"Вишневый сад"

Последняя пьеса Чехова – некий драматургический парадокс. Она совершенно лишена сюжетного движения, без которого, кажется, драматический род творчества не может существовать, и целиком погружена в быт. Здесь нет свойственных "Чайке", "Дяде Ване", "Трем сестрам" напряженных кульминационных всплесков, где разрушаются человеческие судьбы, возникают трагические развязки. В центре интриги – продажа имения Раневской и Гаева, сестры и брата. В первом действии эта тема возникает в виде разговоров о приближающихся торгах и такой остается на протяжении почти всей пьесы: до финального краткого фрагмента, когда выясняется, наконец, кто и как приобрел имение. Четвертое действие, самое статичное, – всего лишь развернутый эпизод отъезда из имения.

Между тем "Вишневый сад" – одно из совершенных чеховских драматургических созданий и одновременно пророческое предсказание о судьбах России и мира, и в этом смысле автор пьесы ни в чем не уступает по масштабу высказанных им идей ни Толстому, ни Достоевскому.

Пьеса четко структурирована. В ней отчетливо выделяются две группы действующих лиц. Первая – бывшие владельцы живых душ, которых развратило праздное существование за чужой счет, за счет тех людей, которых они не пускали дальше передней. Это Раневская, Гаев, соседний помещик Симеонов-Пищик. Им противопоставлены "новые люди": Лопахин, сын бывшего крепостного человека Раневских, сейчас крупный предприниматель, и молодое поколение – Петя Трофимов, студент, бывший учитель сына Раневской, трагически погибшего семилетнего мальчика, и Аня, дочь Раневской.

Первая группа лиц создает выразительную картину печального исхода: оскудения, разрушения "дворянских гнезд" – болезненного процесса, начало художественному исследованию которого было положено Гончаровым, Тургеневым и продолжено Островским. Этот мир обречен. Раневская и Гаев давно уже живут в долг, который все растет. Только случайность в состоянии помочь им избежать краха. Так происходит с Симеоном-Пищиком: то железная дорога вдруг пройдет по его землям, то англичане найдут в его владениях какую-то белую глину и заключат контракт на несколько лет, что дает ему возможность отдать хотя бы часть своих долгов, оставшись снова без гроша в кармане, но потому-то он и сосредоточен исключительно на деньгах, говорит только о них и мечется в поисках тех, кто рискнет ссудить его новым займом.

Раневская тоже может существовать, лишь транжиря деньги, не зная им счета. Во втором действии к ужасу Вари, ее приемной дочери, которая ведет хозяйство, едва сводя концы с концами, Раневская отдаст золотой какому-то пьяному проходимцу, а спустя некоторое время, уже в третьем действии – свой кошелек крестьянам, пришедшим проститься. Деньги, не принадлежащие ей, присланные на покупку имения, она захватит с собой в Париж, где ее ждет вскоре, так как этих средств не хватит надолго, нищенская жизнь и где на каждом перекрестке маячат тени таких же, как она, промотавших "бешеные деньги" героев Островского – Телятева ("Бешеные деньги"), Глафиры и Лыняева ("Волки и овцы").

Под стать Раневской ее брат, Гаев, которого, как и во все прежние годы, одевает и раздевает камердинер Фирс, бывший его крепостной. Гаев и в самом деле, перекочевав за пятый десяток лет, нуждается в уходе за собой, как ребенок. Отсутствие каких бы то ни было мыслей компенсируется болтовней: то он сбивается на патетическую декламацию, увидев перед собой шкаф ("Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал..." и т.п.), то закат солнца вызывает у него подобного же рода нелепую декламацию в возвышенном духе ("О природа, дивная, ты блещешь вечным сиянием, прекрасная и равнодушная..."), так что его то и дело приходится останавливать. Гаев пускается в рассуждения с половыми в дрянном ресторане о декадентах или за неимением что сказать, а это чаще всего случается, сбивается на бильярдный жаргон ("Режу в угол!.. От шара направо в угол! Режу в среднюю!.. Желтого в середину! Дуплет в угол... Круазе в середину" и т.п.). Все это говорится без всякого смысла, лишь бы чем-то заполнить паузу. После краха с имением Гаеву подготовили место в банке, где он вряд ли долго продержится по причине своей лени.

