Структуры человеческой психики

Мелани Кляйн (1882—1960) — представитель английского психоанализа. После формирования классического психоанализа Фрейда дальнейшее его развитие пошло сразу по нескольким направлениям. Одно из них — неофрейдизм (Г. Олпорт, Э. Фромм, К. Хорни). Сторонники этого направления упрекали Фрейда в том, что он мало внимания уделял социальным аспектам. Основатель психоанализа в основном имел дело с индивидуальным человеком, пациентом. Поэтому он считал, что открытые им закономерности человеческой психики свойственны всем людям, независимо от того, к которой культуре он принадлежит. К примеру, любой ребенок — австралиец, африканец, португалец или индус — проходит через так называемый любовный треугольник (ниже мы столкнемся с термином "триангуляция") — младенец и его родители. Неофрейдисты же считали, что огромную роль в формировании психического мира человека играют социальные факторы, культура в целом. Им, по сути дела, принадлежит создание социальной психологии, которая стала изучать массово-психологические процессы, происходящие в мире.

В США сильное распространение получила так называемая культурная антропология. В широком смысле слова — комплекс знаний о человеке как творце и носителе культуры. Человек рассматривается здесь как существо биологическое, чья природа трансформирована и определяется культурой. Культурная антропология синтезирует данные естествознания, психологии, философии и гуманитарных наук (истории, этнографии, этнологии, искусствознания, религиоведения и др.). Специфика культурной антропологии как области научного знания о человеке заключалась в том, что ее интересовали проявленные в культуре человеческие структуры — структура человеческого сознания, психики, мышления, универсального или отдельного народа. При этом к познанию человека в культуре, утверждали культурные антропологи, можно идти разными путями — как через поиск основополагающих человеческих структур к познанию культуры, так и через культурные формы к мышлению. Так возникли теории, считающие человека лишь более сложным животным — культура тогда предстает как усложненная биологическая жизнь.

Еще одно направление в психоанализе связано с эго-психологией. Фрейд показал, что в структуре личности человека, иначе говоря, его психики, можно выделить три пласта — бессознательное, сознательное и сверхсознательное. Особое внимание Фрейд уделял той психической инстанции, которая называется сознательным или Я. По проблеме понимания Я возникли серьезные расхождения. Эго-психологи считали, что Фрейд мало внимания уделил этой важной части человеческой психики. Он в основном изучал бессознательное или сверхсознательное. О Я как таковом написал меньше. Эта психическая инстанция предстала у З. Фрейда как понятие шаткое. Она могла оказаться жертвой родительского программирования или следствием диктата бессознательного. По мнению американских психоаналитиков, Фрейд недостаточно изучил Я. Поэтому возникло новое направления — эго-психология.

Другое направление сложилось в Англии. Здесь возникла школа Д. Винникота и М. Кляйн. Кляйн вела дискуссию с Анной Фрейд. Анна Фрейд считала, что в детском психоанализе действуют те же принципы, что и во взрослом. Кляйн считала детский психоанализ самостоятельной областью теории и практики. Кляйн подробнее изучала первый год жизни ребенка. И тут обнаружилось, что самочувствие ребенка в эти месяцы предельно далеко от идиллии. Откровенно говоря, он находится на грани жизни и смерти даже в том случае, когда его физическому здоровью ничего не угрожает.

Более того, именно в первое полугодие закладываются важнейшие структуры человеческой психики, во многом определяются его психическое здоровье и дальнейшая судьба. Это, разумеется, противоречит обыденному наблюдению и даже здравому смыслу. Вот лежит младенец, он улыбается, шевелит ножками и ручками, тянется к окружающим предметам. Откуда, вообще говоря, смертельная опасность?

Ответ прост. Угроза возникает от того, что родителям вообще непонятен психический мир ребенка. Все, что происходит в семье, они оценивают по меркам обыденного смысла, считая младенца маленьким взрослым. Но такое отношение к ребенку чудовищно! Он действительно оказывается в предельно опасной зоне, потому что не находит адекватного ответа на свои запросы. Разве его не кормят, не забавляют, не любят? Конечно, любят. Но не настолько, чтобы развеять главное недоумение, которое рождается в его крохотной душе: зачем мама меня родила, а теперь хочет, чтобы я умер. Он ведь беспомощен, без материнской ласки не выживет.

И вот что происходит. У ребенка есть три варианта жизненного выживания или, наоборот, капитуляции перед угрозами. Первый — действительная смерть. Если мама хочет, чтобы я умер, у меня нет выхода. Младенец погибает от ощущения своей ненужности, от безнадеги. Вскрытие тела показывает, что он умер не от болезни, не от физиологической причины. Смерть наступила из-за психологического дискомфорта, из-за мучительного стресса.

