Автобиографические повести

Своими автобиографическими повестями ("Детство", 1913; "В людях", 1916; "Мои университеты", 1923) Горький существенно обновил жанр художественной автобиографии. Он положил начало той автобиографии XX столетия, которая во многом отличается от классических русских автобиографий С. Т. Аксакова, Л. Н. Толстого, Н. М. Гарина-Михайловского. В автобиографических произведениях предшественников Горького изображалось, как человек воспитывался в пространстве дома, в атмосфере заботы и любви семьи, как формировался затем жизненной практикой близкой ему общественной среды. В автобиографической трилогии Горького нам представлен совсем другой путь человека. Подростком он выброшен из дома в безжалостный поток массовой жизни (выброшен сиротством, нуждой, разорением и жестокостью деда), а его дух формируется в отчаянной борьбе с окружением, в процессе "сопротивления среде", преимущественно мещанской, когда опорой становится живой опыт общения с разнообразнейшими людьми, чаще всего из среды народной, "низовой".

Повесть "Мои университеты" явилась завершением автографической трилогии. Поток изображенной здесь разнослойной (характерологически и социально репрезентативно) народной жизни являет собой некую панораму жизни страны в известный отрезок ее истории. Эта пестрая, но в определенном смысле целостная "массовая" жизнь и предстает в повести главным "воспитателем" героя, его "университетами". В композиции произведения подобные университеты, формирующие личность "обстоятельства" занимают не меньшее по сравнению с самим главным персонажем место. Это тоже меняет привычную для классической автобиографии структуру концентрического повествования с ее единственным фокусом (автобиографическим героем), приближая его структуру к "диалогической", тяготеющей к двум равноправным центрам: герой и мир народной жизни. Из массовых сцен с их пафосом героической "музыки" труда (сцена работы грузчиков на волжской пристани), из обрисовки ярких индивидуальностей, таких как ткач Никита Рубцов, умный, острый, зорко любопытный ко всему окружающему, слесарь Яков Шапошников, "гитарист, знаток библии", поражающий "яростным отрицанием бога", бескорыстнейшая душа Деренков, сильный и целеустремленный Федосеев, организатор марксистского кружка в Казани, самоотверженный пропагандист-революционер Михайло Ромась, неунывающий и независимый духом студент Гурий Плетнев, житель нищей Марусовки, складывается образ народа, в котором забродили живые жизненные соки - нетерпение, беспокойство духа и горячая потребность в свободе. На этих дрожжах и поднимается свободолюбие и революционность Алеши Пешкова, его готовность бороться против "мерзостей жизни".

Черты семейно-бытового романа в трилогии Горького ослаблены: если они присутствуют в первых двух частях, особенно в "Детстве", то полностью утрачены или отброшены в завершающей повести. Символом утраты героем прежних кровных родственных связей в "Моих университетах" выступает настигшая его весть о смерти бабушки. Последний, уходящий свет этой души блеснет в повести всего лишь раз, на первой ее странице. В словах бабушки к внуку Алеше звучит вещая оценка и пророческое предвестье его внутренней драмы, борьбы двух начал в его душе: жалости, любви к людям, которые в нем от бабушки, и гнева, "строгости", "зла" к ним - "от деда".

"Провожая меня, бабушка советовала: "Ты - не сердись на людей, ты сердишься все, строг и заносчив стал! Это - от деда у тебя, а что он, лед? Жил, жил, да в дураки и вышел, горький старик..."".

* * *

Повесть "Мои университеты" примечательна еще и тем, что она была первым крупным произведением Горького, написанным за границей, после полосы пережитых писателем расхождений с большевиками, связанных с отношением к революции, событиям 1917-1918 гг. Писатель, публицист и редактор "Новой жизни" вступил в страстную полемику с революционным правительством, решительно расходясь с ним в оценке происходящего в стране. Это выразилось в его публицистических выступлениях на страницах журнала "Летопись" и газеты "Новая жизнь" (1917-1918), собранных потом в книги "Несвоевременные мысли. Заметки о революции и культуре" (Пг., 1918) и "Революция и культура. Статьи за 1917 г. " (Берлин, 1918).

После Февральской революции, в апреле 1917 г., Горький выражал свои оптимистические надежды на великий освободительный смысл революции, веру в ее разум:

"Русский народ обвенчался со Свободой. Будем верить, что от этого союза в нашей стране, измученной и физически, и духовно, родятся новые сильные люди". И далее в этой же статье: "До сего дня русская революция в моих глазах является цепью ярких и радостных явлений разумности"'.

