Трансформация теоретического марксизма в условиях строительства социализма в отдельно взятой стране
Нет сомнений в том, что репрессированные члены ЦК ВКП(б) и ученые-экономисты также мечтали увидеть СССР мощной в экономическом отношении державой. Однако формы и методы индустриализации, предложенные И. В. Сталиным, казались им неприемлемыми. "Правая" внутрипартийная оппозиция полагала, что изыскание валютных ресурсов для целей обновления техники и строительства новых заводов должно осуществляться рыночными мерами, через развитие товарооборота. "Основной путь индустриализации, – отмечал Председатель СНК А. Н. Рыков, – лежит через сферу обращения, и задача кооперирования крестьянства заключается в организации и объединении его как товаропроизводителя. Противоположная точка зрения, выставляющая главнейшей задачей непосредственное обобществление процессов сельскохозяйственного производства (обработка земли, совместное владение скотом, инвентарем и т.п.) представляется менее правильной"[1].
Другими словами, "правая" оппозиция предлагала сохранить единоличные крестьянские хозяйства, не объединять их в колхозы, оказывать им финансово-организационную помощь со стороны государства через кредитную, сбытовую и снабженческую кооперацию. Этот путь, по ее мнению, позволял более безболезненно изымать часть средств деревни на модернизацию промышленности через механизм рынка и цен, государственный кредитно-налоговый механизм и договорную (контрактную) систему.
Однако в партии и в среде комсомольской молодежи существовала "левая" оппозиция, представленная сторонниками Л. Д. Троцкого, хотя он сам в 1925 г. был уже фактически не у власти. Троцкизм – сложное в мировоззренческом отношении идейно-политическое движение. Он существует в некоторых странах вплоть до настоящего времени и объединяет в основном революционно-настроенных молодых людей. В Советском Союзе того времени троцкизм имел влияние, с которым не могло не считаться руководство партии. Троцкисты предлагали, по сути, организовать колхозы по типу "трудовых армий" и военных поселений. Коллективизацию деревни они рассматривали не с точки зрения создания хозяйственных структур и организационно-производственных форм, а для подготовки массовой рабоче-крестьянской армии, предназначенной для похода на мировой империализм и свершение мировой революции. Коммунизм (социализм) без мировой революции, в масштабах одной страны, они считали таким же абсурдом, как и "земной рай" в каком-либо отдельно взятом уголке планеты.
Таким образом, во внутрипартийных дискуссиях 1920–1930-х гг., которые в конце концов выплеснулись на страницы партийных газет и научных журналов, нашло свое отражение сложное переплетение мировоззренческих и конкретно-хозяйственных проблем страны с разрушенной экономикой и, как писал О. Шпенглер, с нищей молодежью – бледной, возбужденной, постоянно занятой метафизикой, все созерцающей глазами веры, хотя бы речь, по видимости, шла об избирательном праве, о химии или о женском образовании, о кибуцах-колхозах или о новой экономике в глобальном измерении.
Большинство философов и экономистов, участвовавших в методологических дискуссиях 1920–1930-х гг., примыкали к противоборствующим направлениям, получившим названия "механистов" и "идеалистов". Парадокс заключался в том, что ни те ни другие сами себя не определяли в данных понятиях, хотя по-разному трактовали процессы общественного развития, выраженные через марксову категорию "производственные отношения". По Марксу, производственные отношения есть следствие развития производительных сил. Механисты рассматривали производственные силы с точки зрения организации, технологии, технико-экономического состояния хозяйства. Идеалисты полагали, что производственные отношения – не пассивная сторона по отношению к производительным силам, они через посредство права, идеологические формы, формы "сознательного отношения к труду" воздействуют на развитие производительных сил.
С формальной точки зрения и те и другие были правы. Абсолютизация той или иной стороны взаимодействия производительных сил и производительных отношений происходила при распределении скудных финансовых и материальных ресурсов. Как, например, следует подходить к развитию социальной сферы, образованию, здравоохранению, улучшению "соцкультбыта" рабочих, если дефицитные средства надо было расходовать в первую очередь на модернизацию техники, подготовку инженерно-технического персонала, повышение квалификации работников? Что является "первичным", "первоочередным", а что "вторичным", подлежащим финансированию по остаточному принципу? Где та грань, та норма, в результате несоблюдения которой будет нарушено еще одно положение марксизма о "соответствии производственных отношений уровню развития производственных сил"? Их несоответствие, как известно, привело к революции в России, к социальному взрыву. Оно могло привести ко второй революции – контрреволюции (т.е. социальный бунт).
Теоретический социализм в России еще до революции дистанцировался от "утопического социализма", социализма стихийного, эмпирического. Российские марксисты провозгласили себя "научными социалистами", которые руководствуются научной экономической теорией социализма. Учебник по политической экономии, где социализм впервые рассматривался в абстрактно-логических категориях, появился лишь в 1954 г. Методологической основой научной политической экономии социализма послужил параллельно разрабатываемый научный аппарат исторического и диалектического материализма. Это означает, что лишь к середине 1950-х гг. с философско-методологических позиций был осмыслен исторический опыт строительства социализма в СССР. Было отделено, таким образом, достоверное и общезначимое от ложного и случайного.
В соответствии с требованиями философской логики были иерархизированы категории и закономерности, характеризующие механизм функционирования обобществленного хозяйства. В принципе к 1960 гг. для самой советской экономической науки "канонизированный" учебник стал лишь тормозом ее развития, поскольку, как известно, фундаментальная наука не может творчески развиваться в каких-либо "учебно-научных" рамках. С другой стороны, санкционированный ЦК КПСС учебник, защитил значительную часть молодых, неопытных экономистов, пополняющих научные и образовательные учреждения от обвинений в "сознательном вредительстве", высказываемых в теоретических дискуссиях.
В 1920–1930-е гг. гарантией научно-социалистической ортодоксальности служили лишь произведения К. Маркса, В. И. Ленина, Ф. Энгельса, И. В. Сталина, материалы партийных съездов и пленумов ЦК партии. Из всех вышеперечисленных персоналий и источников только в произведениях К. Маркса содержался достаточно широко и подробно разработанный научный аппарат политической экономии. Но применялся он, как известно, лишь к анализу капиталистического способа производства. К 1920– 1930 гг. существовали другие новейшие экономические теории, но они не низвергали, а "узаконивали" капитализм. Этим объясняется приверженность экономическому учению К. Маркса в послереволюционной России, поставившей задачу построить общество, где отсутствует эксплуатация человека человеком.
Теорию социалистической экономики, разработанную в СССР в 1920–1930-е гг. можно назвать марксистской лишь в плане ее философско-методологической составляющей (она была изложена выше). Все, что касается непосредственно механизма хозяйствования в условиях обобществленного производства, особенно его производственная, товарно-денежная, кредитно-финансовая, распределительная, социальная, тарифно-нормативная, плановодирективная и другие составляющие, были выработаны отечественными экономистами-теоретиками, имена которых очень сложно перечислить – многие из них поплатились своими жизнями в ходе научных поисков. "Золотой век" советской экономической мысли был одновременно "последней человеческой жертвой во имя того, чтобы экономическая наука не превратилась в XX столетии в мертвую схоластику, бесплодную игру изощренного ума".
Методологические дискуссии 1920-х гг. явились отражением тех социальных процессов, которые протекали в стране в переходный период, тех трудностей и противоречий, с которыми сталкивалось общество. Вместе с тем эти дискуссии явились продолжением методологических споров, которые велись в марксистской литературе в предшествующие десятилетия. Понять возникновение методологических дискуссий 20-х гг. XX в. можно, лишь рассмотрев теоретические истоки направлений, которые "сталкивались" в экономической литературе, истоки, восходящие к методологическим и философским спорам на рубеже XIX и XX вв.
Дискуссии 1920-х гг. не были простым продолжением обсуждения методологических проблем теоретической экономии в дореволюционной литературе.
Они были объективно обусловлены проблемами послереволюционного хозяйства. Дискуссия о границах предмета политической экономии была, по сути, во многом обусловлена спором о судьбах старых экономических форм (прежде всего товарно-денежных форм) в условиях переходного периода, о соотношении новых и старых экономических форм. Так, А. А. Богданов, считавший стоимостные формы вечными (поскольку трактовал их натуралистически), полагал, что и политическая экономия – вечная наука с вечным, неизменным предметом исследования. Н. И. Бухарин, напротив, полагал, что поскольку вечные законы производства (закон трудовых затрат прежде всего) постепенно сбрасывают стоимостные покровы, постольку и политическая экономия, изучающая лишь стоимостные формы, должна уступить место другой науке – науке об организации производства. И. И. Скворцов- Степанов предполагал, что в любом обществе, известном истории, всегда сосуществовали элементы разных способов производства, изучающиеся общей наукой – политической экономией.
