Анализ отдельных произведений А. Белого

Роман А. Белого "Петербург" - самое сильное и художественно выразительное из всех его произведений. Это небывалая еще в литературе запись бреда. Утонченными и усложненными словесными приемами здесь строится особый мир - невероятный, фантастический, чудовищный: мир кошмара и ужаса; мир извращенных перспектив, обездушенных людей и движущихся мертвецов. Он смотрит на нас фосфорическими глазами трупа, парализует ужасом, околдовывает гипнотическим внушением. Самое жуткое: этот мир, придуманный гениальным безумцем, - реально существует. По сравнению с ним фантастические сны Э. Гофмана и Э. По, наваждения Н. В. Гоголя и Ф. М. Достоевского кажутся безобидными и нестрашными. Чтобы понять законы этого мира, читателю прежде всего нужно оставить за его порогом свои логические навыки: здесь упразднен здравый смысл и ослаблены причинные связи; здесь человеческое сознание разорвано на клочки и взрывается, как адская машина "в форме сардинницы". Топография этого мира - строго геометрична: Петербург с прямыми линиями проспектов и плоскостями площадей, воспринимается автором как система "пирамид", треугольников, параллелепипедов, кубов и трапеций. Это геометрическое пространство населено абстрактными фигурами. Они движутся механически, действуют, как заводные автоматы, и произносят заученные слова. Роман перегружен событиями, которые не нарушают его мертвенной неподвижности. Живет только Петербург - призрак-вампир, материализовавшийся из желтых туманов среди финских болот; живет Медный Всадник, "чьей волей роковой" город был вызван из небытия.

Герой романа - сенатор Аполлон Аполлонович Аблеухов помешан на "регламентации" и управляет Россией циркулярами из "математической точки" своего кабинета. Два с половиной года тому назад от него сбежала жена Анна Петровна, прельстившись итальянским певцом Миндалини. Сын сенатора Николай Аполлонович изучает Канта и интересуется "революционерами". Когда-то он дал "партии" какое-то неосторожное обещание. К нему является террорист - студент Дудкин и передаст на хранение "сардипницу" - бомбу, с часовым механизмом. Николай Аполлонович влюблен в жену офицера Ликутина - Софию Петровну, напоминающую собой японскую куклу. Но она к нему неблагосклонна. Он надевает красное домино и пугает ее на балу. Происходит скандал: красное домино попадает в хронику происшествий. Ликутин ревнует и страдает: пытается повеситься, но срывается. Провокатор Липпанченко подкидывает Аблеухову-сыну письмо: партия де требует, чтобы он взорвал своего отца. Ликутин решает расправиться с соперником и отрывает ему фалду сюртука. Студент Дудкин покупает ножницы и вспарывает Липпанченко. Жена сенатора возвращается к мужу после неудачного романа с итальянцем. Наконец, в кабинете Аполлона Аполлоновича взрывается бомба: он остается невредим, уходит в отставку и поселяется в деревне. Николай Аполлонович, после путешествия по Африке, возвращается в деревню и погружается в чтение философа Сковороды.

В кратком пересказе фабула представляется бессмысленной, но пересказ не извращает замысла автора: освобождая его от суматохи подробностей, он только усиливает его основные линии. Белый действительно видит мир бессмысленным и с необыкновенным словесным мастерством показывает его чудовищную нелепость. В призрачном городе сталкиваются две сумасшедшие идеи: реакция в лице сенатора Аблеухова и революция в образе "партийца" Дудкина. Обе они равно ненавистны автору. Васильевский остров - очаг революции, восстает на Петербург - оплот реакции. Холодом смерти веет и от старого, гибнущего мира и от нового, несущего с собой гибель. И там и здесь один символ - лед. Ледяное царство - реакция, но и революция - "ледяной костер". Противоположности совпадают: Петербург, над которым сенатор Аблеухов, как огромная летучая мышь, простер свои черные крылья, - творение "революционной воли" Петра. Адский Летучий Голландец, Петр, "Россию вздернул на дыбы" - первый русский революционер. Аблеухов - татарского происхождения: в нем живет темная монгольская стихия; начало Аримана, неподвижности, сна, Майи; древнее, исконное небытие, грозящее поглотить Россию. Но и социализм для Белого тоже "ложь монголизма"; черный призрак Шишиарфнэ, с которым борется и в когтях которого погибает террорист Дудкин, -потомок Ксеркса, темная сила, влекущая Россию в первоначальное ничто.

