали исполнять свою функцию – приведение спроса и предложения в равновесие. Хозяйство, констатировал Прокопович, стало окончательно строиться не индуктивно, нащупывая на рынке потребности населения, а априорно, исходя из статистически обоснованных планов. Единственная брешь, остававшаяся в советском плановом хозяйстве вплоть до 1930 г., – наличие коммерческого кредита, позволяющего предприятиям еще продавать друг другу товары в кредит и выписывать векселя, – была "задраена" реформой кредитной системы от 31 января 1930 г., упразднившей все эти последние атрибуты рыночной экономики и ознаменовавшей действительно полную победу в "одном, отдельно взятом государстве" (главной идеи марксизма). Вместе с ней произошло окончательное формирование плановой системы хозяйствования во главе с единым центром, просуществовавшей в нашей стране с разными модификациями, косметическими переделками, ремонтами, перестройками вплоть до начала 1990-х гг. и рухнувшей в небытие.

Минувшие десятилетия неопровержимо показали, что плановоцентрализованная система управления способна демонстрировать определенную эффективность на отдельных коротких исторических отрезках, требующих в силу тех или иных экстремальных обстоятельств предельной мобилизации всех ресурсов для достижения поставленной цели. Но в "нормальных" экономических условиях эта система может быть непродуктивна.

Прокопович доказывал, что, несмотря на отдельные достижения, как правило количественного характера, такие, например, как значительный рост производства в тяжелой промышленности, в целом пятилетка оказалась невыполненной, и прежде всего в области качественных показателей, таких как производительность труда, себестоимость, качество. По его мнению, только дилетанты могут оценивать результаты выполнения пятилетнего плана с чисто формальной точки зрения, согласно которой, если все запроектированные в плане заводы и фабрики будут построены, значит, пятилетка удалась, и наоборот. С подлинно экономической точки зрения можно было бы признать пятилетку неудавшейся даже в том случае, если бы все фабрики были завершены строительством, но можно было бы считать успешной и тогда, когда большая часть запроектированных объектов не была бы введена в эксплуатацию. Оценка должна обусловливаться динамикой качественных параметров (что, например, происходит с рентабельностью вводимых объектов, с производительностью труда или как функционирование народного хозяйства отражается на материальном положении народа), ибо в конечном счете "не человек для субботы, а суббота для человека".

Другими, более частными причинами неуспеха первой пятилетки, по Прокоповичу, являются недостатки инженерных кадров и квалифицированных рабочих, постоянное стремление политизировать хозяйственную жизнь, заменяя приемы хозяйственно-оперативного управления мероприятиями политического принуждения и насилия, "очень поверхностное" знакомство как с русским народным хозяйством, так и с системой планового хозяйства и др.

Выявив причины невыполнения заданий первого пятилетнего плана, С. Прокопович обобщает советский плановый опыт и основные особенности планового хозяйствования.

Во-первых, это директивный характер планирования, базирующегося на тотальном обобщении всего национального производства, насильственном насаждении обобщенных форм хозяйствования и установлении монопольного экономического строя.

Другой особенностью советского планирования, отмечает Прокопович, является примат метода политического насилия и принуждения. Рожденная и вскормленная насилием советская власть верит лишь в творческую роль насилия. Поэтому в ее плановых проектировках часто не уделяется достаточно внимания материальным условиям их осуществления. Отсюда – необоснованность и произвольность многих проектировок, дорого обходящихся народному хозяйству.

Об этом позже С. Прокопович говорит и в своей последней крупной работе "Народное хозяйство СССР" (1952). Влияние коммунистической идеологии привело к созданию такого плана развития народного хозяйства, который мог быть осуществлен лишь методами насилия.

Наконец, еще одна характерная черта советского планирования – недостаточная экономическая и статистическая обоснованность. Место научного анализа здесь прочно удерживает коммунистическая идеология. По признанию самих авторов первой пятилетки, они и не стремились опереться на науку, считая планирование скорее отраслью искусства, чем научного знания. "Ну и что, – говорил, например, патриарх планирования в нашей стране С. Струмилин, – что "современный архитектор, опираясь на теорию сопротивления материалов и целый ряд других наук, сможет несравненно дешевле и быстрее построить то или иное здание, чем это делали... строители прежних веков. И, тем не менее, эти старые строители... не зная теории сопротивления материалов и многого другого, построили все же и афинский Акрополь и Софийский собор в Царьграде, и парижский Нотр-Дам, и московский храм Василия Блаженного, и много других прекрасных вещей"^[1]. Почему же и большевикам не создать прекрасный общественный строй?