На рубеже 1920–1930-х гг. широко распространенным было мнение, что ликвидация старых экономических форм означает вместе с тем создание новых экономических форм и отношений, диаметрально противоположных старым. В соответствии с этим новая экономическая наука должна быть диаметральной противоположностью старой экономической теории. В 1930-х гг. и много позднее, в экономической литературе предпринимаются попытки сконструировать исходные положения новой политической экономии, прямо противоположные исходным положениям старой политической экономии. Таковы конструкции "основного закона" или "закона движения" социалистической экономики (закон- план или закон – диктатура пролетариата). Товарно-денежные отношения при такой трактовке предмета политической экономии социализма характеризуются как отжившие, или отживающие, или же, наконец, как существующие в порах нового общественного строя, но не имеющие отношения к конституирующим его признакам, играющие сугубо подчиненную роль.
Для всех экономистов 1920-х гг. было бесспорным, что наряду с рыночной связью существует новая форма связи – плановая. Спорным был вопрос о взаимодействии плана и рынка, планового и рыночного начала. Является ли борьба плана и рынка простым внешним столкновением или же план и рынок определенным образом взаимодействуют: план организует рыночные процессы и вместе с тем отражает потребности, выявляемые на рынке, учитывает и определенным образом преломляет рыночные процессы? Являются ли ОГЛАВЛЕНИЕм плана объективные процессы воспроизводства, отражающиеся, в частности и на рыночных соотношениях, или же ОГЛАВЛЕНИЕ плана строится независимо от протекающих в народном хозяйстве рыночных процессов?
Е. А. Преображенский, сторонник Л. Д. Троцкого, полагал, что ОГЛАВЛЕНИЕ плана определяется пропорциями, противоположными рыночным процессам и закономерностям, они определяются в "борьбе с законом стоимости и стоящими за ним рыночными процессами и соотношениями, – законом первоначального социалистического накопления"[2]. Напротив, экономисты – консультанты Госплана, Наркомфина, Наркомзема СССР разрабатывали вопрос о взаимодействии взаимопроникновения плана и рынка (Я. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский). В соответствии с этим различались и представления о методе осуществления плана: прямая ломка рыночных соотношений, сложившихся пропорций или же овладение рынком, регулирование объективных воспроизводственных процессов, в том числе и через рынок, и на этой основе целенаправленное изменение народнохозяйственных пропорций.
Ряд экономистов подчеркивали, что ни рынок, ни план в условиях переходной экономики не устанавливают и не могут установить отдельного, особого равновесия. Лишь на основе взаимного приспособления, взаимодействия плана и рынка устанавливается равновесие хозяйственной системы в целом. С одной стороны, пропорции внутри стихийной части зависят от соотношения с плановым сектором, с другой – план должен учитывать, включать тенденции рынка. Только таким путем план создает возможность подчинения и регулирования рыночных процессов. В результате давление спроса – предложения на плановое хозяйство уже не выступает как всецело враждебное и неуправляемое: оно заранее учтено, включено в процесс планового регулирования в соответствии с задачами плана.
Здесь нужно остановиться на очень важном вопросе в спорах 1920-х гг. Как уже говорилось, для Е. А. Преображенского план и рынок – внешне противостоящие друг другу силы, и задача планового руководства, направляемого законом первоначального социалистического накопления, состоит в вытеснении несоциалистического сектора, преодолении действия закона стоимости. 1
Напротив, Н. Д. Кондратьев, А. В. Чаянов, Л. Н. Юровский и др. рассматривали план, воплощающий волю пролетарского государства, в качестве организатора всего хозяйства в целом, берущего на себя руководство процессом воспроизводства во всех секторах экономики. Социалистический сектор – не просто "одна из воль", хотя бы и самая мощная, он "борется за роль организатора всего общехозяйственного равновесия"[3]. Социалистический сектор – не просто часть хозяйства, но организующий, регулирующий центр хозяйства. Равнодействующая между рынком и планом складывается не сама по себе, не в результате внешнего столкновения спроса – предложения и плана; формирование этой равнодействующей должен взять на себя план, отражая и учитывая спрос – предложение. "Социалистический сектор экономики приближается к тому, чтобы стать субъектом денежного хозяйства, – писал Н. Д. Кондратьев. – Используя кредит, бюджет, налоги, ценообразование, товарные запасы и т.д., финансовый план может вносить элементы организации в стихийные рыночные процессы, “перегруппировывать” стоящие вне организованного сектора экономики силы"[4].
Поскольку в основе плана лежат познание и отражение объективных процессов, включая процессы рыночные, план должен быть гибким, в процессе его осуществления необходима оперативная реакция хозяйственных звеньев на меняющуюся ситуацию, следовательно, необходима широкая самостоятельность трестов и предприятий социалистического сектора.
В переходный период, отмечал Н. Д. Кондратьев, план должен строиться "не по типу негнущихся жестких диспозиций, а по типу системы директив, проведение которых находится под общим руководством и контролем центра, но отнюдь не под его мелочным административным управлением. Все социалистические предприятия, приводящие план, имеют большую свободу маневрирования для проведения основной линии в подвижных и разнообразных рыночных условиях. Если же план будет представлять собой "жесткие диспозиции", регламентирующие каждый шаг предприятий, то, помимо всяких прочих ненормальностей, – неизбежно создалась бы нежизненность, негибкость, неприменимость плана"[5].
Плановая работа в 1920-х гг. прошла ряд этапов: перспективный план ГОЭЛРО – план преобразования производительных сил страны на новой технической основе; планы заготовок и распределения важнейших продовольственных продуктов, сырья, топлива (1919–1920); технико-экономические планы развертывания производства по отдельным отраслям промышленности (1921–1923); планы на 1923/24 и 1924/25 гг., включавшие наряду с технико-экономическими расчетами учет емкости рынка, распределение покупательной способности между городом и деревней, воздействие кредита и денежного обращения на емкость рынка, динамику цен; ежегодные контрольные цифры на 1925/26, 1926/27, 1927/28 гг., представлявшие собой попытки дать целостную, внутренне связанную систему показателей развития народного хозяйства: производства и распределения продукции, динамики цен, денежного обращения, кредита, финансов, экспорта и импорта, накопления; первый пятилетний план и расчеты по генеральному плану на 15–20 лет.
При составлении планов производства и распределения продукции в 1920–1923 гг. использовались балансы распределения продукции, технико-экономические расчеты, учитывалось наличие работников, сырья, производственных мощностей. Разработка планов на 1923/24 и 1924/25 гг. выдвинула проблемы кредитного планирования, планирования цен и динамики массы денег в обращении. Контрольные цифры на 1925/26, 1926/27 гг. опирались на теоретические представления о характере восстановительного процесса и идущей ему на смену модернизации народного хозяйства, о направлениях и темпах протекания этих процессов, о "кривых развития" народного хозяйства.
Важнейшим методологическим приемом при составлении контрольных цифр на 1925/26 г., явился метод динамических коэффициентов. Суть этого метода состояла в том, что индексы роста отдельных элементов народного хозяйства (промышленного и сельскохозяйственного производства, производительности труда, заработной платы, налогов, цен, бюджета, экспорта и импорта и т.д.) должны находиться в определенной, обоснованной взаимосвязи. Поскольку восстановление производства протекало в целом на старой технической основе, восстановительный процесс в известной степени (хотя далеко не абсолютно) воспроизводил довоенные пропорции хозяйства, в частности довоенное соотношение между промышленностью и сельским хозяйством.
Конечно, никто из экономистов не ставил задачи механического воспроизведения довоенных пропорций. Для Госплана СССР, принявшего и использовавшего метод динамических коэффициентов, было очевидно, что в стране произошли и продолжают происходить глубокие социальные перемены. В литературе 1930-х гг. ряду ведущих работников Госплана (В. Г. Громану, В. Д. Базарову) приписывалась мысль о механической ориентации на довоенные пропорции. Такие утверждения не соответствуют действительности.
При построении динамических коэффициентов роста отдельных элементов народного хозяйства были использованы так называемые "эмпирические законы", сформулированные В. Г. Громаном. Эти законы представляли собой статистически установленные устойчивые соотношения в народном хозяйстве. Важнейшим из таких соотношений явилось соотношение между товарной массой продукции промышленности и сельского хозяйства, выраженной в текущих ценах, как 63:37 (63% общей товарной массы, выраженной в текущих ценах, приходилось на долю промышленности и 37% – на долю сельского хозяйства). Смысл этого соотношения заключался в том, что при всяком изменении материальных пропорций между промышленностью и сельским хозяйством (кроме катастрофического разрушения той или иной части общественного хозяйства) соотношение между их продукцией, поступающей на рынок, восстанавливается примерно на одном уровне (63: 37) в результате динамических изменений уровня цен на продукцию промышленности и сельского хозяйства. Статистические данные в целом подтверждали этот вывод, хотя и для сравнительно короткого отрезка времени. Цены, таким образом, выступали как фактор, приводящий в соответствие элементы народнохозяйственной системы.
Хотя динамические коэффициенты, принятые в контрольных цифрах Госплана СССР, в ряде случаев опирались на выводы, которые В. Г. Громан трактовал как эмпирические законы, все же было бы неверно отождествлять эмпирические законы В. Г. Громана с динамическими коэффициентами Госплана.