В берлинской редакции "Петербурга" 1922 г. Дудкин читает загадочное письмо, начинающееся словами: "Ваши политические убеждения мне ясны, как на ладони..." Смысл его выясняется в рукописной, "журнальной" редакции 1911 г. Этот невероятный документ следует привести целиком:

"Ваши политические убеждения мне ясны, как на ладони: та же все бесовщина, то же все одержание силой, в существовании которой я не могу больше сомневаться, ибо я видел Его, говорил с Ним (не с Богом). Он пытался меня растерзать, но одно святое лицо вырвало меня из нечистых когтей. Близится эфирное явление Христа; остается десятилетие. Близится пришествие предтеч и одного предтечи: кто такое спасшее меня лицо - предтеча или предтечи - не знаю. России особенно будет близко эфирное явление, ибо в ней колыбель новой человеческой расы, зачатие которой благословил Сам Иисус Христос. Вижу теперь, что Вл. Соловьев был инспирирован одной развоплощенной высшей душой (само посвящение)... Лев Толстой - перевоплощение Сократа: он пришел в Россию в нужное время для морального очищения. Ясная Поляна - звезда России. Мобилизуются темные силы под благовидным покровом социальной справедливости. В социализме, так же, как в декадентстве, идея непроизвольно переходит в эротику. В терроризме тот же садизм и тот же мазохизм, как в желании растлить, как и в ложном искании ложного крестного пути. Чаяние светлого воскресения человечества переходит в сладострастную жажду крови, чужой, своей собственной (все равно). Отряхни от себя сладострастную революционную дрожь, ибо она - ложь грядущего на нас восточного хаоса (панмонголизм)".

В свете этого письма идейный замысел "Петербурга" раскрывается до конца. И старая Россия, и новая ее реакция и революция - во власти темной монгольско-туранской стихии. Единственное ее спасение - "эфирное явление Христа", и в ней родится новая человеческая раса.

"Петербург" - театр гротескных масок. София Петровна Ликутина, "Ангел Пери", окружена поклонниками; вот их имена: граф Авен, Оммау-Оммергау, Шпорышев, Вергефден, Липпанчеико. Иногда она задорно их спрашивает: "Я кукла - не правда ли?" и тогда Липпанченко ей отвечает: "Вы - душкан, бранкукан, бранкукашка". Террорист Дудкин жалуется на то, что его окружают не люди, а "общество серых мокриц". На балу у Узкатовых гости смешиваются с масками, мелькает красное домино, вихрь безумия подхватывает и кружит распыленную действительность:

"Комната наполнилась масками. Черные капуцины составили цепь вокруг красного сотоварища, заплясали какую-то пляску; их полы развеивались; пролетали и падали кончики капюшонов; на двух перекрещенных косточках вышит был череп..."

Провокатор Липпанченко - тоже маска, безликое чудовище:

"...Безликой улыбкой повыдавилась меж спиной и затылком глубокая шейная складка <...> и представилась шея лицом: точно в кресло засело чудовище с вовсе безносой, безглазой харею, и представилась шейная складка - беззубо разорванным ртом. Там, на вывернутых ногах <...> запрокинулось косолапое чудище..."

Таинственный гость Дудкина - персиянин Шишпарфнэ - на мгновение оживший призрак:

"В комнату вошел человек, имеющий все три измерения; прислонился к окну, и - стал контуром (или - двухмерным), стал тонкою слойкою копоти, наподобие той, которая выбивает из лампы; теперь эта черная копоть истлела вдруг в блестящую луною золу; а зола отлетела; и контура не было: вся материя превратилась в звуковую субстанцию".

Петербург - призрак, и все обитатели его - призраки. Мир дематериализован, из трехмерного превращен в двухмерный, от вещей остались одни контуры, но и они разлетаются тонкой слойкой копоти... Всеми этими приемами развоплощения материи подготовлено потрясающее появление Медного Всадника. Дудкин слышит металлические удары, дробящие лестницу его дома; с треском слетает с петель дверь его чулана.