По мнению С. Прокоповича, зная результаты пятилетки, зная, как живут рабочие и крестьяне, ссылками на Акрополь и Василия Блаженного делу не поможешь. Иллюзии иногда играли в истории положительную роль. Бывают случаи, когда только красивая и манящая иллюзия может заставить людей действовать. Но после всего того, что пережила Россия под властью советов и коммунистической партии, Прокопович был убежден, что коммунистическая идея не принадлежит к числу подобных творческих иллюзий.

Отвергая систему планового централизма и предсказывая ей неизбежную гибель, экономисты правого фланга отстаивали прямо противоположный взгляд, согласно которому "слепой" механизм свободной рыночной конкуренции намного эффективнее "зрячей" планово-централизованной системы.

Свободное хозяйствование является, по мнению Прокоповича, необходимым условием для всестороннего, гармоничного развития личности, творческого проявления всех его потенций. Но едва ли не еще большим благом оборачивается свобода хозяйственной инициативы для всего общества в целом. Именно ей прежде всего обязан мощный прогресс производительных сил, достигнутый во всех без исключения развитых индустриальных державах с рыночной экономикой. Дух состязательности, стремление каждой хозяйственной структуры выполнять ту или иную производительно-коммерческую функцию лучше, качественнее и дешевле других обеспечивают высокий динамизм всего народного хозяйства.

Таким образом, не централизм, а хозяйственная свобода и рынок определялись экономистами "правого фланга" верховными ценностями, без которых немыслимо никакое рациональное хозяйство.

Экономистам-либералам удалось показать (и жизнь это подтвердила), что свободная рыночная экономика работает продуктивнее, чем экономика, управляемая из единого центра. Она обеспечивает потребителям гораздо более широкий набор товаров и услуг, поскольку представляет максимальный простор творческим и изобретательским способностям всех людей, решивших заниматься предпринимательством. Чрезвычайно важно и то, что рыночная экономика сводит к минимуму число хозяйственных решений, принимаемых политическим путем, т.е. через центральный орган, действующий от лица общества, сводя тем самым до минимума размеры и роль государственной бюрократии.

Однако, превознося созидательную функцию рынка, либералы явно недооценивали его разрушительную силу. Они, в частности, закрывали глаза на индифферентность рыночного механизма к нравственным критериям, его способность вознаграждать любое антисоциальное и аморальное предложение, ориентированное на удовлетворение самых низменных, часто преступных потребностей (наркотики, порнография, "услуги" киллеров по ликвидации конкурентов и т.д. и т.п.). Они, далее, недооценивали степень жесткости рыночного механизма, способного раздавить любого предпринимателя, причем под гусеницами этого механизма порой оказываются хозяйства, продукция которых необходима обществу.

Бер (Борис) Давидович Бруцкус (1878–1938) – профессор сельскохозяйственной экономики Санкт-Петербургского университета (1907–1922). Был выслан из России в Германию в 1922 г. Преподавал в Русском научном институте в Берлине. В 1933 г., после прихода нацистов к власти, выехал в Палестину. Умер в Иерусалиме в 1938 г. Предисловие к его книге "Экономическое планирование в Советской России", изданной в 1934 г. на английском языке, написал Ф. Хайек – будущий лауреат Нобелевской премии по экономике. Кроме того, Бруцкусом были изданы книги "Советское и крестьянское хозяйство", "Советская Россия и социализм", "План и рынок в хозяйстве советской России", написанные на немецком языке.

Основные постулаты теоретической и практической неосуществимости социализма в представлении Б. Д. Бруцкуса были следующие.

1. Научный (т.е. теоретический) социализм, выросший из критики капиталистического строя, не выработал теории социалистического хозяйствования. Критика "сущего" не означает возникновения "должного". Другими словами, теория социализма как положительного экономического учения отсутствует, а это означает, что большевики проводят эксперимент над народом.

