Вера

Интуиции близка вера – глубокое, искреннее, эмоционально насыщенное убеждение в справедливости какого-то положения или концепции.

Вера заставляет принимать какие-то положения за достоверные и доказанные без критики и обсуждения. Как и интуиция, вера субъективна. В разные эпохи предметом искренней веры были диаметрально противоположные воззрения: то, во что когда-то свято веровали все, спустя время большинству представлялось наивным предрассудком. Вера затрагивает не только разум, но и эмоции; нередко она захватывает всю душу и означает не только интеллектуальную убежденность, но и психологическую расположенность. В отличие от веры интуиция, даже когда она является наглядно-содержательной, затрагивает только разум. Если интуиция – это непосредственное усмотрение истины и добра, то вера – непосредственное тяготение к тому, что представляется истиной или добром.

Вера противоположна сомнению и отлична от знания. Если человек верит в какое-либо утверждение, он считает его истинным на основании соображений, которые представляются ему достаточными.

В зависимости от способа, каким оправдывается вера, различают рациональную веру, предполагающую некоторые основания для своего принятия, и нерациональную веру, которая служит оправданием самой себе: сам факт веры считается достаточным для ее оправдания.

Самодостаточную веру иногда называют "слепой". Например, религиозная вера в чудо не требует какого-либо обоснования чуда помимо самого акта веры в него.

Ни рациональная, ни тем более нерациональная вера не гарантируют истины. Например, если кто-то твердо верит, что на Марсе тоже есть жизнь, то отсюда не следует, что это действительно так.

Иногда знание определяется как оправданная, истинная вера: человек знает какое-то утверждение, если он верит в данное утверждение и оно является истинным независимо от веры в него. Данным определением знание сводится к вере и истине, но вряд ли это делает понятие знания более ясным.

Существует мнение, что вера, прежде всего религиозная вера, не имеет ничего общего со знанием, поскольку вера и знание относятся к дополняющим друг друга, но не сопоставимым сторонам действительности.

Например, физик М. Планк был убежден в том, что религия потому соединима с естествознанием, что они относятся к совершенно разным сторонам реальности. Об этом в своих воспоминаниях свидетельствует В. Гейзенберг.

Естествознание имеет дело с объективным материальным миром. Оно ставит задачу формулировать правильные высказывания об объективной действительности и понять существующие в ней связи. Религия же имеет дело с миром ценностей и ведет речь о том, что должно быть. В естествознании говорится о верпом и неверном; в религии – о добром и злом, о ценном и не имеющем ценности. Естествознание – основа технически целесообразного действия, религия – основа этики. Поэтому представляется, что конфликт между этими двумя сферами, начавшийся в XVIII в., покоится на недоразумении, которое возникает, когда мы истолковываем образы и сравнения религии как естественнонаучные утверждения, что, конечно, бессмысленно. Естествознание в известном смысле есть тот способ, каким мы подходим к объективной стороне действительности, каким мы разбираемся в ней. Напротив, религиозная вера есть выражение субъективного решения, в котором мы устанавливаем для себя ценности, упорядочивая в соответствии с ними свое жизненное поведение.

Сам В. Гейзенберг но поводу этого разграничения объективного и субъективного, истины и ценностей замечает: "...мне от такого разделения немного не по себе. Я сомневаюсь, что человеческие общества могут долгое время жить с таким четким разграничением между знанием и верой".

Эту точку зрения разделяет и физик В. Паули: "Полное разделение между знанием и верой – это, несомненно, лишь паллиатив на краткое время. Например, в западной культурной сфере в не столь далеком будущем может прийти момент, когда сравнения и образы прежней религии перестанут обладать убедительностью даже для простого народа; боюсь, что тогда в самый короткий срок распадется и прежняя этика и будут происходить столь ужасные вещи, что мы не можем сейчас их даже представить себе. Так что я не вижу большого смысла в философии Планка, даже если она логически выдержана и даже если я уважаю вытекающую из нее жизненную установку".

