Беседа и понимание
Э. Фромм пишет: "Представим себе типичный спор, возникший во время беседы двух людей, один из которых А, имеет мнение X, а второй, В, – мнение У. Каждый из них отождествляет себя со своим собственным мнением. Каждый из них озабочен тем, чтобы найти лучшие, то есть более веские аргументы и отстоять свою точку зрения. Ни тот, ни другой не собирается ее изменить и не надеется, что изменится точка зрения оппонента. Каждый из них боится изменения собственного мнения именно потому, что оно представляет собой один из видов его собственности, и лишиться его – значило бы утратить часть этой собственности".
Несколько иная ситуация возникает в беседе, которая не носит характер спора. "Кому не знакомы чувства, - пишет Фромм, – которые испытываешь при встрече с человеком, занимающим видное положение, или пользующимся известностью, или даже обладающим действительными достоинствами, или с тем, от кого мы хотим получить что-то: хорошую работу, любовь, восхищение? В подобных обстоятельствах многие склонны проявлять по крайней мере легкое беспокойство и часто готовят себя к этой встрече. Они обдумывают темы разговора, которые могли бы быть интересными для их собеседника, они заранее задумываются над тем, с чего бы лучше начать разговор; некоторые даже сами составляют план всей беседы – той ее части, которая отводится им самим"[1].
Полную противоположность этому типу людей представляют собой те, кто подходит к любой ситуации без какой бы то ни было предварительной подготовки и не прибегают ни к каким средствам для поддержания уверенности в себе. Их собственное Я не чинит им препятствий, и именно по этой причине они могут всем своим существом реагировать на другого человека и его мысли. У них рождаются новые идеи, потому что они не держатся ни за какую из них. В то же время люди, ориентированные на бытие, полагаются на то, что они есть, что они живые существа и что в ходе беседы обязательно родится что-то новое, если они будут всегда оставаться самими собой и смело реагировать на все. Они живо и полностью вовлекаются в разговор, потому что их не сдерживает озабоченность тем, что они имеют. Присущая им живость заразительна и нередко помогает собеседнику преодолеть его собственный эгоцентризм. Таким образом, беседа из своеобразного товарообмена (где в качестве товара выступает информация, знания или общественное положение) превращается в диалог, в котором больше уже не имеет значения, кто прав. Из соперников, стремящихся одержать победу друг над другом, люди превращаются в собеседников, в равной степени получая удовлетворение от происходящего общения. Они расстаются, унося в душе не торжество победы и не горечь поражения – чувства в равной степени бесплодные, – а радость.
Когда люди ведут спор, важно, чтобы собеседники понимали друг друга. Еще в Древней Греции родилось искусство толкования, которое называлось герменевтикой. В наши дни учение о понимании (целостном душевно-духовном переживании) представлено как методологическая основа гуманитарных наук. Часто споры оказываются непродуктивными просто потому, что его участники не хотят понять друг друга. Они не слышат собеседника, не пытаются осознать его резоны. В таком споре не рождается истина.
Диалог вообще – это вовсе не противостояние идей и даже не взаимное их обогащение, это живое соприкосновение, мучительное преодоление истоков, терзания коммуникации, общения. Диалог постоянно возобновляет себя через некую разорванность, разобщенность, разъединенность. При этом в ходе диалога преодолевается не идея как таковая, а человеческое ОГЛАВЛЕНИЕ, воплощенное в "голосах", "образах", "культурных стандартах". "Диалог – это почти универсальное явление, – пишет Бахтин, – пронизывающее всю человеческую речь и все отношения и проявления человеческой жизни, вообще все, что имеет смысл и значение"[2]. В наш век торжествующего монологизма полифоническое мышление нередко наталкивается на замкнутость, невос- полненность, неконтактность. Многим людям, участвующим в споре и ищущим понимания, недостает внутренней самонастройки, напряженной, принципиальной нацеленности на многоголосие.
Ценность исследований Бахтина не только в том, что он утверждал принципиально новые установки изучения литературного творчества, культурной практики в целом. Принцип полифонии свободен, но само противостояние монологизму раскрыто Бахтиным с предельной научной обстоятельностью. Прежде всего это относится к анализу трех открытий Достоевского, которые носят формальносодержательный характер и представляют собой три грани одного и того же явления.
Первое открытие сопряжено с совершенно новой структурой образа героя, который у Достоевского находится в особых отношениях с автором. Он представляет собой полнокровное и полнозначное чужое сознание, нс вставленное в завершающую оправу действительности. "Автор, как Прометей, создает независимые от себя живые существа (точнее воссоздает), с которыми он и оказывается на равных правах. Он не может их завершить, ибо он открыл то, что отличает личность от всего, что не есть личность. Над нею не властно бытие. Таково первое открытие художника"[3].
Второе открытие Достоевского – изображение, точнее воссоздание саморазвивающейся и не отделимой от личности идеи. Она становится предметом художественного воплощения, но не в качестве философской или научной истины, а в плане человеческого события. Так рождается взаимодействие между несколькими героями и их сознаниями в художественном произведении. Основная особенность романов Достоевского – множество самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний.
В качестве третьего открытия художника Бахтин называет диалогичность как особую форму взаимодействия между равноправными и разнозначными сознаниями. При этом раскрывается взаимная и глубинная связь между человеческим событием и "моделью мира". Полифонический принцип отражает здесь не только структуру художественного произведения. Он соотносит ее с социально-исторической реальностью. Изучение полифонического принципа как он сложился в современном сознании лучше всего отражает идею понимания, умения слушать и воспринимать, оценивать и раскрывать значение[4].