2. Без ценного (стоимостного) учета никакое рациональное хозяйствование ни при каком социально-экономическом строе невозможно. Попытка ввести систему безденежного учета (учета трудовых затрат) провалилась. Большевики стали на путь нэпа, вернувшись к стоимостному учету после ряда лет хозяйственной анархии военного коммунизма. Это означает, что как бы они не именовали свой экономический строй, он, по своей сути, является капитализмом (госкапитализмом).

3. Процесс производства представляет собой взаимодействие трех факторов: труда, природы и капитала. Труд не является единственной основой меновой ценности (стоимости). Отдельно взятые предприятия поставлены в различные условия взаимодействия с природой, и они в разных соотношениях используют постоянный капитал. Модернизация промышленности уже выдвинула перед большевиками проблему накопления капитала, ибо без накопления (амортизации, кредитов, займов и т.д.) невозможно обновление основного капитала (машин, оборудования и т.п.) в промышленном производстве. Большевики вынуждены будут вести учет в стоимостной форме, т.е. в такой же, как при капитализме, хотя могут назвать это "социалистическим учетом".

4. Единый общехозяйственный план, который большевики противопоставляют рынку, вступает в противоречие с целью социализма – повысить стандарты жизни трудящихся. Рынок задает предельные потребности граждан, поскольку при капитализме есть богатые и бедные. При социализме можно будет определить лишь минимум хозяйственных благ, необходимых трудящимся. Стандарты максимальных человеческих потребностей большевики могут копировать лишь по образу жизни трудящихся богатых капиталистических стран. Даже во всеоружии теоретической науки и громадного статистического аппарата социалистическое государство не в силах измерить, не в силах взвесить возвышающихся потребностей своих граждан. В связи с этим оно не сможет дать таких плановых директив производству, чтобы оно смогло действительно рациональным образом повысить стандарты жизни трудящихся граждан.

5. Рынок невидимым образом выполняет распределительные функции. Всякие теории распределения лишь различным образом объясняют то, что в действительности не создано кем бы то ни было, по какой-либо теории. Большевики перевернули взаимодействие теории и практики с ног на голову. Они хотят все распределять по теории, по плану, по инструкциям. Это означает, что вместо рынка распределением будет заниматься огромная армия бюрократии, сосредоточившей в своих руках функции невидимой руки рынка. Попытки ВСНХ плановым образом координировать производство на каждом отдельном предприятии ведет лишь к разрастанию его аппарата. Чем детальнее будут разрабатываться производственные планы, тем больше будет расти армия бюрократии, а это уже ничего общего не имеет с социализмом как самоуправлением трудящихся.

6. Большевики отрицают категории ренты и прибыли (в виде процентов на функционирующий капитал). Они считают их исторически возникшими и, следовательно, исторически преходящими. Однако это – логические, а не исторические категории. Капитал есть особая форма хозяйственной жизни, он находил различные теоретические объяснения. Но дело заключается не в теории, а в практике предпринимательства, основанного на риске что-то потерять, если желаешь что-то приобрести. Государственный чиновник не будет заинтересован в преумножении хозяйственных благ, поскольку риск потерять должность присутствует в его деятельности, а личный интерес как вознаграждение за риск отсутствует. Всякие надбавки от государства за какие-либо показатели хозяйственной деятельности не смогут подменить собой свободу хозяйственного выбора. Она отсутствует в деятельности чиновника, окруженного планом, директивами, приказами, инструкциями. Свобода распоряжаться личным (доверенным) капиталом и вознаграждение за его рациональное использование в виде ренты и процентов (прибыли) – вещи взаимосвязанные. Запретив в законодательном плане "нетрудовые доходы", большевики тем самым запретили инициативу, предприимчивость и свободу потребления, поскольку само потребление будет поставлено под контроль (нельзя потребить больше, чем выделено государством в виде плановой заработной платы).

Таким образом, делает вывод Б. Д. Бруцкус, социализм и свобода несовместимы. Большевики нарушили, прервали сам процесс развития европейской цивилизации от несвободы к свободе. Сколько бы ни длилась диктатура большевизма, ей не удастся окончательно прервать этот исторический процесс. Свобода в России в конечном счете восторжествует, и иго большевизма будет сброшено. В этом заключается смысл пафоса его произведений о теоретической и практической неосуществимости социализма.