Но есть и другой вариант. Младенец погружается в депрессию. Он выживает, но на всю жизнь сохраняет некую мазохистскую позицию. Мама хотела, чтобы я умер, но я не смог выполнить ее наказа. Поэтому я живу и постоянно жалуюсь, канючу, вякаю. Мир, оказывается, совсем не такой благоустроенный. Приспособиться к нему можно только одним способом — проявить жалость к самому себе. Потом во взрослой жизни это легко обнаружится в строчке М. Ю. Лермонтова: "Уж не жду от жизни нечего я". Или в есенинской печали: "Вечером синим, вечером юным был я когда-то красивым и юным". В предельном варианте мы имеем перед собой мазохиста, который выживает за счет того, что сыплет себе соль на раны...

Оказывается, есть еще один вариант выживания. Ребенок не умирает, не погружается в депрессию. Он просто свыкается с тем, что в жизни одно с другим не смыкается. Мама то появляется, то исчезает. Материнская грудь то щедро отдает молоко, а то просто жадничает и сохраняет его в себе. Но иногда, правда, бывает сытно и забавно. Хотя, если честно, такая ситуация просто абсурдна. Оказывается, человек — единственное существо на земле, которое может существовать в ситуации абсурда. В последующей жизни он обнаружит, что жизнь не ложится под нас. Она противоречива, полна несогласованностей и разного рода несуразностей. Человек разумен, но часто поступает иррационально. Люди творят новое, но сами же его и разрушают. Человек — удивительное существо. Он все понимает, но поступает наоборот. Это, впрочем, мысль Сократа.

Об абсурде как основе существования мы уже говорили. Особо отметился тут, пожалуй, Альбер Камю. Человек живет, но жизнь его бесцветна, не интересна. "Подъем, трамвай, четыре часа в конторе или на заводе, обед, трамвай, четыре часа работы, ужин, сон; понедельник, вторник, среда, четверг, пятница, суббота, все в том же ритме..." Человек, как греческий Сизиф, наказанный богами, обречен на бесконечное повторение одного и того же бессмысленного действия. Тот же Сизиф, только спустившийся с высоты гор и обменявший камень на такое же бессмысленное существование среди людей — это "Посторонний".

"Посторонний", родное дитя чувства абсурда, возмущает еще не пробудившееся общество тем, что начисто лишен нормальных человеческих переживаний и чувств: его не трогает смерть родной матери, он способен на абсурдное убийство и лишен чувства вины и мук совести, его оставляет равнодушным мысль о собственной смерти. Внутренний мир "постороннего" как будто находится в состоянии эмоционального покоя. Он, кажется, чем-то похож на аутиста, пребывающего в завороженном покое.

Мерсо единственный раз выходит из себя, когда его в камере накануне казни посещает священник и заводит разговор о Боге. Эти речи буквально взрывают крепость его холодного равнодушия, и впервые за всю повесть он разряжается полноценным, эмоциональным, полным гнева монологом: "Я был прав, я и сейчас прав, всегда был прав, —лихорадочно выкрикивал он, — все — все равно. Ничто не имеет значения, и я твердо знал, почему... Что мне смерть других, любовь матери, что мне Бог, жизненные пути, которые выбирают, судьба, которой отдают предпочтение, раз мне предназначена одна единственная судьба, мне и еще миллиардам других избранников, всем, кто, как и он, называют себя моими братьями. Другие тоже приговорены к смерти". Именно здесь, на мой взгляд, обнажается то, откуда, как раковая опухоль, прорастает в мир это новое чувство абсурда. Это место в человеке, которое когда-то занимал Бог и наполнял жизнь смыслом, создавая в ней горизонт бесконечности. Теперь на этом месте осталась зияющая дыра, и это ничто стало дырой в основании навеки конечного человеческого существа.

Чувство абсурда неизбывно в мире, лишенном Абсолюта, в мире, покинутом Богом. Если выход и рождение человека из первородного абсурда, из котла галлюцинаций был связан с самоограничением, с наложением запретов, табу, с разграничением дозволенного и недозволенного, пространства сакрального и профанного, а значит с Богом, или, если угодно, созданием человеком бога, богов (тотемы, табу, кто будет отрицать их конститутивную роль для первобытного сознания), то новое впадение в абсурд связано с невозвратимой утратой этих смыслообразующих приобретений. В итоге человек сталкивается с обнажившейся неразумностью мира, с бесчеловечностью человека, бессмысленностью жизни в горизонте неотвратимости смерти2.