Второй период творчества (1964–1972)

Архангельская ссылка – важнейший рубеж в жизни поэта – обозначила собой второй период его творческого пути: лирика становится более сдержанной, медитативной, эмоциональная приподнятость сменяется спокойным рассуждением. Вместо мира, стремительно движущегося вокруг наблюдателя, движется теперь лишь созерцающий предметы зрачок, словно вырывающий предметы из пространства и располагающий их в произвольном порядке:

Итак – улыбка, сумерки, графин.

Вдали буфетчик, стискивая руки,

дает круги, как молодой дельфин

вокруг хамсой наполненной фелюги.

Квадрат окна. В горшках – желтофиоль.

Снежинки, проносящиеся мимо...

Остановись, мгновенье! Ты не столь

прекрасно, сколько ты неповторимо.

("Зимним вечером в Ялте", 1969)

Устойчивые темы этого периода – одиночество, отсутствие ответа, контакта на всех уровнях ("Сумев отгородиться от людей...", 1966; "Postscriptum", 1967). Поэт по-пушкински стремится скорее задавать вопросы, а не отвечать на них и не ставить последней точки, обрывая мысль. Его произведения нередко завершаются знаками вопроса, как, например, стихотворение 1966 г. "Остановка в пустыне":

Сегодня ночью я смотрю в окно

и думаю о том, куда зашли мы?

И от чего мы больше далеки:

от православья или эллинизма?

К чему близки мы? Что там, впереди?

Не ждет ли нас теперь другая эра?

И если так, то в чем наш общий долг?

И что должны мы принести ей в жертву?

По крайней мере семь стихотворений носят название "Отрывок", а пять – оксюморонное "Неоконченный отрывок". Наиболее характерное произведение этого периода – большое стихотворение "Горбунов и Горчаков" (1968). Оно написано в форме напряженного диалога двух героев – пациентов психиатрической клиники, причем, как можно понять, воплотивших в себе раздвоенное сознание лирического героя произведения, одна часть сознания которого контролирует другую. Интересно и то, что обладатель аристократической фамилии Горчаков – наследник и носитель многовековой культуры, тогда как его оппонент является типичным представителем маргинализированной интеллигенции 1950–1960-х гг., не приемлющей никакого насилия и даже в формах высокой культуры усматривающей способы подавления личности.

Особая тема, с этого времени ставшая одной из ведущих в творчестве Бродского, – взаимоотношения поэта и тирана, человека и Империи ("Письмо генералу Z.", 1968; "Конец прекрасной эпохи", 1969, и др.). Современность зачастую осмысливается поэтом через призму Античности ("Письма римскому другу (Из Марциала)", "Одиссей Телемаку" – оба 1972), а позднее и восточного Средневековья ("Письма династии Минь", 1977). И Поэт, и Империя равно принадлежат истории и потому имеют равные права во времени, но не равные возможности – эта мысль так или иначе будет варьироваться в стихотворениях Бродского. Для Бродского важно и то, что Империя – это всегда попытка жесткого структурирования социального пространства, "торжество геометрии" не только в архитектуре городов, но и в идеологии, и потому Поэт, сам будучи "сыном гармонии", инстинктивно отталкивается от имперской упорядоченности всего и вся, начиная играть в ней роль деструктивного элемента.

О том, какие изменения произошли в этот период и в поэтике, и в мироощущении Бродского, дает наглядное представление написанное им в ссылке стихотворение "1 января 1965 года", так же, как и "Рождественский романс", посвященное рождественской тематике. Первые же строки стихотворения отсылают читателя к евангельской истории поклонения волхвов младенцу Иисусу Христу и к самой традиции приносить под Рождество детям подарки. Вновь, как и в стихотворении "Рождественский романс", сталкиваются два календаря – церковный и светский. Исходный смысловой посыл пессимистичен: подчеркивается одиночество и богооставленность героя стихотворения. В произведении словно отсутствует свет – и свет звезд, и свет задутой героем свечи, "Поскольку больше дней, чем свеч, / сулит нам календарь". Видимо, возраст мешает герою, словно ребенку, верить в Рождественское чудо. Признаком этого является и "пустой чулок", куда детям ночью кладут подарки, и убежденность, "что поздно верить чудесам", и сама скупость, вынуждающая героя экономить свечи. Он слышит лишь "ветра сиплый вой" – символ вселенского хаоса, враждебного жизни; видит лишь потолок над своей головой. В этой связи можно утверждать, что стихотворение "1 января 1965 года" повествует о взрослении, осознании человеком незыблемых законов бытия.