Расценивая "междуклассовую борьбу" как неизбежный, "хотя и трагический момент данного периода истории", писатель в то же время призывал народ и правительство "отказаться от грубейших насилий над человеком". Вопрос о насилии стал важнейшим в его расхождении с правительством большевиков в 1917-1918 гг. С гневом Горький выступает против насильственных ("нечаевско-бакунинских", как он их характеризует) методов борьбы, против пагубного для России идейного максимализма, против арестов правительством "всех несогласномыслящих", в защиту интеллигенции, "мозга страны". Предостерегая об опасности иллюзий ("грез" о всемирной революции), об угрозе догматизма вождей - тех, для которых "догма выше человека", - и подстрекаемой "г.г. комиссарами" вражды между разными слоями населения страны, писатель расценивает Октябрь как преждевременный и опасный для России эксперимент, жестокий опыт. Изо дня в день, последовательно Горький выступает с позиций защитника демократии и культуры. Расхождение в оценках писателя и большевиков, а не только необходимость лечения, стали причиной его эмиграции в 1921 г., однако позднее он счел подобные разногласия своей ошибкой, связанной с "тревогой за судьбу" рабочего класса.

В 1927 г. он писал редактору "Известий" И. И. Скворцову-Степанову: "Мне казалось, что Ильич, бросив передовые силы рабочих в хаос анархии, погубит, распылит их..."

Проблемы и тревоги Горького, захватившие его в первые послеоктябрьские годы (1917-1921), долго, в течение почти целого десятилетия, не оставляют писателя, хотя чаще всего не прорываются наружу, не высказываются вслух, а становятся предметом его внутреннего спора с самим собой. Одной из таких мучительных для него проблем, порожденных его размышлениями над событиями революции и гражданской войны, был вопрос о человеческой жестокости. В 1922 г. в Берлине вышла его брошюра "О русском крестьянстве". Задумываясь над причинами катастрофического падения ценности человеческой жизни ("человек теперь дешев"), Горький видит в этом "отражение гражданской войны и бандитизма". Между тем с писателем трудно согласиться, когда жестокость гражданской войны и революции он объясняет "особенной жестокостью" крестьянства и в целом русского народа как его извечным и неотъемлемым свойством: "Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа". Горький считает жестокость национальной русской чертой наподобие чувства юмора у англичан.

Оценки русского национального характера, сделанные писателем в статье "О русском крестьянстве", имеют свою предысторию и перекликаются с его спорной концепцией русского народа, данной еще несколько лет назад, в 1915 г., в статье "Две души", вызвавшей тогда горячую полемику в печати. Размышления писателя о России здесь включены в широкий план исторических отношений "Восток - Запад", но явно схематизируют, "спрямляют" эти отношения. Восток - вечное лоно пессимизма, а следовательно, по Горькому, - мистики, анархизма, бездеятельности и безличности. Запад и его культура - воплощенный "дар жизни", оптимизм, активность, культ труда и личности. В русском народе сосуществуют и сталкиваются эти два па-чала - восточное и западное, причем западная славянская "душа" тоже как бы недостаточно "западная", активная. Из подобного "двоедушия" и проистекают двойственность, неустойчивость русского народа, его крайняя склонность к эмоционально-психологическим и духовным шатаниям от жестокости к "мягкотелой" мечтательности, его "слабоволие" и "слабосилие". Поясняя и отстаивая основные положения статьи "Две души" в "Письмах к читателю", Горький развивает мысль о том, что основной чертой "самобытности" русского народа (под "самобытностью" он имеет в виду "отрицательные начала русской психики") являются "бесправие, безволие и беззаботность человека по отношению к самому себе, к ближнему, к живым интересам своей страны". Писатель подчеркивает необходимость для России "разбудить и воспитать ее волю к жизни", укрепить в русском народе "пафос" и силу личности.

Таким образом, в публицистике Горького 1915-1922 гг. обнаруживаются два полюса в движении и колебаниях его мысли: отталкивание от насилия, "силы" и "жестокости", с одной стороны, и некая ставка на "силу", "волю к жизни" - с другой. Самое понятие "талантливости" личности отождествляется у Горького с "пафосом" и "напряженным стремлением человека к борьбе". Первостепенная в представлении Горького значимость для России волевой силы, волевого человеческого типа, издавна завораживавшая писателя, и возвышала в его глазах ценность организуемого большевиками пролетариата, как и самого типа большевика. В 1918 г., когда после покушения на В. И. Ленина рабочий класс, по воспоминаниям Горького, вновь обнаружил свой революционный "пафос" и сплоченность - а значит, как полагал писатель, и способность победить хаос жизни, - в сознании художника одерживает верх именно такой "человек-победитель". Однако правота его принималась Горьким еще далеко не безусловно. Уже после отъезда за границу в 1921 г. сомнения у Горького не исчезли, вспыхивая иногда со всей остротой.