Логика самого Бруцкуса не является безупречной. Во-первых, он утверждал, что капитализм как хозяйственную систему никто не строил. Это верно, но лишь отчасти. Теории, объясняющие механизм функционирования капиталистического хозяйства, действительно, появились гораздо позже установления капиталистического строя. Другими словами, Бруцкус утверждает, что капитализм – плод опыта, плод творчества народа. Однако критикуемый им Маркс показал, что капитализм – плод творчества не всего народа, а определенного класса, захватившего политическую власть в ходе буржуазных революций. Почему же Бруцкус не согласен с тем, что политическую власть может захватить другой класс и точно таким же образом реализовать свой творческий потенциал? Разве с утверждением капитализма закончился круговорот истории? Наступил ее конец, в смысле смены исторических событий?

Во-вторых, Бруцкус говорит, с одной стороны, об отсутствии у большевиков теории, а с другой – о том, что при плановой экономике государственные директивы, инструкции чиновничеству и т.д. будут иметь творческий характер, ибо большевики отрицают предшествующий опыт, традиции, обычаи и старые формы предпринимательства. Теория, с позиций которой Бруцкус критикует большевиков, не являлась теорией, сразу же родившейся вместе с буржуазными революциями. Это солидная, апологическая и досконально проработанная теория XIX столетия, изложенная с позиций laissez faire. Не только большевики, но и Дж. М. Кейнс, считали, что после Первой мировой войны наступил предел laissez faire и конец эры предпринимательства, осуществляемого всеми желающими. Именно в это время европейскими интеллектуалами были разработаны (в частности, В. Парето, а впоследствии – М. Янгом) теории элит и меритократии^[2]. Формы государственного регулирования в послевоенной Европе в своей технической составляющей весьма напоминали социалистические, но осуществляемые при сохранении значительной доли крупной и мелкой частной собственности.

В-третьих, вопреки представлениям Бруцкуса, процент и рента были сохранены в условиях социализма в СССР. Они не выполняли лишь функций частного накопления. Нельзя сказать, что советское государство решало задачу по накоплению производственного капитала в интересах национальной экономики менее эффективно, чем это делала ранее "свободная" российская буржуазия в условиях рыночной экономики. Именно благодаря плановому механизму СССР стал, наряду с США, второй сверхдержавой мира. В 1960-е гг. советская экономика добилась впечатляющих успехов в производстве и освоении инновационных продуктов. Вместе с тем, хотя Бруцкус часто смешивает понятия "свобода" в экономическом и этическом смыслах, нельзя не признать, что в отведенные историей сроки научный социализм в СССР, действительно, остался в рамках марксистских представлений. Он не стал теорией, гибко взаимодействующей с практикой. Во многом научный (теоретический) социализм выполнял функции охранения идеологии, не выступал инициатором дальнейшего развития теории социалистического хозяйствования.

Вопрос о том, что будет "после капитализма", остался открытым. Его разрешение перешло от СССР в страны "третьего мира", которые все более и более настоятельно требуют установления справедливого экономического миропорядка. Это означает, что для них, в отличие от Бруцкуса, капиталистическая свобода, порожденная европейской цивилизацией, не является идеалом справедливости.

Александр Дмитриевич Билимович (1876–1963) – профессор политической экономии и статистики Киевского университета (1909–1917). В 1918–1920 гг. работал в комиссии особого совещания по обороне армии А. И. Деникина и Π. Н. Врангеля. С 1920 г. был в эмиграции. В 1920–1944 гг. он – профессор кафедры политической экономии в люблянском университете (Югославия). С 1948 г. проживал в США, умер в 1963 г. и похоронен в Калифорнии. К основным трудам, написанным в годы эмиграции, относятся: "Марксизм: изложение и критика", "Кооперация в России до, во время и после большевиков", "Эра пятилетних планов в хозяйстве СССР", "Экономический строй освобожденной России".

Если Б. Д. Бруцкус разрабатывал в основном проблемы теоретической и практической неосуществимости социализма, то А. Д. Билимович – теорию хозяйствования в России после крушения советской политической системы. История оправдала прогнозы указанных экономистов-либералов в отношении краха советской системы. Однако ни тот ни другой явно бы не согласились с тем вариантом рыночной экономики, который воплотился в современной России. С этой точки зрения работы Б. Д. Бруцкуса и А. Д. Билимовича заслуживают изучения как течение отечественной либеральной экономической мысли XX столетия, развивавшейся за пределами СССР.