Однако, вероятно, самое безнадежное в стихотворении – настойчиво звучащий мотив повторения: вой ветра слышен "как встарь"; сам напев грусти – "Он повторяется. И пусть. / Пусть повторится впредь. / Пусть он звучит и в смертный час". Циклическая модель времени здесь связана не с идиллическим хронотопом. Наоборот, она заставляет вспомнить традиции русского символизма, для которого повторяемость событий (замкнутый круг) означала отсутствие духовной перспективы и возможности обновления жизни. Не случайно и название стихотворения: календарная дата, состоящая из мертвых цифр, которые обозначают наступление Нового года, словно подчеркивает, что наступивший праздник – лишь звено в цепи ему подобных, штрих на временно́й шкале. К тому же выбранная дата – дата праздника не религиозного, а светского, безблагодатного, лишенного того высокого духовного смысла, которым обладает христианское Рождество. По сравнению со стихотворением "Рождественский романс" этот перенос в названии смыслового акцепта на светский календарь также весьма показателен.

Однако грусть героя имеет и обратную сторону, ведь она свидетельствует о том, что человек нс готов смириться с безнадежностью. Что-то заставляет его "порою вдаль смотреть", и не случайно упомянута "благодарность уст и глаз". Глаза связаны со способностью созерцать окружающий мир, уста – с даром Слова, в том числе и слова поэтического. И если ребенок принимает дары от огромного и заманчивого мира, то взрослый человек сам становится "чистосердечным даром", возвращает миру полученное от рождения – благодарностью за дарованную ему жизнь, в том числе и стихами. Ведь радость Дара (в отличие от отношений обмена) в том и состоит, что Дар – бескорыстен: ты не требуешь ответного вознаграждения, счастлив самой возможностью отдать. Бескорыстие – удел высоких душ, в нем очень много от самоотречения, духовного подвига. Таким образом, отказавшись требовать благ от жизни, человек себя приносит ей в дар, обретая наконец подлинный смысл своего существования. Потому и раздвигается пространство; взгляд уже не упирается в потолок, преодолевая материальность окружающего мира: "И взгляд подняв свой к небесам, / ты вдруг почувствуешь, что сам / – чистосердечный дар". Интересен ритм стихотворения: самые пессимистические его мысли выражены короткими, нередко односложными предложениями. Произведение приобретает достаточно жесткий, энергичный ритм, на первый взгляд противоречащий его меланхолическому настроению, за счет параллельной рифмовки, связывающей по три строки восьмистишия, а также за счет мужских клаузул.

Даже если отказать этому стихотворению в религиозности, нельзя не признать, что оно пронизано чувствами, отнюдь не приземленными, устремлено "вдаль" и "к небесам", прочь от бессмыслицы и безнадежности. Оно полно веры; просто эта вера рождается в самом человеке в результате его духовного опыта, а не наследуется и не перенимается им. И потому говорить о пессимизме Бродского, о беспросветности его стихотворений, наверное, преждевременно. Наоборот, сам того не желая, поэт указывает выход из бездны отчаяния или уныния к свету. Поэзия становится тем высоким служением, которое несет человек, отдавая миру долг за подаренное ему чудо жизни.

К концу 1960-х гг. творчество поэта приобретает широкую известность как в стране, так и за рубежом, главным образом благодаря самиздату, поскольку, за исключением четырех стихотворений в альманахе "День поэзии" и ряда переводов, па родине Бродский официальных публикаций нс имел. В США тем временем вышло уже два его сборника – "Стихотворения и поэмы" (1965) и "Остановка в пустыне" (1970), заметно осложнившие и без того непростые отношения их автора с властью. В результате 4 июня 1972 г. Иосиф Бродский был вынужден навсегда эмигрировать в США.