"Посередине дверного порога, склонивши венчанную, позеленевшую голову и простирая тяжелую позеленевшую руку, стояло громадное тело, горящее фосфором... Медный Всадник сказал ему: "Здравствуй, сынок!" И - три шага; три треска рассевшихся бревен; и металлическим задом своим гулко треснул по стулу литой император, и зеленеющий локоть всей тяжестью меди валился на стол колокольными звуками; медленно снял с головы императоревой медный венок; лавры грохотнооборвались. И бряцая и дзанкая, до красна раскаленную трубочку повынимала рука; и указывала глазами на трубочку; и - подмигнула па трубочку: "Perro Primo Catherins Secunda"".

Это явление - ослепительный взрыв света во тьме. А. Белый здесь - достойный наследник А. С. Пушкина. На мгновение в его герое Дудкинс оживает бедный Евгений из "Медного Всадника" и "тяжело-звонкое скаканье" царственного всадника наполняет роман своим торжественно-величавым ритмом, и, кажется, "Петербург" Белого - гениальное завершение гениальной пушкинской поэмы. Но лишь на мгновение. Уже в следующей главе автор снова погружается в свой сумеречный бредовый мир, и хороводы масок продолжают свое утомительное кружение.

Трудно говорить о психологии героев Белого. "Куклы", "бранкуканы", "мокрицы", безличные и косолапьте чудовища, хари и контуры, разлетающиеся копотью, не имеют психологии. Но среди этой вереницы призраков, две фигуры - сенатор Аблеухов и его сын Николай Аполлонович - хранят следы некоторой человечности. Она обескровлена и обездушена, но не окончательно истреблена. Здесь Белый прикасается к реальности - к личному опыту, пережитому в детстве и юности. Запас этих впечатлений и воспоминаний оказался неисчерпаемым для Белого-писателя. Во всех своих романах он вновь и вновь перерабатывает жизненный материал ранних лет. Есть что-то пугающее, почти маниакальное в завороженности одной темой. Жизнь Белого - не восходящая линия, а замыкающая круг. После сложных скитаний житейских, идеологических и литературных, он всегда возвращается в детскую комнату "профессорской квартиры", в тесный мир "семейной драмы".

Повествовательная проза Белого определяется тремя мотивами: воспоминаниями детства, фигурой чудака-отца и двойным семейным конфликтом - между отцом и матерью и между отцом и сыном.

В романе "Петербург" образ сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова отражает черты обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева и героя "Анны Карениной" Алексея Александровича Каренина. Но художественная фигура зловещего старика оживает только при соприкосновении с личностью отца автора - профессора Николая Васильевича Бугаева. Аблеухов - тоже "чудак"; человек, живущий абстракцией, в мире чисел и геометрических линий. Он так же беспомощен перед "невнятицей" конкретной действительности, как и математик Бугаев; так же привержен регламентации, теории, методу; так же безысходно заперт в своей "черепной коробке".

Мотив "семейной драмы" составляет завязку романа. Намечен конфликт между отцом и матерью: жена Аблеухова, сбежавшая от мужа с певцом Миндалини, возвращается к нему через два с половиной года. Конфликт между отцом и сыном развернут, как столкновение двух миров, как символический образ революции 1905 г. В образе сына сенатора Николая Аполлоновича, студента-кантианца - стилизованный портрет самого автора эпохи 1905 г. В центре романа сложный "комплекс" отношений между сенатором и его сыном. "Проблема отца", сдавившая, почти задушившая детское сознание Белого, - раскрывается теперь, как любовь-ненависть, как подсознательное желание смерти отца. Белый беспощадно анализирует свое двойственное чувство:

"Николай Аполлонович проклинал свое бренное существо и поскольку был образом и подобием он отцу, он - проклял отца: богоподобие его должно было отца ненавидеть. Николай Аполлонович отца чувственно знал, до мельчайших изгибов и до невнятных дрожаний: был чувственно абсолютно равен отцу: он не знал, где кончается он и іде в нем начинается этот сенатор <...> когда оба соприкасались друг с другом, то они являли подобие двух повернутых друг на друга отдушин; и пробегал неприятнейший сквознячок <...> Менее всего могла походить на любовь эта близость: ее Николай Аполлонович ощущал, как позорнейший физиологический акт ".

Сын - бунтарь, отдаленно связанный с террористами, -презирает реакционную деятельность отца:

"Николай Аполлонович пришел к заключению: родитель его, Аполлон Аполлонович негодяй..."