В произведениях А. Д. Билимовича, в отличие от работ Бруцкуса, отсутствует подробный анализ теории механизма хозяйствования при социализме. Он строит свои рассуждения на данных статистики, полученных путем опровержения официальной большевистской статистики. Этим методом широко пользовались американские советологи в годы "холодной войны" двух сверхдержав. Действительно, перевести потребительские льготы, получаемые советскими людьми в натурально-вещественной форме в их количественный, денежный эквивалент представляет собой неразрешимую задачу. Кампания по "монетизации льгот", проведенная в современной России в 2007–2008 гг., по сути, была провалена, поскольку такие проблемы решаются опытным путем и в течение длительного времени, а не теоретическими расчетами. Пафос разоблачения советской "лживой статистики", на которых Билимович строил свою критику советской экономики, потерял свою актуальность. Интересным представляется его видение экономического строя России после крушения советской власти.

В качестве исходной методологической посылки он принимает западноевропейский капитализм 1960-х гг. как "реформированный, регулируемый, социальный или народный капитализм". Это "совершенно новое народное хозяйство – хозяйство смешанного типа с частным, кооперативным и обобществленным секторами экономики". Именно такая смешанная система была бы целесообразной, по мнению Билимовича, для освобожденной от большевизма России.

Вместе с тем в 1960-е гг. Билимович уже не отрицает социальных завоеваний социализма. Он пишет, что при переходе к народному, социальному, регулируемому капитализму население России не захочет лишиться социальных реформ и социальных учреждений, все же введенных в Советском Союзе. В связи с этим, разрушая институты "тоталитарного" социализма во имя личной свободы, инициативы и предпринимательства, следует в первую очередь создать институты против ничем не ограниченной свободы частной хозяйственной деятельности, допускающей злоупотребление этой свободой, создающей накопление экономических и социальных неравенств, рождающей угрозу рецидивов социальных потрясений. Построенный таким образом строй будет первоначально отличаться от строя европейских государств. Но по мере "воспитания" российского бизнеса роль ограничителей экономической свободы будет падать. Этот процесс будет иметь различную длительность в главных отраслях российской экономики.

Билимович, в отличие от современных российских либерал- демократов, признает, что за годы советской власти было создано огромное количество промышленных предприятий и новых городов вокруг них. Они были созданы не за счет средств частных инвесторов и, следовательно, представляют собой общенародную собственность. Это "новые сооружения, созданные трудом и жизнью замученных людей России", которые не могут быть переданы в частные руки каким-либо мошенническим образом. Какую же схему "приватизации" предлагает Билимович?

1. Крупная промышленность, имеющая особое общегосударственное значение, должна быть федеральной. Ее управление может быть демократизировано путем:

а) участия рабочих и служащих в прибылях этих предприятий;

б) участия в капитале предприятий в форме распределения известной части его между рабочими и служащими в качестве выдаваемых им паев или акций, дающих право на дивиденд и право голоса в общем собрании пайщиков;

в) участия представителей рабочих коллективов в управлении предприятиями, равно как участие их в производственных совещаниях по отдельным предприятиям и по целым промышленным отраслям.

2. Промышленность, не имеющая общегосударственного значения, должна находиться в ведении отдельных автономных частей государства, а предприятия более местного характера – в руках городских и сельских самоуправлений. Целый ряд предприятий, обслуживающих потребности населения, в том числе легкой и пищевой промышленности, должны быть превращены в товарищества или кооперативы рабочих коллективов. Некоторые предприятия могли бы принимать форму акционерных обществ, в которых акционерами, кроме их рабочих коллективов, могли бы быть государство, местные органы самоуправления, организации потребительских обществ.

Не надо пугаться того, считал Билимович, что главные промышленные предприятия останутся в руках центральной, местной или общественной власти. В дореволюционной России значительная часть промышленности принадлежала государству, и она работала успешнее, чем частная, полностью или частичная основанная на иностранном капитале. Проблема состоит в разбюрократизировании промышленного сектора экономики, который был жестко централизован в годы индустриализации и войны и впоследствии так и остался в руках советской бюрократии. Необходимо восстановить общественный контроль за производственными планами. Они должны быть нацелены не на производство ради производства, а на производство ради человека. Без определенной централизации, без того, чтобы главные командные хозяйственные высоты остались в руках государства, в Россию не придет серьезный иностранный капитал, который "любит власть и порядок". А он необходим для того, чтобы в страну приходили современные технологические новинки, самые последние достижения той или западноевропейской страны.