Соотношение знания и веры во многом неясно. Очевидно только, что они существенно переплетены, нередко взаимно поддерживают друг друга и разделение их и отнесение к разным, не соприкасающимся друг с другом сторонам действительности может быть только временным и условным.

Знание всегда подкрепляется интеллектуальным чувством субъекта. Предположения не становятся частью науки до тех нор, пока их кто-нибудь не выскажет и не заставит в них поверить.

"Как всякое интеллектуальное действие, искреннее утверждение всегда несет в себе также и эмоциональную нагрузку, – пишет М. Полани. – С его помощью мы стараемся уверить, убедить тех, кому мы адресуем свою речь".

Вера стоит не только за отдельными утверждениями, но и за целостными концепциями или теориями. Особенно наглядно это выявляется при переходе от старой теории к новой. Основные трудности их сравнения и выбора между ними связаны с разными системами верований, стоящими за ними.

Разные системы веры используют понятия, между которыми невозможно установить обычные логические отношения (включение, исключение, пересечение); заставляют своих сторонников во многом видеть вещи по-разному, диктуют разные восприятия; включают в себя разные методы обоснования и оценки выдвигаемых положений.

Именно этими чертами характеризуются и отношения между старой и приходящей ей на смену новой теорией, в силу чего переход от признания одной теории к признанию другой аналогичен "акту обращения" в новую веру и не может быть осуществлен шаг за шагом на основе логики и нейтрального опыта. Как показывает история науки, этот переход происходит или сразу, хотя не обязательно в один прием, или не происходит вообще при жизни современников.

Коперниканское учение приобрело лишь немногих сторонников в течение почти целого столетия после смерти Н. Коперника. Работа И. Ньютона не получила всеобщего признания, в особенности в странах континентальной

Европы, в продолжение более чем 50 лет после появления "Начал". Пристли никогда не принимал кислородной теории горения, так же как лорд Кельвин не принял электромагнитной теории и т.д.

М. Планк замечал, что "новая научная истина прокладывает дорогу к триумфу не посредством убеждения оппонентов и принуждения их видеть мир в новом свете, но скорее потому, что ее оппоненты рано или поздно умирают и вырастает новое поколение, которое привыкло к ней".

Приведем слова по поводу "обращения в новую теорию", которые Ч. Дарвин написал в конце книги "Происхождение видов": "Хотя я вполне убежден в истине тех воззрений, которые изложены в этой книге в форме краткого обзора, я никоим образом не надеюсь убедить опытных натуралистов, умы которых переполнены массой фактов, рассматриваемых ими в течение долгих лет с точки зрения, прямо противоположной моей... Но я смотрю с доверием на будущее, на молодое возникающее поколение натуралистов, которое будет в состоянии беспристрастно взвесить обе стороны вопроса".

Сторонники конкурирующих теорий проводят свои исследования в разных мирах. Поэтому "две группы ученых видят вещи по-разному, хотя и наблюдают за ними с одной позиции и смотрят в одном и том же направлении, – пишет Т. Кун. – В то же время нельзя сказать, что они могут видеть то, что им хочется. Обе группы смотрят на мир, и то, на что они смотрят, не изменяется. Но в некоторых областях они видят различные вещи, и видят их в различных отношениях друг к другу. Вот почему закон, который одной группой ученых даже не может быть обнаружен, оказывается иногда интуитивно ясным для другой".

С позиции существующих методологических стандартов новая теория обычно кажется хуже старой: она не так полно соответствует большинству фактов, решает меньше проблем, ее технический аппарат менее разработан, ее понятия менее точны и т.д. Чтобы развить ее потенциальные возможности, нужна решимость принять ее и начать разрабатывать, но принятие решения такого типа может быть основано только на вере.

Итак, переход от старой теории к новой связан с изменением системы верований. Однако это не означает, что ученых нельзя убедить в необходимости изменения их образа мышления. Аргументация присутствует и здесь, но она не только не является доказательной, но и вообще не имеет единой и унифицированной формы.