"И - начинается бесплодное борение двух непримиримых отношений к России: не то она несчастная жертва истории, данная миру для жестоких опытов, как собака мудрейшему ученому Ивану Павлову, не то Русь сама себя научает тому, как надо жить..." - писал М. Горький в июне 1923 г. в письме к С. II. Сергееву-Ценскому в связи с романом "Преображение".

В период пребывания Горького за границей, в Европе (1921 - 1928 гг.), когда связи с Россией хотя и не прерывались, но не могли быть всесторонними и непосредственными, мировоззрение писателя постепенно менялось в сторону усиления в нем "социального идеализма", идеализации нового, "коллективного человека", нарастающего абстрагирования представлений писателя о русской советской действительности. Каким же в общих чертах было это миропонимание Горького в 1920-1930-е гг. и каковы его внутренние противоречия? В основе своей марксистское, ориентированное на социалистическую революцию, оно вместе с тем несет на себе ярко выраженный отпечаток воззрений рационалистически-просветительского типа, с их установкой на всесильный человеческий разум, всемогущее знание. Подобные установки были восприняты Горьким еще от необычайно авторитетной для него традиции русской демократии 1860-1870-х гг., а позже, в соответствующей трансформации, были закреплены его марксистской ориентацией. Рационализм Горького, впрочем, не исключал переживаемого не раз писателем конфликта "инстинкта" и "интеллекта", в чем он не однажды с горечью признавался на протяжении своего творчества, считая подобный разрыв общим свойством русской интеллигенции.

Рационализм Горького проявляется и в принципиальной некосмологичности его мировосприятия, когда бессильный человек утверждается как бы в своей независимости от Космоса, от самой Вселенной, природы в целом. Мир предстает в его воображении всего лишь как "материал", "сырье для выработки полезностей", где "человек, враг природы" и "природа, главный враг" человека, а космическое начало - нечто незначительное и отвлекающее от главного ("космические катастрофы не так значительны, как социальные"). Отсюда, из нарочитого отделения человека от природы, Космоса, вырастала гипертрофия социального во взглядах Горького и, как следствие, его преувеличенно романтическое представление о мере человеческой изменчивости, способности человека к развитию и переоценка идеи перевоспитания.

Социально-педагогические установки Горького особенно настойчиво проявлялись во второй половине 1920-х - 1930-е гг. в его переписке с советскими писателями, в критике их произведений, в наставлениях молодым литераторам, когда, исходя из своей "спасительной" романтической веры в нового человека, он неукоснительно требовал от литературы оптимистического, утверждающего пафоса и исключительно этой мерой измерял ценность художественного произведения.

Рационалистически-романтический, даже утопический, креп мысли обнаруживается у Горького и в трактовке художественного времени, не без его влияния утвердившейся в советской литературе 1920-1930-х гг. Из трех временных измерений действительности - прошлое, настоящее и будущее - ценностный приоритет Горький всецело отдает не настоящему и, тем более, не прошедшему, а будущему. Во всех случаях "мудрости старости" он предпочитает "мудрость молодости". Еще в статье "Две души" писатель стремится теоретически обосновать такой тип художественного мышления, связывая его, в частности, с развиваемой Гербертом Уэллсом идеей о двух типах ума в человечестве. Один из них держится признанием господства настоящего (это ум древний, воспитанный Востоком, присущий большинству человечества), а другой, новый, "молодой" ум, ориентируется на высшую ценность будущего. Не приходится сомневаться, что Горький отстаивает превосходство ума "западного", сознания второго - "молодого" - типа1. На этой основе Горький воздвигал свой способ художественного обобщения, типизации, в соответствии с которым типическим полагается то, что возникает в жизни вопреки обычаю и что со временем должно стать обычаем, или, говоря словами писателя, то исключение, которое обещает быть правилом.

"Ваша книга написана попреки обычному, а все. что делается вопреки обычному. - прекрасно доноры, пока не станет обычным..." - писал Горький 13 февраля 1923 г. в письме к Ромену Ролану.

В духе своей эпохи, творившей культ нового, грядущего "завтра", Горький снижал значимость прошлого, традиций, корней в жизни страны и отдельного человека. Он говори,! о "ненависти к прошлому", о том, что "наш самый безжалостный враг наше прошлое", что русский народ - "нация без традиций". Подобные убеждения писателя питали его мировоззренческое (не только биографическое - по условиям воспитания, городского детства и кругу привязанностей) отталкивание от крестьянства, стойкий скептицизм

Горького в отношении к мужику, деревне, что, в свою очередь, определяло понимании им социально-политической ситуации в стране в 1920-1930-е гг., время укрепляющегося сталинизма. Скорым и неправым был его суд над деревней в статье "О русском крестьянстве" (1922). В ней русский мужик в противопоставлении с "человеком деяния" уличался в "слепоте разума", в том, что в деревне материальные, потребительские интересы преобладают над духовными; что в отличие от города, властвуют "инстинкт собственности" и "мистическая" любовь к земле, которые и делают крестьянство "неподдающимся влиянию" социалистических учений, невосприимчивым к новому в жизни. Сходные, хотя и не так резко выраженные оценки содержатся и в целом ряде суждений Горького более позднего времени.