Для построений В. Г. Громана характерна определенная доля математического формализма. Он рассуждал следующим образом. Современная экономическая теория не в состоянии объяснить полностью течение всех экономических процессов, поскольку в каждом экономическом явлении, в его динамике переплетается действие многих факторов, расщепить, выделить которые не представляется возможным. Следовательно, невозможно и строго теоретическое объяснение экономической динамики. Поэтому теоретическое объяснение экономической динамики должно быть заменено эмпирически установленными статистическими законами и закономерностями. К числу таких закономерностей В. Г. Громан относил восстановление нарушенного равновесия, причем по мере приближения к уровню равновесия темп восстановительного процесса затухает, а элементы экономической системы, разрушенные в наибольшей степени, восстанавливаются наиболее быстрыми темпами. Так, промышленность в процессе восстановления растет быстрее, чем сельское хозяйство, товарооборот – быстрее, чем производство, денежное обращение – быстрее, чем товарооборот.
При этом следует различать понятие "темпы" от "объемных" статистических показателей восстановления той или иной отрасли.
Картина восстановительного периода, представленная в работах В. А. Базарова, существенным образом отличалась от схемы "эмпирических законов" В. Г. Громана. В. А. Базаров выделял доминирующие факторы роста экономики в восстановительный период: уровень оплаты труда и уровень потребления как факторы роста производительности труда, уровень организации труда и производства, технические улучшения.
На первом этапе восстановительного периода (1921 – 1923), утверждал В. А. Базаров, ведущими факторами, обусловливающими динамику процессов восстановления народного хозяйства, явились рост народного потребления, повышение работоспособности трудящихся. На втором этапе восстановительного периода (1924–1926) ведущими стали факторы улучшения организации труда и производства и отчасти технические улучшения в производстве. Для первого этапа восстановительного периода характерна тесная зависимость между ростом заработной платы и ростом производительности труда. В 1923 г. эта зависимость постепенно ослабевала и одновременно замедляла темп восстановления народного хозяйства (более 40% прироста промышленного производства в 1921/22 г., 31% – в 1923/24 г.).
В 1924 г. начался новый этап восстановительного процесса, стали действовать новые факторы роста и темп роста вновь увеличился. В 1924/25 г. промышленное производство выросло на 60%, что составляло максимальный темп роста, в 1925/26 г. завершающем году восстановительного периода – промышленное производство выросло на 40%. "Только в 1924 г., писал В. А. Базаров, – когда было положено начало оздоровительной политике систематического снижения отпускных цен на промтовары в меру снижения их себестоимости и когда, с другой стороны, упорядочение денежно-кредитной системы создало возможность точной калькуляции себестоимости, – только с этого переломного в нашей хозяйственной политике момента были созданы предпосылки для действительной модернизации производительных сил... Результатом этого коренного преобразования явился второй, заключительный цикл восстановительного процесса"[6].
Таким образом, народнохозяйственное планирование в годы восстановительного периода пыталось опираться на анализ объективных процессов восстановления народного хозяйства, отдельных его элементов, на анализ взаимосвязи динамики этих элементов. При этом возникали вопросы: какие показатели действительно отражают глубинные процессы, происходящие в экономике, а какие поверхностные?
Контрольные цифры на 1925/26 г. отличались от планов на предшествующие годы прежде всего тем, что они предусматривали крупные капитальные вложения (в предшествующий период развертывание производства осуществлялось без крупных капитальных вложений, за счет использования законсервированных основных фондов). План на 1925/26 г. впервые предусматривал мобилизацию крупных накоплений и распределение их между отраслями хозяйства (промышленность, сельское хозяйство, транспорт) для капитальных вложений. Еще более крупные вложения предусматривались контрольными цифрами на 1926/27 г. При обсуждении контрольных цифр возникли острые дискуссии по широкому кругу вопросов экономической теории и экономической политики, в частности о темпах экономического роста, о распределении капитальных вложений между отраслями и т.д. Дискуссии эти продолжались и при обсуждении первого пятилетнего плана в 1927–1928 гг.
В ходе дискуссии о контрольных цифрах Госплана на 1925/26 г. представители Наркомзема (Н. А. Макаров), Наркомфина (Г. Я. Сокольников, Л. Н. Юровский); Госплана (Н. Д. Кондратьев и др.), ЦСУ СССР (Л. Н. Литошенко) оспаривали реальную сбалансированность контрольных цифр, требовали увеличить вложения в сельское хозяйство, соответственно сократив вложения в промышленность. С. Г. Струмилин, выступавший от руководства Госплана СССР, доказывал, что контрольные цифры представляют собой внутренне связанную систему, отражающую ближайшие перспективы развития всех отраслей народного хозяйства.
Наиболее важное возражение против контрольных цифр Госплана СССР заключалось в том, что осуществление этих наметок (хотя бы они были внутренне связаны между собой) зависит не столько от государства, от его плановых органов, сколько от рыночной стихии, от экономического поведения 22 млн крестьянских хозяйств, которое Г. Я. Сокольников назвал "крестпланом" в противоположность Госплану СССР. Если "крестплан" на деле осуществится, говорил Г. Я. Сокольников, то в области наметок Госплана СССР "все к черту полетит". Для того чтобы государственные планы осуществлялись, мало добиться их сбалансированности, необходимо их соответствие рыночным процессам. Сокольников вначале говорил о приспособлении плана к рынку, а затем о системе "планового управления" крестьянскими хозяйствами, подразумевая их коллективизацию.
С. Г. Струмилин возражал, что государственное плановое регулирование хлебозаготовок и заготовительных цен хотя и с трудом, но все же осуществляется, поэтому нет оснований говорить о несостоятельности планирования и доминировании "крест-плана". Напротив, полное подчинение плана рыночной стихии, слепое следование за рыночной стихией неизбежно приведут экономику к кризису. "Нет, не приспособляться к ней, а сознательно приспособлять ее самое к нашим плановым устремлениям – вот единственно надежный путь к наиболее безболезненному и бескризисному развертыванию нашего социалистического хозяйства"[7], – считал С. Струмилин. Таким образом, идея "объединения" крестьянских хозяйств в колхозы стала господствующей и у "троцкистов" и у "сталинистов".
Задания, содержавшиеся в контрольных цифрах на 1925/26 г., в области промышленного производства были в целом выполнены. Вместе с тем хозяйственная жизнь в этот период столкнулась с рядом трудностей. Не удалось обеспечить запланированный объем хлебозаготовок, экспорта, импорта, капитальных вложений. Вместо предполагавшегося снижения цен начался их рост, обнаружился излишек денег в обращении, пришлось сократить объем кредитования народного хозяйства, резко ограничить эмиссию денег, служившую одним из ресурсов кредитования. Критики Госплана СССР видели в этом подтверждение того, что план составлен неверно,. Работники Госплана СССР утверждали, что причина невыполнения некоторых плановых наметок заключалась в том, что план не был официально утвержден правительством, следовательно, он не был обязательным для хозорганов, нарушался, а нарушение плана в одних сферах народного хозяйства (например, неплановое повышение заработной платы и цен) вызывало отклонение от плановых предположений в других сферах (невыполнение заданий по капитальным вложениям, кредиту и т.д.). Таким образом, вызревала постепенно идея придать плану характер юридического закона, обязательного к выполнению всеми хозяйствующими субъектами.
Дискуссия при обсуждении контрольных цифр на 1926/27 г., проходившая осенью 1926 г., носила еще более острый характер. Если осенью 1925 г. главными критиками контрольных цифр Госплана выступили сторонники ускоренного развития земледелия в ущерб индустриализации, то осенью 1926 г. атаку на контрольные цифры вели, главным образом, сторонники "сверхиндустриализации", представители "левой" или "троцкистской" оппозиции: И. Т. Смилга, Г. Л. Пятаков, Е. А. Преображенский и другие сторонники идей Л. Д. Троцкого. Ссылаясь на диспропорции между промышленностью и сельским хозяйством, они требовали усиления вложений в промышленность, перекачки средств из деревни, повышения цен на промтовары. Поднимали они и вопрос об излишних накоплениях в руках крестьянства, о раскулачивании, выселении "крепких крестьян" на подъем целинных и залежных земель.
Дискуссия о контрольных цифрах на 1926/27 г. проходила в Коммунистической академии в сентябре 1926 г. В защиту контрольных цифр Госплана СССР, против "сверхиндустриализаторов" на дискуссии выступили С. Г. Струмилин, Ш. Г. Дволайцкий, В. А. Милютин (докладчик на дискуссии) и др. Эти экономисты доказывали, что немедленное и чрезмерное увеличение капиталовложений в промышленность приведет не к смягчению, а к усилению дефицита промышленных товаров – как средств производства, так и предметов потребления, что натуральное накопление крестьянства отнюдь не велико, оно не достигло еще довоенного уровня, что повышение цен на промтовары ударит по бедняцко- середняцким слоям деревни, но будет приемлемо только для сельской верхушки, что относительно высокий уровень товарности сельскохозяйственного производства до революции достигался ценой недоедания масс крестьянства. Некоторое сокращение экспортных ресурсов по сравнению с экономикой дореволюционной вполне закономерно и оправдано: крестьянство при нэпе впервые в своей истории периода капитализма и рынка перестало голодать.
В 1927–1928 гг. разворачивается острая дискуссия о первом перспективном пятилетием плане. Цели и задачи перспективного планирования состояли в том, чтобы вывести производство по количественным и качественным показателям на мировой уровень. Экономическая наука и плановые органы должны были выявить конкретные реальные сроки решения этих задач, последовательность и кратчайшие, оптимальные пути достижения перспективных целей.