Сын - потенциальный отцеубийца. Судьба торопится неосознанное желание его воплотить в действительность. Он соглашается "взять на храпение" бомбу, от которой должен взлететь на воздух дом сенатора. Но тут двойственность сознания снова вступает в свои права. Мысль об убийстве отца ужасает сына. Ведь он его любит.

Так же трагически двоится отношение сенатора к сыну. Он боится и ненавидит его:

"Сидя в своем кабинете, сенатор пришел к убеждению, что сын - негодяй. Так над собственной кровью и плотью шестидесятивосьмилетний папаша совершал умопостигаемый террористический акт".

Не только сын - потенциальный отцеубийца, но и отец "умопостигаемый сыноубийца". Но это неполная правда: полная правда в том, что сыноубийца - нежнейший отец. Белый любит совместимость несовместимого, правду в неправде, добро во зле: он наслаждается трагизмом противоречий. В одной из самых сильных сцен романа передается разговор отца с сыном во время обеда. Николай Аполлонович "в порыве бесплодной угодливости, подбегая к родителю, стал поламывать свои тонкие пальцы <...> Аполлон Аполлонович перед сыном стремительно встал (все сказали б - вскочил)"... Тянется вялый разговор с пустотами напряженного молчания. Наконец сын говорит о "Theorie der Erfahrung" Когена - сенатор путает Конта с Кантом... "Не знаю, не знаю, дружок: в наше время считали не так..." И вдруг старик вспоминает время, когда его Коленька был гимназистом и объяснял ему все "подробности о когортах..." А позже, когда он подрос, отец бывало клал ему ладонь на плечо и говорил: "Ты бы, Коленька, читал логику Милля: полезная книга. Два тома... Ее я в свое время читал - от доски до доски"... И вот нет больше ненависти. "Подобие дружбы возникало к десерту: и иногда становилось им жаль обрывать разговор"... Пообедав, они расхаживают по анфиладе комнат, и снова - встает прошлое...

"Так когда-то бродили они по пустой анфиладе - совсем мальчуган и <...> отец; он похлопывал по плечу белокурою мальчугана, показывал звезды: "Звезды, Коленька, далеко; от ближайшей звезды лучевой пучок пробегает к земле два с лишним года... Так вот, мой родной!""

Вся эта беседа - точнейшая запись обычных разговоров "Бореньки" Бугаева с отцом: об этом свидетельствуют критики Белого. В романе "Петербург" автобиографический материал подчинен требованиям вымышленной фабулы; и все же видоизменен, но не искажен. Аблеуховы - Аполлон Аполлонович и Николай Аполлонович - в самом существенном и глубоком отражают автора и его отца.

По отношению к Белому применимо учение Фрейда о "комплексе Эдипа". Душевная рана, полученная в раннем детстве, стала для него роком наследственности. Образ отца и любовь-ненависть к нему предопределили его трагическую судьбу. Об Аблеухове-сыне автор пишет: "Николай Аполлонович стал сочетанием отвращения, перепуга и похоти". В этом его "первородный грех", которого он не может ни изжить, ни искупить. "Наследственная триада" владеет им деспотически: похоть к Софии Петровне Ликутиной, отвращение к отцу и к себе самому - и вечный перепуг, ужас перед надвигающейся гибелью ("сардинница" с часовым механизмом должна взорваться). Он малодушно старается свалить свою вину на других ("провокаторы") и отлично знает: "провокация была в нем самом". Николай Аполлонович страдает манией преследования и чувством всеугрожаемости. На этой патологической почве происходит разложение сознания и развоплощение действительности. Действие романа превращается в нагромождение "ужасов".

Вячеслав Иванов посвятил "Петербургу" Андрея Белого замечательную статью, озаглавленную "Вдохновение ужаса". В ней он заявляет: "Я твердо знаю, что передо мною произведение необычайное и в своем роде единственное". В. Иванов упрекает Белого в том, что в изображении Петербурга 1905 г. он не показывает "всех реальных сил русской земли", что, зная Имя, от которого вся нежить тает, как воск от лица огня, он не довольствуется этим Именем и пытается "приурочить Его к обманчивым, мимо бегущим теням". Потом он вспоминает, как автор читал ему "на башне" рукопись своего романа:

"Мне незабвенны вечера в Петербурге, когда А. Белый читал по рукописи свое еще не оконченное произведение <...> Я, с своей стороны, уверял его, что "Петербург" - единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого - сам Медный Всадник <...> В те дни, когда поэт читал мне свой "Петербург", я был восхищен яркостью и новизною слышанного, потрясен силою его внутреннего смысла и глубиной избыточествующих в нем прозрений... В этой книге есть подлинное вдохновение ужаса. Читателю начинает казаться, что проглоченная бомба - общая и исчерпывающая формула условий личного сознания, коим наделены мы все в земном плане. "Познай самого себя" <...> Четыре стены уединенного сознания - вот гнездилище всех фурий ужаса!"