В письмах к крестьянским писателям И. П. Вольнову и др. Горький поощряет те их произведения, где автор, избегая "мягких и светлых красок", обнаруживает "беспощадность" в изображении деревни, ее прошлого, ее "слепоты и глухоты", толкует о том, "что косность деревни может быть побеждена только крупной промышленностью, воздействием городского рабочего, этого "аристократа демократии".

Позиция Горького в отношении к крестьянству - один из серьезнейших факторов, объясняющих возможность "союза" писателя со сталинизмом, вольного или невольного примирения с ним в конце 1920-х - 1930-е гг. Выразилось это в цепи таких фактов, как одобрение Горьким сталинской политики коллективизации, закономерно приведшей к раскрестьяниванию; публичная поддержка репрессивных судебных процессов начала 1930-х гг., объективное их идеологическое оправдание провозглашением лозунга "Если враг не сдается, его уничтожают"; в подписи Горького, утвердившего своим авторитетом ложь сборника "Беломорско-Балтийский канал", первой книги о Гулаге.

Приведем выдержку из письма Горького от .5 июня 1930 г. Сталину о коллективизации: "Это переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника".

В объяснении причин "союза" Горького со сталинизмом надо учитывать не только момент психологический (возможный страх перед всесилием диктатора), но и обстоятельства иного порядка: положение, в которое он по возвращении в СССР волей Сталина и уловками Ягоды был поставлен, изоляцию ("узник в собственном доме"), мешающую ему адекватно представить и оценить обстановку в стране, весомость его идеологических шор, предрассудков и иллюзий (ставка на сильную руку, волевой тип организатора жизни, неверие в крестьянство, упование на труд, своей "внутренней силой" преображающий человека). Однако самым надежным судией художника остаются его творческие создания, произведения - главное мерило его подлинной значимости. В 1920 1930-е гг. Горький, мечтая о будущем, пишет по преимуществу о прошлом.

* * *

Весьма богатый, плодоносный слой в творчестве Горького 1920-х гг. составили портретные очерки, которые примыкают к "Моим университетам". Среди них литературные портреты "Л. Н. Толстой", "В. Г. Короленко", "Время Короленко", "О Михайловском", "А. А. Блок", "Сергей Есенин", а также мемуарные очерки "Иван Вольнов", "Н. А. Бугров", "Савва Морозов" и др. из сборника воспоминаний "Заметки из дневника".

В мемуарных очерках-эссе о писателях, критиках, просто самобытных натурах блистательно выразился присущий Горькому дар портретиста, создавшего несколько высоких образцов в жанре литературного портрета. Владея искусством речевой, предметно-выразительной и живописной портретной детали, писатель связывает впечатления-детали по принципу фрагментов-кадров и их свободного, прерывистого во времени монтажа, в целостном единстве которого достигается художественное осуществление главного авторского замысла - показать "человека человеком", уловить в нем черты необычной индивидуальности и вместе с тем знаки исторического времени, его духа, "философии культуры" и "философии быта". Еще один немаловажный момент: воспоминания Горького складываются не только как "памятник" герою, нередко лицу замечательному, но и как внутренний спор с ним, скрытый диалог. Особенно ярко это обнаруживается в очерках об "учителях" жизни, таких как "Л. Н. Толстой" или "Время Короленко" и "В. Г. Короленко". Например, в очерках о Короленко перед нами, по существу, даже не один герой, а два - сам Короленко и повествователь, в отношениях которых угадывается история двух поколений русской интеллигенции.

Потребность художника в осмыслении совершившегося в 1917 г. в России исторического перелома и его истоков вызывает в творчестве Горького переход от "малого" эпоса к большому - роману "Дело Артамоновых" и эпопее "Жизнь Клима Самгина". В середине 1920-х гг. Горький осуществляет давно зревший у него замысел художественной истории поколений. История семьи фабрикантов Артамоновых, ее восхождения и вырождения, предстает как симптом исторический - знак скоротечной судьбы российского капитала и принесенного им уклада жизни. Еще больший размах историзм художественного мышления Горького получает в романе "Жизнь Клима Самгина".