Анализ отдельных произведений И. А. Бродского
Тема подведения итогов возникла в творчестве Бродского задолго до его смерти, что, возможно, связано с наследованием им акмеистского стремления к осмыслению своей жизни в контексте исторической эпохи, с которой поэта связала судьба. Показательно в этом смысле его стихотворение "Я входил вместо дикого зверя в клетку...", которое относится к третьему, эмигрантскому периоду творчества Бродского и во многом носит итоговый характер. Оно создано в день 40-летия автора, 24 мая 1980 г. (т.е., как и рассмотренные выше стихотворения, написано к определенной дате, временно́й вехе – частый случай у Бродского), и вобрало в себя целый ряд значимых как для данного периода, так и для всего творчества поэта мотивов. Лирический герой стихотворения – человек, судьба которого одновременно неординарна и типична для XX в. В ней были нищета ("надевал на себя что сызнова входит в моду", т.е. было настолько немодным, что вновь оказывалось в поле внимания щеголей)[1], нелегкий физический труд ("сеял рожь, покрывал черной толью гумна"), странствия ("я слонялся в степях", "с высоты ледника я озирал полмира"), испытания ("трижды тонул, дважды бывал распорот"), заключение ("выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке"), изгнание ("жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок"). Герой поэта – индивидуалист, что подчеркивается и неоднократно повторяемым местоимением "я", и его одиночеством ("Из забывших меня можно составить город"), и отстраненной позицией по отношению к миру, за которой угадывается традиционный конфликт Поэта и толпы ("обедал черт знает с кем во фраке", "С высоты ледника я озирал полмира" и др.).
Несмотря на кажущуюся простоту данного стихотворения, каждый его образ имеет несколько глубинных подтекстов, уводящих не только к биографии автора, но и к общекультурным смысловым пластам. Так, первая строчка ("Я входил вместо дикого зверя в клетку"), намекая на реальную историю заключения поэта, заставляет вспомнить давнюю традицию перевозить особо опасных заключенных в клетке. Этот подтекст отсылает к важнейшей для Бродского теме "Поэт и Империя", вскрывая характер конфликта автора с государством. Третья строчка ("жил у моря, играл в рулетку") столь же многогранна. Известна страсть Бродского к морю, вообще к воде: он всегда старался поселяться поближе к водной стихии, был зачарован Венецией. Море – расхожий образ в поэзии, особенно романтической, стал одним из важнейших и для творчества Бродского. Образ рулетки смежен с темой судьбы, игры с судьбой, в том числе и игры смертельной ("русская рулетка"); вспомним также, что заядлым игроком в рулетку был Ф. М. Достоевский. К творчеству этого писателя отсылает и Вперед строчка ("обедал черт знает с кем во фраке"). Фрак – признак респектабельности, солидности: поэту в силу его положения действительно не раз приходилось находиться в обществе значительных лиц. Однако поминание черта, возможно, намекает на те диалоги-борения со своим темным двойником, которые приходилось вести Ивану Карамазову в романе "Братья Карамазовы".
Строчка "С высоты ледника я озирал полмира" задает традиционную для романтизма позицию поэта над миром, причем существенно здесь слово "ледник". Оно перекликается с общей эмоциональной сдержанностью поздней лирики Бродского, в которой стихия переживания скована жесткой логикой размышления. Если вода – символ жизни, времени, стихии (ср. "жил у моря"), то ледник (образ, который вовсе не обязательно понимать буквально) – замерзший водяной поток, чье движение практически незаметно глазу. "Водяная" тема продолжена и строчкой "и не пил только сухую воду". Оксюморон "сухая вода" обозначает нечто невозможное, и потому само выражение можно понимать и как "пил все, что можно пить". В то же время у слова "пить" в русском языке очень богатое смысловое поле: в него входит и жизнь, и вино, и участь, и горе и многое другое. Каждый из этих смыслов добавляет свой подтекст стихотворению, но один из важнейших среди них – мысль о том, как много выпало на долю героя Бродского. Еще один сквозной образ стихотворения, образующий очень важную смысловую пару с предыдущим, – образ хлеба. Герой "сеял хлеб, покрывал черной толью гумна". Образ сеятеля восходит к евангельской притче о сеятеле (Мф. 13:4), преломившийся, в частности, в стихотворении А. С. Пушкина "Свободы сеятель пустынный...". Сеятель – пророк, несущий зерна истины, хотя не все из этих зерен дают свои плоды: все зависит от того, на какую почву они упадут. Гумно (ток) – настил для обмолота зерна: тем самым возникает мотив собранного урожая. Завершение же данный мотив находит в образе "хлеба изгнанья": вместе со строчкой "Бросил страну, что меня вскормила", этот образ – аллюзия на хрестоматийное стихотворение А. А. Ахматовой "Не с теми я, кто бросил землю...". Но если Ахматова говорила о невозможности оставить родную землю "на растерзание врагам", то, судя по судьбе лирического героя Бродского, именно он оказался не просто лишним в родной стране, но враждебным для нее.