Между тем спасти имение, вишневый сад, которым Раневская и Гаев так дорожат, и самих себя вместе с ним сестре и брагу ничего не стоит, нужно только последовать совету Лопахина: разбить землю на дачные участки и выставить их на продажу. Однако они на протяжении всего действия и пальцем не пошевельнут, чтобы хоть что-то сделать, их поступки выливаются в бесконечные разговоры и в бессмысленные предположения о том, чему они сами не верят. Дело в том, что Раневская и Гаев не понимают Лопахина, им недоступна его логика человека дела, они живут в мире иллюзий, не имеющих никакого отношения к реальной жизни. "Какая чепуха!" – постоянная реакция Гаева на повторяющееся раз за разом предложение Лопахина, пытающегося пробиться к их сознанию. "Я вас не совсем понимаю", – вторит Раневская, пускаясь в рассуждения о красоте сада, который обречен вместе с его владельцами, если они по-прежнему будут бездействовать.

А. П. Чехов создал в пьесе безжалостную по своей обличительной силе картину краха некогда привилегированного сословия, русского дворянства, потерявшего эти свои давние привилегии, ничего не приобретя взамен. Они оказались у порога гибели и гибнут на наших глазах, и если тургеневский Лаврецкий в "Дворянском гнезде" говорит, что он в конце концов научился землю пахать, т.е. вести хозяйство, то такая перспектива уже невозможна для героев Чехова. Здесь наступила полная – и уже необратимая – деградация личности, атрофия всякого чувства реальности и чувства цели. Они обречены. Это безжалостный приговор драматурга недавним всевластным хозяевам жизни.

Галерею рассмотренных лиц дополняет Фирс, камердинер Гаева. Старик все еще грезит прошлым. Освобождение от крепостного права он называет несчастьем. Символична последняя сцена пьесы. Преданный слуга, о котором в суматохе забыли, больной, обессиленный старик, брошен, по всей вероятности, на гибель в наглухо заколоченном, истопленном громадном, холодном доме, куда заглянут очень нескоро. А. П. Чехов остается верен себе: в "Вишневом саде", где события развертываются так буднично, медлительно, в финале звучит трагическая нота гибели человека.

Однако и те, кто приходит на смену Раневским и Гаевым, не вызывают у автора никаких иллюзий. Прежде всего это Лопахин. Несмотря на свою привязанность к Раневской и искреннее желание ей помочь, это делец. Деньги – вот чему он молится и к чему стремится. Остальное не имеет для него никакой цены. Лопахин мало развит, засыпает над книгой, и как был, так и остался, по собственному признанию, мужик мужиком.

Лопахин – новое лицо в драматургии Чехова, да, пожалуй, и в русской драматургической классике. Эскизно намеченный в 1870-е гг. Островским тип предпринимателя, купца и промышленника Василькова ("Бешеные деньги") с некоторыми свойственными ему порывами возвышенного романтика-идеалиста приобрел у Чехова действительно реальные черты во всем выдержанного, правдивого характера. Купив вишневый сад, о котором все говорят с восторгом, Лопахин тут же принимается рубить его, чтобы на этом месте построить приносящие верный доход дачи, так что старые владельцы имения и сада уезжают из дорогих сердцу мест под звуки ударов топора по деревьям. Все должно приносить доход, с недавним прошлым покончено раз и навсегда – таков "момент истины" Лопахина.

Характерно, что идеи пьесы неожиданно актуализировались в России в 1990-е гг. и в начале нынешнего XXI столетия: Чехов невольно предсказал для страны новую эпоху болезненной ломки общественного сознания, грубое торжество капитала, крушение недавних иллюзий.

Точно так же, как Лопахин противопоставлен Раневской и Гаеву, его отрицанием становятся Петя Трофимов и Аня. Это тоже "новые люди", но в ином роде, чем Лопахин. К тому же у них есть литературные прообразы в самом творчестве Чехова. Петя Трофимов занял место Вершинина из "Трех сестер", он такой же чудак, как словоохотливый артиллерийский подполковник. Он словно подхватывает речи последнего о совершенствовании человечества, о стремлении людей быть свободными и счастливыми, о необходимости трудиться всем без исключения. Новое в этих, в сущности уже знакомых по предыдущей пьесе речах заключается только в том, что в них более резко подчеркнуты критические выпады против существующего положения вещей, чаще говорится о нужде трудящегося люда, об ужасных условиях его существования, о праздности интеллигенции. Петя полагает, что владение живыми душами переродило русское образованное общество. "Мы отстали, – утверждает он, – по крайней мере лет на двести, у нас нет еще ровно ничего, нет определенного отношения к прошлому... надо сначала искупить наше прошлое, покончив с ним, а искупить его можно только необычайным, непрерывным трудом". Затем Трофимов вновь возвращается к мысли, которая так часто обсуждалась героями "Трех сестер" и "Дяди Вани": "Если мы не увидим, не узнаем его (счастья. – Н. Ф.), то что за беда? Его увидят другие!"