3. Частный сектор в промышленности необходим для того, чтобы в нее "влилась свежая струя живительной частной инициативы и предприимчивости". Конечно, считал Билимович, главной проблемой будет проблема накопления национальных частных капиталов. Однако если иметь в виду, что частному сектору не отводится роль капитана индустрии, то эта проблема может решаться постепенно, путем привлечения заемных средств, более дешевых иностранных кредитов, собственных временно свободных средств, накоплений в потребительских обществах. Не нужно форсировать события и создавать частника государственными указами сверху, раздачей ему даром общенародной собственности. Частник должен продемонстрировать, что он работает лучше, чем отсталые государственные предприятия. Тогда он, с одной стороны, победит их в честной конкуренции, выкупит, возьмет в аренду, "приватизирует" часть казенной промышленности, создаст новые предприятия. С другой стороны, казенная промышленность будет подстегиваться нс командным криком, а страхом банкротства, механизмом хозяйственной конкуренции.

4. Вопрос о промышленности тесно связан с рабочим вопросом. "Новая Россия должна удерживать все, что было хорошего и полезного введено при советской власти". Вся социальная сфера, созданная для рабочих и служащих в области труда, отдыха, здравоохранения, образования, культуры и спорта, – должна быть сохранена. Первое время это ляжет непосильным бременем на бюджет государства, местные бюджеты, бюджеты государственных предприятий.

Однако все мероприятия по "разгосударствлению" хозяйства, освобождению народа от ига большевизма не имеют смысла, если они не ведут в конечном счете к улучшению социальной жизни людей. Какой смысл в декларациях свободы, если эта свобода не воплощается в свободу труда и отдыха, свободу, подкрепленную социальными гарантиями на здоровый образ жизни, культурное времяпровождение, в том числе на возможность свободного и доступного передвижения, возможность выбора места жительства, его доступность всем категориям населения и работы по душе?

Особенно подчеркивает Билимович необходимость сохранения социальных гарантий старикам и инвалидам, людям, потерявшим работу, лицам, оказавшимся на "обочине жизни" по тем или иным причинам. Он советует использовать опыт передовых европейских стран, где долгое время у власти находились социал-демократы, где уровень жизни и потребление социальных благ пенсионеров не понижается после того, как они прекращают трудовую деятельность. Билимович полагает, что средства на сохранение и развитие социальных благ могли бы быть получены путем сокращения военных, административных и других непроизводственных расходов. Однако, говоря о сокращении военных расходов, он, очевидно, полагал, что освобожденная от большевизма Россия станет участником коллективных сил обороны европейских государств, что действительно способствовало бы уменьшению ее национальных оборонных расходов. Но Европа, как оказалось, в XXI столетии не готова принять новую, демократическую Россию в число своих военных сателлитов.

5. Земельный вопрос, – считал Билимович, – "был архимедовым рычагом всех массовых революционных движений в России". Освобожденная от большевизма Россия должна вернуть землю крестьянам. Конечно, за годы советской власти труд на селе превратился в разновидность индустриального труда. Советский колхозник – не землепашец и домохозяин, как было прежде, он – механизатор и специалист в узкой области. Ликвидация колхозов приведет к массовому оттоку жителей села в города. Оставшиеся будут искать работу по специальности и лишь немногие станут фермерами, труд которых имеет многопрофильный, "крестьянский" характер.

Именно по этой причине Билимович полагал, что ни в коей мере нельзя ликвидировать крупные аграрные объединения: совхозы, агрофирмы, животноводческие комплексы, колхозы- "миллионеры" и т.д. Также необходимо, – считал он, – сохранить межколхозные объединения, осуществляющие ремонт, закупку, сдачу в аренду и т.д. сельскохозяйственной техники. Фермерские хозяйства не смогут сами справиться с механизированной обработкой больших земельных площадей, агрохимическими и зоотехническими мероприятиями.