Определенная система верований лежит в основе не только отдельной теории, но и самой науки в целом. Эта система задает предпосылки научного теоретизирования и определяет то, что отличает научное мышление от идеологического, утопического или художественного мышления. Совокупность мыслительных предпосылок науки размыта, значительная их часть носит характер "неявного знания". Этим прежде всего объясняется то, что науку трудно сколько-нибудь однозначно отграничить от того, что наукой не является, и определить научный метод исчерпывающим перечнем правил.

Предпосылочным, опирающимся на неявные, размытые верования является и мышление целой исторической эпохи. Совокупность этих верований определяет стиль мышления данной эпохи, ее интеллектуальный консенсус. Стиль мышления почти не осознается той эпохой, в которой он господствует, и подвергается определенному осмыслению и критике только в последующие эпохи. Переход от стиля мышления одной эпохи к стилю мышления другой – стихийно-исторический процесс, занимающий довольно длительный период.

Возможности аргументации ограничены даже в пауке, особенно в периоды кризиса старых теорий и появления новых. Эти возможности становятся уже при попытках отделить научное, теоретическое мышление от практического или художественного. Аргументация становится почти бессильной, когда какая-то эпоха пытается определить те общие верования, которые обусловливают облик ее мышления, ее миропонимания и мироощущения.

Ссылка на твердую веру, решительную убежденность в правильности какого-либо положения может использоваться в качестве аргумента в пользу принятия этого положения. Однако аргумент к вере кажется убедительным и веским, как правило, лишь тем, кто разделяет эту веру или склоняется к ее принятию. Другим аргумент от веры может казаться субъективным или почти что пустым: верить можно и в самые нелепые утверждения.

Тем не менее, как замечает Л. Витгенштейн, возможна ситуация, когда аргумент к вере оказывается едва ли не единственным. Это – ситуация радикального инакомыслия, непримиримого "разноверия". В таком случае обратить инакомыслящего разумными доводами невозможно и остается только крепко держаться за свою веру и объявить противоречащие взгляды еретическими, безумными и т.п. Там, где рассуждения и доводы бессильны, выражение твердой, неотступной убежденности может со временем сыграть какую-то роль. Если аргумент к вере заставит инакомыслящего присоединиться к противоположным убеждениям, это не будет означать, конечно, что данные убеждения по каким-то интерсубъективным основаниям предпочтительнее.

Аргумент к вере в редких случаях выступает в явном виде. Обычно он подразумевается, и только слабость или неотчетливость приводимых прямо аргументов косвенно показывает, что за ними стоит неявный аргумент к вере.

Например, средневековый комментатор Дионисий Картузианец так раскрывает идею, что мрак – это сокровеннейшая сущность Бога: "Чем более дух близится к сверхблистающему божественному Твоему свету, тем полнее обнаруживаются для него Твоя неприступность и непостижимость, и когда он вступает во тьму, то вскоре и совсем исчезают все имена и все знания. Но ведь это и значит для духа узнать Тебя: узреть вовсе незримого; и чем яснее зрит он сие, тем более светлым он Тебя прозревает. Сподобиться стать этой сверхсветлою тьмою – о том Тебя молим, о преблагословенная Троица, и дабы через незримость и неведение узреть и познать Тебя, ибо пребываешь сверх всякого облика и всякого знания. И взору тех лишь являешься, кои, все ощутимое и все постижимое, и все сотворенное, равно как и себя самих, преодолев и отринув, во тьму вступили, в ней же истинно пребываешь".

Здесь только один явный аргумент, понятный средневековой аудитории, – ссылка на авторитет. В Библии сказано: "И содеял мрак покровом Своим". Другим, подразумеваемым доводом является аргумент к вере: тому, кто уже верит, что Бог непредставим и невыразим, могут показаться убедительными и свет, обращающийся во мрак ("сверхсветлая тьма"), и отказ от всякого знания ("узрение и познание через незримость и неведение").

Иногда аргумент к вере маскируется специально, чтобы создать впечатление, будто убедительность рассуждения зависит только от него самого, а не от убеждений аудитории.

Приведем два примера.