Образ вишневого сада приобретает в пьесе символическое значение. Это не только поразительная природная красота, которая в самой себе таит мечту о прекрасном будущем ("Вся Россия наш сад!" – утверждает горячий энтузиаст Петя Трофимов), но и мысль о несправедливом устройстве жизни, о страданиях людей, испытываемых ими в прошлом и в настоящем ("... неужели, – говорит Петя, – с каждой вишни в саду, с каждого листка, с каждого ствола нс глядят на вас человеческие существа, неужели вы не слышите голосов?" – голосов людей, замученных вольно или невольно владельцами этого прекрасного сада).

Таким образом, вишневый сад в авторской трактовке не несет в себе той однонаправленной, возвышенной риторики и патетики, какие часто возникали в сценических интерпретациях советского театра эпохи "насильственного" оптимизма. Чеховская пьеса была несравненно более сложной, правдивой, она выражала драматизм, даже трагедийные оттенки жизни, сотканной из множества противоречий, и потому продемонстрировала свою необычайную силу: даже в конце прошлого – начале XXI в. она воспринималась не просто как современная, но как своевременно высказанная идея, словно рожденная пророческой силой гения на злобу дня уже нового века.

Пьеса отразила в себе предыдущие поиски автора. Аня, бесспорно, восходит к образу Пади из рассказа "Невеста" (1903); Петя Трофимов, как две капли воды, похож на Сашу, героя того же рассказа, это его первообраз, его литературный прототип; Варя в своих отношениях с Лопахиным имеет типологическое родство с Соней и Астровым ("Дядя Ваня"). Но наиболее очевидно обобщающая роль пьесы проявляется в завершении разрабатываемого Чеховым на протяжении многих лет типа "чудака", энтузиаста- неудачника, который, однако, играет у драматурга важную роль "катализатора", ускорителя духовной жизни других. То, что было найдено в образах Лихарева (рассказ "На пути") и Иванова (пьеса "Иванов"), продолжено в Вершинине ("Три сестры"), будет особенно полно продемонстрировано в последнем герое этого ряда – Пете Трофимове, который такой же неудачник, как и они. Однако в Трофимове ярко дает себя знать черта "родоначальника" этой галереи лиц – Лихарева – с его способностью зажигать других, в особенности молодые женские души (история его жены и Иловайская). Именно Петя Трофимов, постаревший, потрепанный жизнью вечный студент, "недотепа", как его называют с легкой руки Фирса, увлекает на новый путь самостоятельной, осмысленной жизни Аню. В последней пьесе Чехов замыкает типологическую цепь персонажей, возвращаясь вновь к типу Рудина, лишая его, однако, возвышенных романтических красок тургеневского образа (гибель Рудина на парижских баррикадах). Дело в том, что Петя Трофимов временами не просто комический, а фарсовый герой: то он скатится кубарем с лестницы, то окажется высмеян Лопахиным и даже Фирсом, то потеряет свои калоши и получит взамен чужие и т.п. Патетический тон его высказываний постоянно нейтрализуется, снижается автором. А. П. Чехов остается верен себе: драма русской жизни рисуется им в комедийном духе, а не в духе приподнятой романтической риторики, свойственной этому персонажу, переводится автором в плоскость обыденной реальности.

Необычайная сила воздействия "Вишневого сада" и жизненная стойкость последней пьесы Чехова на исходе его творческого пути заключались в том, что она представляла собой синтез многолетних усилий автора как в драматургии, так и в прозе, а сам он высказался в ней не просто как гениальный художник, но еще и как гениальный аналитик закономерностей русской жизни, повторенных самой действительностью России спустя столетие.