Следует отметить, что "сельскохозяйственный отдел" программы Билимовича изложен наиболее противоречиво. Он полагал, что фермерские хозяйства будут появляться в освобожденной России таким же путем, как появлялись "хуторские хозяйства" в период аграрной реформы П. А. Столыпина. Только не путем выделения крепких крестьян из общины, а путем выделения колхозников, желающих иметь единоличное хозяйство, из колхозов. В этом смысле следует понимать его лозунг: "Земля должна быть возвращена крестьянам". Другими словами, Билимович считал недопустимым несельскохозяйственный оборот земель. Земля сельхозназначения не должна попасть в руки перекупщиков, которые стремятся использовать ее лишь для перепродажи, для непроизводственной наживы. Эта ситуация приведет к запустению земель и еще худшим последствиям, чем неэффективное хозяйствование тех колхозов, которые советская власть поддерживает "на плаву" лишь из-за догматического стремления сохранить общественную собственность на землю. Не купля-продажа земли, – считал Билимович, – дает свободу людям села, а долгосрочная аренда (на 99 лет) казенных земель различного назначения.

Экономическая программа А. Д. Билимовича довольно подробно излагает проблемы, которые возникли в российском хозяйстве в связи с полным обобществлением транспорта и связи, торговли, различных видов кооперации, кредитно-денежной системы, крайней централизацией финансов, функционированием советской экономики за "железным занавесом" (т.е. с опорой только лишь на внутренние источники накопления).

Хотя она была написана в 60-х гг. XX в. и в теоретическом отношении представляет собой гораздо более стройную систему, чем комплекс мероприятий, изложенный в известной программе "500 дней" (предложенной для реформирования советской экономики в начале 1990-х гг.). Данное обстоятельство свидетельствует о том, что в России невозможно стать квалифицированным экономистом- теоретиком, если не знать хотя бы в общих чертах проблемы отечественной экономики, над решением которых трудилось не одно поколение русских экономистов. Даже в комфортных условиях американских, английских, французских и других университетов экономистам русского зарубежья не давала покоя мысль о более лучшем "обустройстве" России, а не стремление обогатить некоторых лиц за счет нового передела собственности.

Это совершенно иное видение целей и задач либеральной экономической мысли. Не проблема извлечения прибыли и механизма ее распределения и функционирования, что составляет ядро теоретико-экономической мысли Запада, а изначальная проблема русского либерализма: как при экономически сильном и мощном государстве воплотить идеалы народного благосостояния? Каким образом должен функционировать эффективный хозяйственный механизм, не подавляющий индивидуальной свободы граждан? Как сделать так, чтобы эта свобода не приносила вред России, ибо Россия – это единственное, что может защитить русского человека в пределах своей территории и за ее рубежами.

Несколько в стороне от либерального течения экономической мысли русского зарубежья находятся труды "евразийцев", к которым относился Я. Я. Савицкий. Они отстаивали идею самобытности России, невозможности использования экономических "инструментов", возникших в Западной Европе, для описания хозяйственных процессов, протекающих в российской экономике. Однако инструментарий политической экономии социализма также подвергался ими критике, поскольку советская экономическая система была, по их мнению, насильственно навязана русскому народу. В отличие от либералов "евразийцы" приветствовали успехи СССР на международной арене, позициционирование его как одной из двух мировых сверхдержав. В этом они видели продолжение неоднозначной, по их мнению, политики Петра I, который создал восточно-европейскую империю из Московского царства, принеся при этом в жертву множество жизней и сами нравственные основы "святой Руси".

Петр Николаевич Савицкий (1895–1965) окончил экономическое отделение Санкт-Петербургского политехнического института и был оставлен в 1916 г. "для приготовления к профессорскому званию". Гражданская война помешала Π. Н. Савицкому стать профессором в России. В 1918–1920 гг. он был приват-доцентом Таврического университета, основанного Π. Н. Врангелем, В. И. Вернадским и П. Б. Струве в Крым}'. В эмиграции профессор Савицкий заведовал кафедрой экономики Русского аграрного института (Чехословакия), читал лекции в Русском свободном университете (1921 – 1936). Вместе с Н. С. Трубецким являлся лидером евразийского движения, редактировал издания евразийцев по проблемам экономики и геополитики. В 1945–1956 гг. находился в заключении в СССР. В 1956–1965 гг. проживал в Чехословакии. Умер и захоронен в Праге. Основные работы: "Производительные силы России", "Месторазвитие русской промышленности", "Хозяин и хозяйство", "Два мира", "Степь и оседлость", "Россия – особый географический мир", "Геополитические заметки по русской истории", "Евразийство", "Географические особенности России", "Континент – океан. Россия и мировой рынок", "В борьбе за евразийство". Всего Π. Н. Савицким опубликовано более 200 работ, которые не были известны в СССР.