В. В. Иванов, не колеблясь, называет роман "гениальным творением А. Белого". Эта оценка едва ли покажется преувеличенной, если рассматривать роман в целом, как произведение словесного искусства. О рождении замысла романа из звука рассказывает Белый в любопытной неизданной заметке от 31 августа 1921 г.

"Внешнее, - пишет он, - иногда внутренней внутреннего... Я, например, знаю происхождение содержания "Петербурга" из л-к-д-пп-пп-лл, где "к" звук духоты, удушения от "пп-пп" давления стен аблеуховского "желтого дома", а "лл" - отблески "лаков", "лосков" и "блесков" внутри "пи-пн" - стен или оболочки "бомбы" (Пени Пеннович Пени). А "ил" -носитель этой блещущей тюрьмы - Аполлон Аполлонович Аблеухов; а испытывающий удушье "к" в "и" на "л" блесках есть Николай Аполлонович, сын сенатора..."

Белый осмысливает созвучие из сочетания плавных губных и гортанных рождение эмоции: они обрастают образами и идеями. 'Гак музыкально строится фраза, в определенной тональности складываются главы, и вырастает фабула из аллитераций и ассонансов. Проза Белого - инструментована. Один пример:

"...Ему захотелось, чтобы вперед пролетела карета, чтобы проспекты летели навстречу - за проспектом проспект, чтобы вся сферическая поверхность планеты оказалась охваченной, как змеиными кольцами, черновато-серыми домовыми избами; чтобы вся, проспектами притиснутая земля, в линейном космическом беге пересекла бы необъятность прямолинейным законом; чтобы сеть параллельных проспектов, пересеченная сетью проспектов, в мировые бы ширилась бездны плоскостями квадратов и кубов..."

Доминанта этого отрывка - проспект; сочетаниями "пр - сп" окрашена вся звуковая его ткань. С ними соединяется другая линия аллитерации "л - к": гласные аккомпанируют мелодии на "е" ("пролетела карета, проспекты летели навстречу... сеть параллельных проспектов"). Как и в имени героя Аполлона Аполлоновича, так и в инструментовке всего романа - "лоски" и "блески" "л" сталкиваются с "удушьем" "п". Во второй части звук "п" усиливается. "Удушье" воплощается в созвучье "Пепп Пеппович Пепп"; бушует звуковой вихрь, ревут медные инструменты, бабахают барабаны "б" и "п". Оркестр гремит оглушительно "con tutta forza". Перекличка "к" и "п" становится звукописью каменного Петербурга.

Грузное великолепие "града Петрова" и "тяжело-звонкое скаканье" Медного Всадника передается автором в метрической схеме анапеста. И снова сами имена героев - Аполлон Аполлонович и Николай Аполлонович предопределяют структуру романа. Их анапестическая природа становится ритмическим законом для всего произведения: "И субъект (так сказать обыватель) озирался тоскливо; и глядел на проспект стерто-серым лицом: циркулировал он в бесконечность проспектов..." В "сирийской", т.е. в первой (полной), редакции эта непрерывная и бесконечная цепь анапестов создавала утомительное однообразие. Р. В. Иванов-Разумник подсчитал, что на странице "сирийского" издания (в сцене появления Медного Всадника) встречается 58% анапестов и 2% амфибрахиев.

Андрей Белый - создатель повой литературной формы, новой музыкально-ритмической прозы. Учителями его были А. С. Пушкин, автор "Медного Всадника" и "Пиковой Дамы", и Ф. М. Достоевский, творец "Преступления и наказания". В образе одинокого "мечтателя" - революционера Дудкина - Белый соединяет черты Евгения, Германа, Черткова и Раскольникова. Его "Петербург" завершает блистательную традицию великой русской литературы.