Первая перспективная плановая ориентировка обсуждалась в экономической печати 1926 г. При ее составлении экономистами использовался ряд принципов планирования, сформулированных В. А. Базаровым, которые в дальнейшем послужили отправным моментом для теории оптимизации хозяйственных решений. Такими принципами явились: плавность намечаемой линии развития; соразмерность частей народного хозяйства; критерий кратчайшего пути для достижения хозяйственных целей. При этом пропорциональность, соразмерность частей народного хозяйства и требование плавности развития выступали как система ограничений, с учетом которых должен был избираться оптимальный, кратчайший путь для достижения поставленных целей.
Принцип кратчайшего пути, взятый в отрыве от требования соразмерности частей народного хозяйства, означал максимально высокие темпы накопления и капиталовложений. Напротив, принцип соразмерности и отсутствие резких перепадов и перегибов в "кривой развития" должны были служить ограничениями, определяющими реальный темп развития, реальное распределение накоплений между новыми и действующими предприятиями.
Таким образом, мы находим у В. А. Базарова, по-видимому, первую постановку вопроса об оптимизации темпов и направлений развития народного хозяйства. Эта оптимизация предполагает достижение соразмерности частей народного хозяйства во всех временных точках его развития при максимально возможном (в условиях соразмерности) темпе экономического роста. Вместе с тем это лишь постановка, а не решение вопроса. Раскрытие содержания пропорциональности народного хозяйства в условиях ускоренной модернизации требовало разработки таких вопросов, как баланс всего народного хозяйства, система межотраслевых балансов, оптимальное сочетание роста накопления и потребления, зависимость темпов роста от ряда воспроизводственных факторов (фондоотдача, производительность труда, материалоемкость). Вполне закономерно, что во второй половине 1920-х гг. впервые в истории мировой экономической науки стали появляться результаты разработок этих проблем. В связи с этим нужно отметить разработку баланса народного хозяйства, осуществленную ЦСУ под руководством П. И. Попова, разработку Г. А. Фельдманом первых экономико-математических моделей роста.
В ходе дискуссии о первом пятилетием плане в центре споров находился вопрос о соотношении генетики и телеологии в народнохозяйственном планировании. Другими словами, спор шел о том, должно ли планирование исходить из поставленных сознательно целей или же из объективных условий развития. В качестве защитников телеологического (целевого) подхода к планированию выступали С. Г. Струмилин, Г. М. Кржижановский, В. Е. Мотылев и др., в качестве сторонников генетического подхода – Н. Д. Кондратьев, В. Г. Громан, В. А. Базаров, П. И. Лященко и др. При этом сторонники генетического подхода отнюдь не оспаривали правомерность и необходимость сознательной постановки целей и прежде всего цели ускоренной модернизации развития инновационного сектора экономики. Телеологи в свою очередь отнюдь не отрицали необходимости обоснования планов исходя из объективной экономической реальности.
Смысл спора, глубина разногласий не всегда были ясны даже современникам этих дискуссий, которым иногда казалось, что спор идет о словах, о философской схоластике, поскольку никто не оспаривал ни значения постановки целей, модернизации промышленности, ни важности экономического обоснования планов. В 1930-х гг., когда большинство экономистов, которые выступали в конце 1920-х гг. как сторонники генетического подхода к планированию, были репрессированы, когда им необоснованно стали приписываться обвинения в стремлении к "копированию" капиталистических методов экономического регулирования, смысл спора о генетике и телеологии в планировании еще больше "затемнился". В историко-экономической литературе последних двух десятилетий в более или менее смягченной форме воспроизводились фрагменты дискуссий 1930-х гг. Между тем спор о генетике и телеологии был весьма содержательным, высказанные в ходе этого спора положения не утратили своей актуальности и в наши дни.
Суть спора заключалась не в том, что ставить на первое место – цели или обоснование путей достижения целей. Сторонники телеологического метода рассматривали формулировку целей как "социальную инженерию" (Г. М. Кржижановский), как мысленное конструирование черт экономики будущего общества. Достижение поставленных целей представлялось им результатом волевых усилий непосредственного производителя – трудящихся. Именно воля заинтересованных в результате производства людей делает план реальным, является важнейшим фактором его осуществимости. "Наша пятилетка реальна лишь в той мере, в какой мы сумеем организовать пролетариат для ее осуществления", – говорил С. Г. Струмилин. Обоснование планов, исходя из экономической реальности, трактовалось сторонниками телеологии как проверка их технической осуществимости. "Научное обоснование плановых проектировок, конечно, необходимо, – писал С. Г. Струмилин – но лишь в той мере, в какой нужно, чтобы этот наш план был не только поддержан массами, но и технически осуществим и реалистичен"[8].
Сторонники генетического подхода исходили из того, что даже технически осуществимый, сбалансированный план может оказаться нереальным, если предусмотренные им цели и направления развития противоречат объективным экономическим процессам. Важно не только учесть и распределить материальные и трудовые ресурсы, но и отразить в плане объективные тенденции в развитии экономики. Поэтому методу волевого целеполагания они противопоставляли метод изучения социальной обусловленности, метод предвидения. Они исходили из того, что движение к социализму может осуществляться на основе внутренних закономерностей экономики переходного периода, а не вопреки этим закономерностям.
Вместе с тем понятно и стремление сторонников телеологического подхода в условиях обострившихся трудностей, сложной международной обстановки, противоречивых тенденций в хозяйстве ускорить движение к социализму и создание мощной индустрии, опираясь лишь на техническую осуществимость и социально-политическую волю. Воля трудового народа представлялась им тем фактором, который способен преодолеть негативные экономические тенденции. Воля пролетариата и наши планы, концентрирующие эту волю для борьбы за поставленные перед собой цели, сами могут и должны стать тем решающим шансом, какого недоставало для их успешного разрешения, – писал С. Г. Струмилин. Однако следующим шагом на этом пути могло стать (и впоследствии стало) признание социально-политической воли фактором, восполняющим недостаток материальных и финансовых ресурсов. На практике гипертрофия волевого начала, которая, конечно же, происходила из определенного мировидения, нанесла тяжелый урон обществу, и в первую очередь крестьянству.
Финансовая система в начале 1920-х гг. носила в основном эмиссионный характер, основывалась на все ускоряющемся выпуске обесценивавшихся денежных знаков. Эта система сохранялась в первые годы нэпа (хотя с переходом к нэпу стала все больше восстанавливаться и расширяться система денежных доходов от государственных предприятий, прямых и косвенных, налогов, тарифов и пошлин, постепенно вытесняя доходы от эмиссии денег). В связи с функционированием эмиссионной системы финансов был выдвинут вопрос о том, до какого предела может дойти обесценение денег и, следовательно, до какого предела государство может использовать печатный станок для финансирования своих нужд. С. А. Фалькнер выдвинул теорию "эмиссионного хозяйства", в соответствии с которой никакого предела обесценения денег не существует, нужно лишь в соответствии с темпом эмиссии пересматривать цены на те товары, которые государство сбывает потребителям, стоящим вне круга обобществленного хозяйства, в основном крестьянам. В таком случае, полагал С. А. Фалькнер, дополнительные эмиссии будут безотказно извлекать с рынка материальные ценности, а денежные знаки будут оседать в деревне.
В противоположность концепции С. А. Фалькнера В. В. Новожилов сформулировал положение о том, что за определенными пределами дальнейшее существование эмиссионного хозяйства становится невозможным, поскольку обесценение денег разрушающе действует на всю систему общественного производства. Постоянное обесценение денег ведет к нарушению хозяйственных связей, замедлению темпа воспроизводства, натурализации хозяйственных отношений, наконец, к обесценению государственных доходов.
В первые годы нэпа в экономической литературе обсуждался также вопрос об эффективности денежной эмиссии. Ряд авторов (О. Н. Шмидт, В. А. Базаров) полагали, что, увеличивая в определенной прогрессии выпуск бумажных денег, государство может поддерживать свои доходы от эмиссии на стабильном уровне. Напротив, С. Г. Струмилин доказывал, что по мере роста удельного веса налоговых поступлений в общих доходах государства растет и отрицательный эффект эмиссии, следовательно, уменьшается ее доходность для государства. За определенным пределом убыток от эмиссии в результате обесценения налоговых поступлений превышает приносимый ею доход, и эмиссия становится убыточной для государства.
Воздействие обесценения денег на государственные доходы не ограничивается обесценением налоговых поступлений. Как показал Д. В. Кузовков, эмиссия излишних денег ведет к перераспределению доходов в ущерб государству и отрицательно сказывается на всем процессе воспроизводства, снижая эффективность общественного хозяйства. Обесценение денег ведет к экспроприации части заработной платы рабочих и служащих, за счет чего увеличивается прибыль предприятий и определенный доход извлекает государство. В условиях СССР государственное хозяйство охватывает основную часть промышленности, транспорта, торговли, государство является основным "предпринимателем". В годы военного коммунизма и нэпа заработная плата пересматривалась по мере роста цен. В результате эмиссия, предоставляя государству определенные денежные поступления, в то же время вела к увеличению государственных расходов на выплату заработной платы, на заготовки и т.д.