В отличие от идей Б. Д. Бруцкуса и А. Д. Билимовича, потерявших политико-экономическую актуальность для современности, идеология "евразийства" переместилась в настоящее время в Россию и как течение русской экономической мысли с давней историей оно будет иметь свое продолжение и развитие. Во всяком случае работы Л. Н. Гумилева, А. Г. Дугина, издания евразийских экономических научных журналов в России это подтверждают.

Экономические идеи Савицкого построены на необычной для господствовавшей в XIX–XX вв. либеральной терминологии, методологии и аргументации, но тем не менее они исходят из общеизвестных исторических фактов, которые русский ученый логично и непротиворечиво излагал научным языком. Савицкий считал, что существует океаническое и континентальное разделение труда. Океанические страны, имеющие порты в незамерзающих морях, имеют значительные преимущества в транспортных издержках. Континентальные страны: Россия, Индия, Китай обладают огромной территорией, которая не может обслуживаться дешевым транспортом. (В 1911–1916 гг., по подсчетам Савицкого, железнодорожные тарифы, в пересчете на тонно-километры, были в 50 раз выше морских.)

России было бы выгоднее сотрудничать с континентальными странами Евразии. При этом торговый обмен должен был осуществляться преимущественно в виде бартера, в натурально-вещественной форме. Но она обращается на рынок океанических держав за "мировой валютой", где исторически терпит поражения из-за объективно высоких стоимостных издержек на свою продукцию. Однако сравнительно с издержками евразийских стран – Индии, Китая и сопредельных европейских государств, они не только соразмерны, но и могут быть относительно ниже, если торговый обмен не будет осуществляться в "мировой валюте".

Проблемы континентальных стран заключаются в технологической отсталости от океанических держав, которые установили в XIX в. колониальный режим на Евразийском континенте, а затем прилагают в XX в. немалые усилия к разжиганию в них сепаратизма, религиозной и национальной вражды. Но технологические проблемы исторически преодолимы, если континентальные державы устоят перед либеральными "революциями".

Савицкий считал, что нормальное функционирование и развитие континентальной экономики невозможно без участия государства как хозяйствующего субъекта. В противном случае она будет находиться в состоянии постоянного хаоса и не сможет эффективно выполнять иных функций, кроме личного обогащения отдельных индивидов и накопления капитала в экономиках океанических держав. Вместе с тем образование в СССР обособившейся от народа партийной элиты Савицкий считал другой крайностью, "правым уклоном" либерализма. Государство подавляет народную инициативу не лишением возможности трудиться (как в либеральных экономиках), а лишением средств труда. Либерализм, коммунизм и национал-социализм Савицкий считал ветвями одного и того же "древа". Вражда этих идей происходит в рамках единого политико-экономического лексикона, который был навязан миру и как наука, и как оценочные суждения о хозяйственной практике.

В подлинно национальной России, по Савицкому, существовала гармония соединения частного и государственного хозяйства. Собственность имела не только частный и не только государственный, а государственно-частный характер, варьирующийся от ее функционального назначения. Землей и орудиями производства владел тот, кто добивался реальных производственных результатов. В качестве доказательства "родства" капитализма и социализма в России Савицкий приводил цикличность в российской экономике, которая установилась после капиталистических реформ 1861 г. и продолжалась в советское время. Эта цикличность им определялась в восемь лет: от состояния экономического подъема до начала периода депрессии.

Иное определение по отношению к либеральным теориям давал Савицкий автаркии (от греч. autarkeia – самоудовлетворение) как экономической политике, направленной на достижение независимости национального хозяйства, обеспечение населения, промышленности и обороны всем необходимым. После образования единой Европы, единого хозяйства, считал Савицкий, европейские экономисты пересмотрят взгляды на автаркию как препятствие экономического развития. У единого "евразийского" объединения государств (т.е. союза государств Европы и Азии) не будет иного выбора, как занять автаркическую позицию по отношению к Америке и Африке. К Америке – потому что это государство, "поглотив" Латинскую Америку, будет стремиться "поглотить" Евразию; к Африке – потому что неизбежно встанет проблема неконтролируемой миграции, в то время как сам экономический обмен будет невыгоден и связан с большими издержками во взаимной торговле.