Мотив сдержанности находит свое завершение в строчках "Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; / перешел на шепот". Поэзия "шепота" для Бродского противоположна традиции поэзии "крика", "душевного надрыва" – традиции, идущей от романса через лирику Есенина, Маяковского, Высоцкого, а также его современников – так называемых "громких", или "эстрадных", поэтов (Вознесенского, Евтушенко). "Шепот" же восходит к романтико-символистскому идеалу "безгласной речи" как выражения "невыразимого"; впрочем, для Бродского "шепот" лишен семантики некоего "языка таинственного, мистического", противостоящего профанному "земному языку" и скорее связан со стоической позицией приятия мира, а также "непубличностью" поэтической речи автора, эмоционально сдержанной, подчас даже рассудочно-холодной и не стремящейся к воздействию на широкую публику, хотя и рассчитанной на прочтение именно вслух. Одна из излюбленных мыслей поэта, повторяемых им на протяжении всей его жизни, – что есть вещи, о которых нельзя говорить напрямую и громко.
Сдержанность заметна и в оценке лирическим героем поэта прожитой им жизни: "оказалась длинной". Ни жалоб на выпавшую ему участь, ни проклятий судьбе: лишь признание, что судьба была горька ("Только с горем я чувствую солидарность"). Финальная же мысль стихотворения на первый взгляд никак не вытекает из вышесказанного:
"Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность". Эти строки заставляют вспомнить четверостишие поэта-акмеиста, по признанию самого Бродского, сыгравшего особую роль в его творческом становлении – Осипа Мандельштама:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли[2].
В обоих стихотворениях говорится о вынужденной несвободе, в обоих метонимией лирического героя выступают органы речи: у Мандельштама – губы, у Бродского – связки и рот. Эти образы подчеркивают поэтическое дарование героя стихотворения, причем у Бродского именно творческий дар становится если не источником, то хотя бы средством приятия мира и согласия с жизнью. Следовательно, именно творчество для поэта оправдывает трагичность человеческого бытия, противостоит смерти и страданиям. Однако важно и другое: в стихотворении Бродского отсутствует мысль о личном бессмертии, о посмертном оправдании всех страданий, отсутствует пушкинское "нет, весь я не умру", как, впрочем, отсутствует и обратное – отрицание бессмертия. Бродский словно останавливается по эту сторону грани, отделяющей жизнь от того, что будет после нее. Остается открытым вопрос о смысле лишений и испытаний, выпавших на долю поэта в этой жизни. Здесь можно сослаться на мнение другого поэта, Льва Лосева: "Я думаю, что философия Бродского, по определению, есть философия вопросов, а не ответов"[3]. Сдержанность по отношению к любым окончательным ответам особенно характерна для поздней лирики поэта, что и демонстрирует наглядно рассматриваемое стихотворение.
Форма стихотворения также типична для этого периода творчества Бродского. Прежде всего обращают на себя внимание его длинные строки – "фирменный прием" Бродского. Стихотворение написано разноиктовым (4–5-иктовым) тоническим стихом, имитирующим неторопливую, говорную речь (ее неторопливость передается и перечислительной интонацией, и длиной самих строк). Ощущение непринужденного, спокойного высказывания создается и посредством разговорных слов и даже жаргонизмов: "кликуха", "черт знает с кем", "слонялся", "сызнова", "жрал". Эти слова работают и на создание образа лирического героя стихотворения: типичного интеллигента новой генерации, конца 1950-х – начала 1960-х гг., грубость речи которого одновременно служит и знаком его демократичности, и следом былого вызова системе, не допускавшей подобных выражений, и своеобразной защитной маской, оберегающей от "громких", возвышенных фраз. Впрочем, многие критики не принимали подобных приемов у позднего Бродского, считали их использование следствием оторванности автора от родной ему языковой среды[4].