Фома Аквинский пытался строго разделить то, что может быть доказано при помощи разума, и то, что требует для своего доказательства авторитета Священного Писания. Б. Рассел упрекает св. Фому в неискренности: вывод, к которому тот должен прийти, определен им заранее.

"Возьмем, например, вопрос о нерасторжимости брака. Нерасторжимость брака защищается св. Фомой на основании того, что отец необходим в воспитании детей: (а) потому что он разумнее матери, (б) потому что, обладая большей силой, он лучше справится с задачей физического наказания. На это современный педагог мог бы возразить, что (а) нет никаких оснований считать мужчин в целом более разумными, чем женщин, (б) что наказания, требующие большой физической силы, вообще нежелательны в воспитании. Современный педагог мог бы пойти еще дальше и указать, что в современном мире отцы вообще вряд ли принимают какое-либо участие в воспитании детей".

Однако, замечает Б. Рассел, эти доводы вряд ли убедили бы св. Фому или его последователей: "Ни один последователь св. Фомы не откажется на этом основании от веры в пожизненную моногамию, так как действительные основания этой веры совсем не те, на которые ссылаются в ее обоснование".

Другим примером могут служить аргументы, при помощи которых Аквинат доказывает существование Бога. Все они, кроме ссылки на телеологию, обнаруживаемую в неживой природе, покоятся на предполагаемой невозможности существования ряда, не имеющего первого члена.

Но любому математику известно, что это отнюдь не невозможно; примером, опровергающим посылку св. Фомы, является ряд отрицательных целых чисел, заканчивающийся числом "минус единица". "Но и в данном случае, – заключает Рассел, – вряд ли найдется такой католик, который оставит веру в Бога, даже если он убедится в несостоятельности аргументации св. Фомы; он придумает новые аргументы или найдет прибежище в Откровении".

В обоих примерах основным аргументом является скрытая апелляция к твердой вере аудитории.

Следовательно, аргумент к вере не так редок и не так предосудителен, как это может показаться. Он встречается в науке, особенно в периоды ее кризисов. Он неизбежен при обсуждении многих общих вопросов, например вопроса о будущем человечества или вопроса о предпосылках теоретического мышления. Аргумент к вере обычен в общении людей, придерживающихся какой-либо общей системы веры. Как и все контекстуальные аргументы, он нуждается в определенной аудитории, сочувственно его воспринимающей. В другой аудитории он может оказаться не только неубедительным, но и попросту неуместным.

Аргумент к вере в свое время был основательно скомпрометирован противопоставлением веры, прежде всего религиозной веры, разуму: "конкретная реальность" веры ставилась выше "абстрактных истин умозрения". "Верую, чтобы понимать", – заявляли в Средние века Блаженный Августин и Ансельм Кентерберийский. Христианский теолог Тертуллиан силу веры измерял именно несоизмеримостью ее с разумом: легко верить в то, что подтверждается и рассуждением; но нужна особенно сильная вера, чтобы верить в то, что противостоит и противоречит разуму. По Тертуллиану, только вера способна заставить принять логически недоказуемое и нелепое: "Сын Божий распят; нам не стыдно, ибо полагалось бы стыдиться. И умер Сын Божий; это вполне достоверно, ибо пи с чем не сообразно. И после погребения Он воскрес; это несомненно, ибо невозможно". Но уже в начале XII в. философ и теолог П. Абеляр поставил разум и опирающееся на него понимание перед верой. Выдвинутая им максима "Понимаю, чтобы верить" – ключ к истолкованию соотношения разума и веры.

Бездоказательная вера является антиподом знания, к которому она обычно относится с недоверием, а нередко и с неприязнью. Те, кто отстаивает такую веру, видят ее преимущество в том, что она крепка и активна, ибо идет из глубин души, охватывает и выражает ее всю, в то время как теоретизирующий разум односторонен, поверхностен и неустойчив. Но этот довод малоубедителен. Прежде всего, самые надежные истины, подобные истинам математики и физики, открываются именно разумом, а не верой; не следует, далее, путать веру, требующую, скажем, признания чудес, с верой как глубокой убежденностью, являющейся следствием исторического или жизненного опыта.