Рост номинальной заработной платы определяется не только ростом цен в государственной торговле и кооперации, но главным образом ростом цен на частном рынке. В новых условиях, – писал Д. В. Кузовков, – (имея в виду отличия условий обесценения денег в частном и государственном хозяйстве) государство при обесценении денег будет повышать свои цены и тарифы не первым, а последним, и в то же время оно не может задерживать номинального повышения расходов по заработной плате и на покупку сырья и материалов.
В условиях инфляции заработной платы экспроприируется, как правило, часть заработной платы. В условиях советского хозяйства инфляция фактически экспроприирует часть принадлежащего государству капитала и наносит ущерб государственным доходам. При этом весьма опасно не только стремительное, но и медленное обесценение денег, сопровождающееся медленным ростом заработной платы и соответственно медленным, трудноуловимым ущербом государственного капитала.
Обесценение денег не только ведет к перераспределению доходов в ущерб хозяйствующему государству, к выгоде спекулянтов, но и вызывает рост непроизводственных расходов в целом. Как отмечал Д. В. Кузовков, в условиях обесценения денег хозяйственный оборот вырабатывает целую систему форм и методов противодействия эмиссионному налогу. В условиях параллельного обращения устойчивого червонца и падающего совзнака эти методы сводились к возможно более быстрому обмену совзнаков на червонцы. В условиях единой валюты в целях страхования от инфляции тезаврируются (изымаются из оборота, припрятываются) товары, расширяются сверх реальной потребности производственные запасы. Все это причиняет серьезный ущерб народному хозяйству.
Таким образом, экономисты 1920-х гг. пришли к следующим выводам по вопросу о влиянии обесценения денег на государственные финансы и процесс воспроизводства.
Во-первых, излишек денег в обращении вызывал защитную реакцию хозяйства, в результате которой возникал дорогостоящий аппарат "страхования" от обесценения денег.
Во-вторых, бремя эмиссионного налога в условиях государственного хозяйства ложилось главным образом на собственника средств производства, нередко способствовало обогащению част- ника-арендатора.
В-третьих, обесценение денег сокращало фактические доходы государства от налогов и других нормальных денежных поступлений.
Главный теоретический и практический вывод из опыта "эмиссионного хозяйства" в первые годы нэпа состоял в признании необходимости восстановления устойчивой валюты и основанной на ней системы кредита и денежного обращения. Объективной основой для проведения денежной реформы 1922–1924 гг. явился процесс восстановления народного хозяйства, и в частности государственных финансов, что позволило постепенно сокращать использование дохода от эмиссии для покрытия государственных расходов. В процессе подготовки реформы важную роль играли мероприятия кредитно-денежной и валютной политики.
Среди таких мероприятий, служивших хотя бы частичному упорядочению финансовой системы государства и подготовлявших условия для проведения денежной реформы, нужно назвать исчисление государственного бюджета в условных золотых рублях; использование условных золотых рублей в деятельности Госбанка СССР, в отчетности предприятий; выпуск облигаций хлебного займа, продававшихся за деньги, но обеспечивавших их держателям определенное количество хлеба независимо от роста цен; накопление в руках государства долговых обязательств, запаса золота и других валютных ценностей.
В годы нэпа были выдвинуты концепции денег, абсолютизировавшие ту или иную сторону экономической действительности тех лет, те или иные мероприятия Советской власти в области денежной политики. Так, Е. А. Преображенский, абсолютизируя практику использования условных золотых рублей, выдвигал концепцию "довоенного золотого рубля", согласно которой советские деньги представляют не реальное золото, а идеальное, мыслимое золото, воспоминание о довоенном золоте. Концепция Е. А. Преображенского была, по сути, разновидностью монетарной или номиналистической теории денег. В литературе 1920-х гг. с критикой номиналистической концепции Е. А. Преображенского выступили B. Е. Мотылев, А. А. Соколов, С. С. Кистеиев и др.
Процесс частичной демонетизации золота и замены его в роли всеобщего эквивалента другими товарами получил несколько превратное отражение в концепции "товарного рубля", автором которой был С. Г. Струмилин. Он предлагал эмитировать деньги по образцу облигаций хлебного займа – как представителей (квитанции) определенного товара или набора товаров. Накопление запаса золота в руках государства С. Г. Струмилин предлагал заменить накоплением запаса товаров. Эта концепция содержала ряд прогрессивных моментов: отказ от использования золота в обращении (которое как "лучшие" деньги "уходило" бы в сокровища), положение о том, что основой устойчивости денег в советском хозяйстве является товарный фонд в руках государства, его реализация по твердым ценам.
Вместе с тем концепция С. Г. Струмилина абсолютизировала опыт демонетизации золота в военный период. На основе этого опыта делался вывод о полном отрыве денег от золота. Оценивая таким образом опыт предшествовавшего исторического периода, C. Г. Струмилин предполагал, что денежная система для поддержания ее устойчивости не нуждается в валютных ценностях, что устойчивость денег может быть достигнута исключительно методами маневрирования товарными запасами и регулирования цен, без использования иностранной валюты.
Другие экономисты того времени, исходя из металлической теории денег, предлагали вернуться к золотому обращению. Эту точку зрения защищали В. Я. Железнов, Η. Н. Кутлер и др. Некоторые работники Наркомфина во главе с Г. Я. Сокольниковым, не разделяя теоретических позиций металлической теории денег и не предлагая немедленно вернуться к золотому обращению, главное средство поддержания устойчивости советских денег видели в размене их на иностранную валюту. В процессе свободного размена, полагали они, устанавливается покупательный паритет червонца, эмиссия золотого червонца нежелательна.
Реформа 1922–1924 гг. основывалась на эмиссии банкнот, обеспеченных иностранной валютой и другими ценностями (главным образом краткосрочными векселями и легкореализуемыми товарами), способных служить представителями "твердой" валюты.
Червонцы, выпущенные в обращение в конце 1922 г., эмитировались не как "товарные рубли", обеспеченные специальным разменным фондом товаров, и не как деньги, свободно размениваемые на золото, а как банкноты, выпускаемые в обращение в соответствии с потребностью хозяйственного оборота. Вместе с тем в течение ряда лет (1923–1926) проводились и золотовалютные операции ("интервенции"), направленные на поддержание устойчивости курса червонца на внешнем и внутреннем рынке.
Примерно через год после выпуска червонца в обращение – осенью 1923 г. – возникли острые трудности со сбытом промышленных товаров (так называемый "кризис сбыта"), которому предшествовал чрезмерный рост цен на промтовары по сравнению с ценами на продукцию сельского хозяйства ("ножницы цен"). В экономической литературе широко дискутировался вопрос о том, в какой мере кредитная и эмиссионная политика оказала воздействие на динамику цен, на возникновение кризиса сбыта промтоваров.
Часть авторов отрицала самостоятельное воздействие банкнотной эмиссии на динамику цен. Относительный рост цен на продукцию промышленности, утверждали они (С. Г. Струмилин и др.), вызывался не кредитной и эмиссионной политикой, а большим снижением производительности труда, большим разрушением производительных сил в промышленности по сравнению с сельским хозяйством.
Другая группа авторов (С. А. Фалькнер, Η. Н. Шапошников) рассматривала рост цен и кризис сбыта как непосредственный результат банкнотной эмиссии и перекредитования промышленности и торговли. Они подчеркивали тождество банковской и казначейской эмиссии. По их мнению, банкнотная и казначейская эмиссии означают вталкивание в оборот дополнительной денежной массы, что ведет к обесценению денег.
Очевидно, что в первые годы нэпа на динамику цен оказывали воздействие факторы, лежащие как в сфере производства (производительность труда, накладные расходы), так и в сфере денежного обращения (излишняя банкнотная эмиссия).
Определенный теоретический интерес представляет позиция А. А. Соколова, который сочетал положения об определяющем значении динамики роста издержек, на процессы ценообразования и учет самостоятельного влияния на эти процессы кредитной эмиссии. А. А. Соколов подчеркивал, что кредит и кредитная эмиссия влияют не только на формирование и объем спроса, но и на его социальное и территориальное распределение, а также на динамику издержек производства (в частности, на уровень заработной платы). Концентрация кредитных вложений в Москве, Петрограде и немногих других крупных промышленных центрах вызвала рост в этих центрах заработной платы, потребления и цен и, следовательно, рост издержек производства промышленных товаров; в результате возник разрыв между динамикой издержек производства в крупных промышленных центрах и относительно низким платежеспособным спросом периферии, прежде всего крестьянства, что и обусловило кризис сбыта.
Выход из кризиса сбыта осени 1923 г. был найден на путях снижения цен, ограничения эмиссии, перераспределения кредитов в пользу заготовок (т.е. в пользу закупок у сельского хозяйства), развертывания промышленного производства, сопровождавшегося ростом производительности труда, снижением накладных расходов и себестоимости.
Вопрос о кредитной эмиссии в связи с динамикой цен стоял и в последующие годы. В 1925 г. начался рост цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, возник так называемый "товарный голод" – острая нехватка промышленных товаров на рынке. В 1926–1927 гг. проводились широкие мероприятия, направленные на обеспечение снижения цен: рост заработной платы был приведен в соответствие с ростом производительности труда, ограничены эмиссия и кредиты, начата кампания за режим экономии, снижение себестоимости, проводились принудительные меры снижения цен на промтовары.
Ценообразование явилось в 1920-х гг. узловой проблемой, в которой перекрещивались все проблемы экономической политики: обеспечение смычки города и деревни, вытеснение спекулятивных элементов из оборота, снижение себестоимости производимой продукции, развертывание производства, подъем жизненного уровня промышленных рабочих, обеспечение финансовых источников накопления, укрепление устойчивости рубля.
Задача снижения цен на промышленные товары сочеталась с обеспечением накоплений в промышленности. Основным явился вопрос, должна ли стоимость, направляемая в промышленное накопление, мобилизовываться при посредстве высоких цен на промтовары и соответственно высоких прибылей трестов или же она должна аккумулироваться при посредстве кредитно-финансовой системы, при относительном снижении цен и невысоких прибылях промышленности.
В пользу накоплений в промышленности при посредстве высоких цен на промышленные товары выдвигался тот аргумент, что повышение цен необходимо ввиду общей хозяйственной конъюнктуры: нехватки товаров, избытка денег на руках у населения. Этой точки зрения придерживались Η. Н. Шапошников, В. В. Новожилов.
Возражавший им Η. М. Ковалевский показал, что политика высоких цен на промышленные товары не может разрешить проблем расширенного воспроизводства в переходный период по целому ряду причин. Во-первых, резкое повышение цен на промышленные товары неизбежно скажется на смычке города и деревни. Во-вторых, повышение цен на промышленные товары сделает невозможным снижение цен на сельскохозяйственные товары и, напротив, вызовет цепную реакцию повышения цен и обесценения червонца.
В 1924–1925 гг. проходила широкая дискуссия об эмиссионных (монетарных) возможностях денег. В ходе дискуссии обсуждался вопрос о том, какими закономерностями определяется потребность товарооборота в деньгах, какова связь массы и скорости денег в обращении, наличных и безналичных средств платежа.
Противоречия в кредитно-денежной политике проявились в том, что увеличение массы кредитов, предоставляемых промышленности и торговле, ускоряя их развитие, с некоторого определенного момента превращается в перекредитование, вызывает избыток денег в обращении, рост цен, ослабление международных позиций рубля. Большая группа экономистов настаивала на строгом ограничении кредитов Госбанка СССР, ссылаясь на необходимость поддержания покупательной способности и паритета рубля на инвалюту (Л. Н. Юровский, Η. Н. Шапошников и др.). Другие экономисты, преимущественно работники Госплана СССР, настаивали на дальнейшем расширении кредитов, что грозило устойчивости рубля, могло вызвать излишек денег в обращении, рост цен, нарушить смычку города и деревни.
Экономисты, отстаивавшие политику широкой эмиссии (С. Г. Струмилин, С. В. Киселев), выдвигали тезис о том, что дополнительная эмиссия будет компенсироваться замедлением денежного обращения, тезаврацией денег населением, расширением кассовых остатков предприятий промышленности и торговли. Экономисты, настаивавшие на жестком ограничении эмиссии и кредитов, оспаривали вывод о значительном замедлении скорости обращения денег после денежной реформы, поскольку червонец, обслуживавший до завершения реформы лишь оптовый оборот и процесс сбережения, после реформы должен был взять на себя также обслуживание розничного оборота. Следовательно, скорость его обращения возросла, и общее замедление обращения денег, связанное с изъятием из оборота обесценивавшегося и потому обращавшегося с предельной быстротой совзнака, оказалось не столь значительным (как полагали сторонники широкой банкнотной эмиссии). Оспаривали эти авторы и положение о предстоящей широкой тезаврации червонцев населением: в условиях избытка денег в обращении и роста цен население склонно увеличивать спрос на товары, а не тезаврировать денежные знаки.
Важно отметить, что, как правило, ни та ни другая сторона, участвовавшие в дискуссии об эмиссионных возможностях, не ставили под сомнение само теоретическое положение о том, что масса и скорость денег в обращении есть величины взаимокомпенсиру- ющиеся, взаимозаменяемые. В связи с этим определенный теоретический интерес, по нашему мнению, представляют постановки, содержащиеся в работах А. А. Соколова, который рассматривал массу и скорость денег в обращении как два относительно самостоятельных экономических феномена, динамика которых обусловливается специфическими, часто независимыми друг от друга факторами. Количество денег, необходимых для реализации, определяется количеством и объемом одновременно совершаемых сделок, а скорость денег в обращении – количеством сделок, следующих друг за другом в течение определенного времени. Исходя из этих общих посылок, А. А. Соколов стремился классифицировать и проанализировать факторы, определяющие массу и скорость денег в обращении.
Скорость обращения денег, полагал А. А. Соколов, определяется темпом хозяйственной жизни, скоростью оборота капитала, количеством кредитных сделок. Уменьшение массы денег в обращении не ведет само по себе к ускорению денежного обращения. Если скорость денежного обращения не определяется количеством денег в обращении, то и денежная масса в обращении, необходимая для обслуживания хозяйственного оборота, не определяется скоростью обращения денег, а зависит от самостоятельных факторов. Вывод, который делал А. А. Соколов, состоял в том, что скорость денег в обращении не может служить показателем, определяющим потребную массу денег в обращении, размер эмиссии банкнот и объема кредитования народного хозяйства.
Чем же в таком случае определяется потребная масса денег в обращении, какими критериями и показателями должна руководствоваться эмиссионная и кредитная политика? В экономической литературе 1920-х гг. выдвигалось несколько вариантов показателей, характеризующих состояние денежного обращения и возможности дальнейшей эмиссии. Ряд предложений повторял традиционные теоретические воззрения на критерии эмиссионной политики, сложившиеся применительно к капиталистическому хозяйству (например, предложения ориентировать эмиссионную политику на поддержание валютного паритета, регулировать ее в зависимости от динамики цен, от динамики учетно-ссудного процента). В условиях регулируемого ценообразования, кредитов, ссуд и процентных ставок эти критерии оказывались неприменимыми.
Как отмечал С. Г. Струмилин, в условиях регулирования цен индекс цен в обобществленной торговле становится малочувствительным к изменению массы денег в обращении и реагирует лишь на чрезмерное переполнение каналов денежного обращения, указывая на опасность после того, как она уже наступила. Неприемлемыми были и предложения регулировать эмиссионную политику в зависимости от динамики валютного паритета червонца. Динамика валютного паритета отнюдь не совпадает с динамикой потребной для внутреннего оборота массы денег. Кроме того, нельзя ставить задачу модернизации страны в зависимость от валютной выручки на внешнем рынке.
Проблемы валютного паритета червонца обсуждались в 1920-х гг. не только в связи с определением массы денег в обращении, но и имели самостоятельное теоретическое значение. В течение 1923–1926 гг. Наркомфин СССР осуществлял золотовалютные операции на внутреннем рынке в целях поддержания устойчивости червонца. Эти операции заключались как в скупке валютных ценностей за счет дополнительной эмиссии червонцев, так и в продаже на рынке золота и иностранной валюты в те периоды времени, когда курс червонца опускался ниже официального паритета. Существовал внутренний валютный рынок в десяти городах (Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Тбилиси, Батум, Ростов-на- Дону, Владивосток, Баку, Ереван), функционировали фондовые отделы при товарных биржах, где осуществлялась купля-продажа валютных ценностей. Вплоть до середины 1925 г. эти операции были прибыльны для Госбанка, поскольку курс червонца по отношению к немецкой марке был стабильным. В середине 1925 г. в связи с инфляцией червонца на внутреннем рынке его курс на инвалюту стал снижаться.
В экономической литературе проходила интенсивная дискуссия о судьбе валютного паритета. В. В. Новожилов предлагал снизить официальный курс червонца на инвалюту в соответствии с реально складывавшимся паритетом и уровнем цен на внешнем и внутреннем рынках. Ведущие работники Наркомфина (Г. Я. Сокольников, Л. Н. Юровский и др.) возражали против снижения официального курса червонца, полагая, что это приведет к дальнейшему росту цен и обесценению советской валюты. Между тем поддержание практической обратимости советской валюты на уровне официального паритета к весне 1926 г. стало невозможным, и от него пришлось отказаться. Были запрещены свободная купля-продажа иностранной валюты и золота на внутреннем рынке, ввоз и вывоз червонца за границу. Советская денежная система оторвалась от финансовой системы ведущих капиталистических государств. Это имело ряд негативных последствий.
Был утрачен "объективный" измеритель эффективности экспорта и импорта, исчезла одна из опор, поддерживавшая доверие частных торговцев, валютных спекулянтов, мелких собственников города и деревни к червонцу. Может быть, более правильным решением было бы снижение официального паритета червонца или же отказ от поддержания определенного курса, введение свободного, "плавающего" курса червонца на инвалюту, чем полный отказ от конвертируемости советской валюты. Однако эта мера могла лишь продлить "агонию" нэпа. Вместе с тем неконвертируемость рубля не препятствовала проведению курса на индустриализацию страны.
Итак, уровень цен, уровень ссудного процента, динамика валютного паритета не могли служить критериями, определяющими недостаток или избыток денег в обращении. Эмиссия банкнот (червонцев) не могла также регулироваться непосредственно с помощью таких показателей, как объем товарооборота, скорость денег в обращении, поскольку товарооборот обслуживался не только червонцами, но и векселями, безналичными перечислениями и чеками (хотя удельный вес налично-денежного обращения в общем объеме наличного и безналичного обращения был в 1920-х гг. значительно выше, чем в условиях современности). Общая масса обслуживающих товарооборот денежных средств – наличных и безналичных – связана с эмиссией банкнот не прямой, непосредственной, а сложной, опосредованной связью. Общая масса обслуживающих товарооборот денежных средств зависит как от объема банкнотной эмиссии, так и от притока временно свободных средств на счета в банках, а этот приток, в свою очередь, зависит от степени охвата хозяйства кредитными отношениями, от того, насколько нормально протекает хозяйственный оборот. Для того чтобы дать хотя бы общие ориентиры эмиссионной политики, необходимо было раскрыть зависимость между эмиссией банкнот и формированием общей массы платежных средств. Что представляет собой масса платежных средств, как она формируется, из каких компонентов состоит – ответ на эти вопросы представляет теоретический и практический интерес. В литературе 1920-х гг. ставились не учебные, т.е. надуманные, проблемы, а реальные задачи, которые решали экономисты, неся за их выполнение высокую ответственность.
С. В. Киселев и А. А. Соколов различали в общей массе платежных средств наличные деньги и депозиты (записи на счетах в банках), причем массу наличных средств они рассматривали как независимую величину, а депозиты – как величину, производную от массы наличных средств. Образование депозитов связывалось этими авторами с депонированием наличных денег, а эмиссионная деятельность банка сводилась к эмиссии банкнот.
Л. Н. Шанин не только различал наличные и депозиты, но и подчеркивал весьма существенное различие между депозитами, возникающими на основе депонирования наличных, и депозитами, возникающими в результате безналичной эмиссии, т.е. непосредственно эмитированными банком. Соответственно, в общей массе денежной эмиссии он выделял эмиссию наличных и эмиссию безналичных платежных средств.
Хотя названные авторы по-разному трактовали структуру платежных средств, все они исходили из того, что масса реально обращающихся денег не тождественна объему эмиссии, поскольку в процессе хозяйственного оборота денежная масса обладает способностью к расширению, самогенерации. Следовательно, для того чтобы определить размер необходимой эмиссии, нужно предварительно установить соотношение между массой эмитируемых средств, их дальнейшей самогенерацией и объемом платежных средств, оптимально необходимых для обращения.
Попытка эмпирически выяснить закономерности, определяющие соотношение между массой эмитируемых денег и общим объемом платежных средств, функционирующих в народном хозяйстве, содержалась в работах В. В. Новожилова. Он исходил из положения о том, что одна и та же денежная единица может порождать вклады на сумму, многократно ее превосходящую. Общий объем вкладов, полагал он, зависит от соотношения скорости оборота денег в качестве банковского пассива и скорости обращения денег в качестве временно свободной наличности вкладчика. Чем быстрее обращаются деньги в качестве банковского ресурса (выдаются в виде ссуд, вновь оседают на счетах в банках, но уже на счетах ссудополучателей), тем больше возрастает общая масса платежных средств.
В литературе 1920-х гг. делались также попытки теоретически обосновать, а не только эмпирически определить соотношение между эмиссией и общей массой платежных средств. Такие попытки содержались в работах С. В. Киселева и А. А. Соколова.
Регулирование денежного обращения со времени выпуска в обращение червонца было неразрывно связано с кредитованием народного хозяйства. Удовлетворяя потребность народного хозяйства в кредитах, Госбанк тем самым предоставлял обороту средства обращения и платежа. Связь эмиссии денег с кредитом означает, что эмиссия осуществляется в соответствии с запросами функционирующего народного хозяйства, а не для покрытия бюджетных государственных расходов.
Казалось бы, тем самым обеспечивается устойчивость денежной единицы, исключается выпуск в обращение излишних, ненужных обороту денег. Однако уже летом – осенью 1923 г. обнаружилось, что эмиссия червонцев сопровождается падением их покупательной способности, ростом цен, в результате чего осенью 1923 г. и возник кризис сбыта. В ходе дискуссии о кризисе сбыта (наряду с вопросом о влиянии кредитной эмиссии на ценообразование) обсуждался вопрос о том, каким образом кредитная эмиссия, осуществляемая в соответствии с потребностями хозяйственного оборота, может вызывать обесценение денег.
Некоторые авторы (С. В. Киселев и др.) утверждали, что банкнотная эмиссия не может сама по себе вызвать обесценение денег и рост цен, поскольку она осуществляется в соответствии с потребностями хозяйства в кредитах в отличие от казначейской эмиссии, осуществляемой для покрытия бюджетного дефицита без всякой связи с потребностями оборота в денежных средствах. Напротив, другая группа авторов (С. А. Фалькнер, Η. Н. Шапошников) подчеркивала тождество банкнотной и казначейской эмиссий как факторов динамики цен: и банкнотная, и казначейская эмиссия означают, по их мнению, "вталкивание" в оборот дополнительной денежной массы, что ведет к обесценению денег.
Представляется в принципе неправильным утверждение, отождествляющее банкнотную и казначейскую эмиссии. В то же время нельзя не видеть, что банкнотная эмиссия при определенных условиях может порождать такие явления, как излишек денег в обращении, обесценение денежной единицы.
Большой интерес для решения этого вопроса представляет позиция тех экономистов, которые выдвигали дифференцированный подход к кредитной эмиссии, ее распределению и использованию. Эти авторы (М. И. Боголепов, А. М. Кактынь) подчеркивали, что для воздействия на устойчивость денежной единицы важное значение имеет соотношение между долгосрочным и краткосрочным кредитом, ссудой денег и ссудой фондов. Так, М. И. Боголепов писал: "Вряд ли можно утверждать, что промышленности дано было слишком много кредита... В кредитной политике неудачным было то, что путем краткосрочного кредита удовлетворялись нужды промышленности, по существу, в долгосрочном кредите. Вследствие этого работа банков не создавала того, что принято называть кредитным оборотом, а получалось главным образом накачивание в промышленность необходимых денежных капиталов"[9].
Качественное различие между ссудой денег и ссудой капиталов, впервые в советской экономической литературе рассмотренное в связи с кризисом сбыта 1923 г., оставалось актуальной проблемой и в последующие годы. Ряд авторов (3. С. Каценеленбаум, Μ. Н. Соболев) вообще оспаривали правомерность такого различения, все активные кредитные операции рассматривали как ссуду капитала. Возражавший З. С. Каценеленбауму А. И. Мендельсон доказывал качественное различие между ссудой денег и ссудой капиталов (фондов).
Каковы те признаки, которые отличают предоставление обороту необходимых средств обращения и платежа от предоставления промышленности и торговле дополнительных капиталов (фондов) в денежной форме?
Существуют ли формы кредитования, строго означающие либо ссуду денег, либо ссуду фондов (капитала)? Можно ли, например, считать учет векселей исключительно ссудой денег, а кредит, предоставляемый без всякого обеспечения (банковский кредит), – ссудой капитала? Отдельные экономисты (Η. Н. Шапошников, А. И. Мендельсон) пришли к выводу о подвижности границы между ссудой денег и ссудой фондов (капитала), в результате чего за одной и той же формой кредитования могут скрываться качественно различные по своей природе ссуды. В зависимости от сроков погашения ссуда денег может превращаться в ссуду капитала.
Разработка вопроса о качественно различной природе активных операций банков – ссуды денег и ссуды фондов – требовала изучения и другого, тесно связанного с данным вопросом – о количественно различных ресурсах кредитования, являющихся источниками ссуды денег и ссуды фондов. Особенно большое значение имел вопрос о роли кредитной эмиссии в качестве ресурса кредитования (о "капиталотворческой роли кредита"). Может ли за счет эмиссии удовлетворяться потребность в ссуде фондов, может ли кредит хотя бы в ограниченных размерах расширять общую массу капиталов в стране или же кредит может создавать только средства обращения и платежа – эти вопросы были очень актуальны в 1920-х гг., когда на практике выход кредита за рамки потребностей товарооборота в деньгах был частым явлением.
Η. Н. Шапошников полагал, что банкнотная эмиссия в безналичной форме (в отличие от эмиссии банкнот) способна создавать капитал.
В 1926 г. в Российской ассоциации институтов общественных наук состоялась дискуссия по теории кредита, в ходе которой обсуждался вопрос о том, является ли денежная эмиссия созданием капиталов или же только созданием платежных средств. В целом утвердительно на вопрос о возможности банковского капиталотворчества отвечал Д. В. Кузовков. Напротив, С. А. Фалькнер подчеркивал, что банки посредством эмиссии создают не капиталы, а платежные средства, причем предоставление их в ссуды означает, по мнению С. А. Фалькнера, перераспределение капиталов в пользу получателей кредита. Такое перераспределение капиталов неизбежно связано с инфляцией. Теория кредита, развивавшаяся С. А. Фалькнером, была продолжением "теории эмиссионного хозяйства", выдвинутой им в военные годы. Аналогичную позицию занимал А. Ю. Финн-Енотаевский.
З. С. Каценеленбаум (докладчик на дискуссии) полагал, что банк, эмитируя средства платежа, может в ограниченных размерах создавать капитал. Потребность товарооборота в деньгах эластична, расширяя денежную массу в обращении до пределов, допускаемых товарооборотом, банк тем самым увеличивает общую сумму общественного капитала. Когда банк переходит за эти границы, он попадает в полосу инфляции.
Ряд авторов (Г. А. Козлов, Ю. В. Митляиский) пытались теоретически определить границы расширения массы денег в обращении (и, следовательно, кредитов), допустимые с точки зрения потребностей товарооборота в деньгах, с учетом эластичности этих потребностей. Как полагали Г. А. Козлов и Ю. В. Митлянский, кредит может и должен на определенную величину превышать стоимость наличных производственных ресурсов. Тем самым антиципируется стоимость, которая будет создана в будущем, учитывается фактор времени. Однако выход кредита за рамки наличных ресурсов неизбежно может быть лишь весьма ограниченным.
В целом в ходе дискуссий 1920-х гг. экономисты сформулировали положение, что эмиссия в принципе может служить источником лишь таких кредитов, которые означают предоставление обороту необходимых ему средств обращения и платежа, т.е. денежной формы уже имеющихся в обороте капиталов в товарной форме. Выход эмиссии за эти пределы допустим лишь в крайне ограниченных масштабах. Предоставление промышленности и торговле дополнительных капиталов, включая оборотные средства, должно осуществляться лишь за счет аккумулированных накоплений или средств, устойчиво высвобождающихся из оборота.
В 1920-х гг. различие между ссудой денег и ссудой фондов (капиталов) получило внешнее проявление в противоречии между потребностью товарооборота в деньгах и потребностью предприятий промышленности и торговли в кредитах на пополнение оборотных средств. Когда в 1925 г. появились первые признаки нехватки промышленных товаров на рынке, что свидетельствовало о некотором избытке денег в обращении, торговые предприятия (государственные и кооперативные) испытывали финансовые трудности, им не хватало оборотных средств для продвижения товаров к покупателю.
В течение 1925 г. "товарный голод" усиливался, товары, выбрасываемые на рынок, быстро раскупались, товарные и денежные средства промышленности и торговли обращались быстро и беспрепятственно, что создавало видимость финансового благополучия. Сокращение эмиссии, стабилизация массы денег в обращении в 1926 г. позволили добиться ослабления "товарного голода", снижения цен, увеличения товарных запасов; при этом несколько замедлился оборот средств в хозяйстве, что было вполне нормально. Однако одновременно с сокращением массы излишних денег (кредитная рестрикция) и замедлением оборота обнаружились серьезные финансовые трудности промышленности и торговли, нехватка оборотных средств, увеличение потребности в кредите, что привело к новому давлению на эмиссию как источник кредитования.
Сложность, противоречивость ситуации заключалась в следующем: расширение производства в промышленности требовало притока финансовых средств, в том числе новых кредитов. Расширение кредитования за определенные границы вело к образованию излишка денег в обращении, инфляции, росту цен. Рост цен делал нерентабельным экспорт, затруднял заготовки. Сокращались возможности экспорта и импорта, а с импортом оборудования и сырья для промышленности связывались планы индустриализации. Для того чтобы расширить импорт, нужно было расширить экспорт. Для этого экспорт должен был быть рентабельным, что требовало снижения цен на внутреннем рынке и сокращения потребительского спроса Следовательно, нужно было сократить кредиты промышленности, а значит, временно сократить планы капитального строительства.
В 1926–1927 гг. верх взяли сторонники осторожной денежной политики и снижения цен. Ссуды промышленности были сокращены, масса денег в обращении стабилизирована, цены снижены. Казалось, что желаемое оздоровление экономики достигнуто. Однако экономика столкнулась с рядом противоречий, не поддававшихся разрешению путем кредитно-денежного (монетарного) регулирования.
Снижение цен, достигнутое в 1926–1927 гг. путем нажима на торговлю, не сопровождалось снижением себестоимости, нехватка товаров не была преодолена полностью, хотя спрос был несколько ограничен. Крестьянство не имело достаточно стимулов для реализации своих товаров; рынок не был насыщен промтоварами, растущий спрос городского населения поглощал прирост производства промтоваров.
В конце 1927 г. Госбанк СССР вынужден был резко расширить кредитование промышленности, вследствие чего возросла масса денег в обращении, возобновился рост цен, нехватка товаров усилилась, обострились трудности с хлебозаготовками.
В чем причина этих явлений? Почему рост промышленного производства не давал возможности насытить крестьянский рынок? Почему нормализация торгового оборота вызвала резкую нехватку оборотных средств в промышленности и торговле? Почему в конце 1923 – начале 1924 г. удалось безболезненно снизить цены и ограничить кредиты, а попытка повторить этот маневр в 1926–1927 гг. окончилась неудачей? Что в хозяйственной ситуации изменилось по сравнению с 1923–1924 гг.?
Причина заключалась в том, что в 1923–1924 гг. не только росло производство, но и повышалась его эффективность, снижалась себестоимость, росла производительность труда. В 1926–1927 гг. эти процессы замедлились или прекратились. Производительность труда в 1923–1924 гг. росла за счет того, что стали удовлетворяться элементарные потребности в пище, было преодолено физическое истощение работников. Для дальнейшего роста производительности труда нужны были уже другие факторы, улучшение техники и организации производства. Себестоимость в 1923–1924 гг. снижалась благодаря расширению производства, вовлечению в оборот законсервированных основных фондов. В 1926–1927 гг. вовлекались в оборот оставшиеся худшие производственные фонды, что вело не к снижению, а к повышению себестоимости. Словом, нужны были модернизация производства, инициатива, повышение производительности труда, экономное, рациональное использование тех относительно небольших накоплений, которые могло дать народное хозяйство.
Неэффективная работа промышленности (в которой предприятия проводили капитальный ремонт и одновременно выпуск продукции) приводила к тому, что рост производства сопровождался столь же быстрым ростом фонда заработной платы и городского спроса. Уже в 1920-х гг. возникла проблема "долгостроя", сроки строительства оказались на порядок больше, чем на Западе, расход материалов – в несколько раз больше и т.д. Неэкономное использование ресурсов порождало постоянную потребность предприятий в приросте оборотных средств, что вело к росту кредитов и массы денег в обращении.
Как известно, в первые годы нэпа были созданы хозрасчетные (коммерческие) тресты, работавшие с целью получения прибыли. Однако нужно иметь в виду, что число таких трестов было крайне невелико (400–500 на всю страну). Предприятия, входившие в состав трестов, коммерческими правами не пользовались. Синдикаты, возникшие как добровольные объединения трестов, постепенно приобретали черты управленческого звена. Параллельно с синдикатами трестами управляли главки – отраслевые подразделения ВСНХ СССР. Малочисленность трестов и синдикатов обеспечивала им монопольное положение на рынке и вместе с тем облегчала получение прибыли без совершенствования производства. Тресты и синдикаты выступали, с одной стороны, как монопольные получатели прибыли (предназначенной на модернизацию основных фондов), с другой стороны, будучи органами управления целой отрасли или подотрасли, они превращались в одну из управленческих инстанций с административными полномочиями.
В 1925–1926 гг. политика снижения цен рассматривалась иногда как замена конкуренции, имитирующая ее последствия, принуждающая предприятия к снижению издержек, техническому прогрессу и т.д. Практика, однако, этого не подтвердила: на принудительное снижение цен тресты, оставаясь монополистами, отвечали снижением качества, изменением ассортимента и т.д.
Между руководством трестов и предприятий шла борьба за расширение прав предприятий, за перевод их на хозяйственный расчет. Принятый в 1927 г. закон о государственных промышленных трестах обязывал руководителей трестов перевести входившие в их состав предприятия на хозрасчет, выделить им самостоятельный счет в банке, предоставить право осуществлять операции на рынке. Перевод предприятий на хозрасчет, развязывание их инициативы и заинтересованности могли сыграть решающую роль в разрешении тех противоречий, с которыми столкнулась экономика во второй половине 1920-х гг. Этого, однако, не произошло. Тресты, которым вопреки их ведомственным интересам был поручен перевод предприятий на хозрасчет, затягивали претворение в жизнь закона 1927 г. Неоднократно принимавшиеся дополнительные постановления и проверки не помогали. К концу 1929 г. предприятия так и не были переведены на хозрасчет.
На рубеже 1920–1930-х гг. вынужденно был взят курс на "трансформацию" товарно-денежных отношений, разрыв смычки между городом и деревней, сокращение кредитно-денежного регулирования экономики и хозрасчетных отношений в промышленности. Новая экономическая политика себя исчерпала. Это была экономика, основанная на потреблении ресурсов и запасов, накопленных в дореволюционный период. Только с 1930-х гг. стали вводиться в строй шахты, рудники, цементные заводы, доменные печи и др. Необходимость перемен была осмыслена в годы нэпа, в том числе в ходе вышеприведенных дискуссий. В них проявилось подлинное предназначение экономической науки – быть полезной для практики, для движения общества вперед.