"Стефанит и Ихнилат"

Это произведение переводной литературы, имеющее притчево-новеллистический характер и близкое по своей философско-дидактической направленности к широко известным в Средневековье "Повести о Варлааме и Иоасафе", "Житию Эзопа", различным сборникам типа "Зерцала" или "Пчелы", памятникам "учительного" красноречия. В основе книги лежит животный эпос, восходящий к индийской "Панчатантре" (IV в.). Благодаря посредничеству персов индийский эпос был литературно освоен арабами ("Калила и Димна"), а в Средние века – народами Европы. В XI в. при дворе византийского императора Алексея Комнина был выполнен греческий перевод произведения, получившего новое название – "Стефанит и Ихнилат". К XIII–XIV вв. относится южнославянский перевод памятника, к XV в. – русская редакция. Книга приобщала древних славян к общечеловеческой мудрости, ибо до того, как попасть на Русь, обошла полмира, вобрала знания и духовный опыт многих народов.

Все в этом произведении было необычно для древнерусского читателя: открыто вымышленные персонажи – сказочные звери Стефанит и Ихнилат; отсутствие однозначности в оценке их поступков; неожиданность сюжетных поворотов и развязки действия, где победу обычно одерживал не правый, а хитроумный. Читатель должен был внимательно следить за ходом повествования, поскольку из-за наличия вставных эпизодов основная сюжетная линия осложнялась обилием побочных тем. Сюжетную раму книги составлял разговор индийского царя с одним из его философов о "разумном поведении", в который были вписаны отдельные новеллы-басни.

Тему первой притчи задает вопрос царя, обращенный к мудрецу: как "лукавый муж льстивый", став посредником, может превратить любовь и дружбу во вражду? Используя прием иносказания, мудрец рассказывает поучительную историю из жизни зверей. Местом действия является лесное царство Льва – гордого, но глупого правителя. "Скудному мудростью" Льву противопоставлены "мудроумные звери" Стефанит и Ихнилат (в арабской и греческой версиях – шакалы). Этимология имен, хотя и неверно переведенных с арабского на греческий (Стефанит – "увенчанный", а Ихнилат – "выслеживающий"), подчеркивала разницу в характерax героев. Благородный и благоразумный Стефанит полагал, что у каждого есть свой предел (например, обезьяна не может быть дровосеком), поэтому надо смириться со своим положением и, сидя у ворот царя, смиренно ожидать, когда тебя накормят. У Ихнилата иной нрав и склад ума: он, "лука- венъ бяше душею", знал, как достичь желаемого. Чтобы возвыситься над другими, Ихнилат готов во всем угождать Льву. Он не внял напоминанию друга о том, что мудрецам не подобает ввиду смертельной опасности пробовать яд, доверять тайну женщине и приближаться к царям.

Когда в лесу появился "рыкающий" зверь, напугавший Льва, Ихнилат нашел этого страшного и неведомого зверя – им оказался брошенный купцами Телец, позднее ставший фаворитом Льва. Чтобы доказать свою "нужность", Ихнилат поссорил правителя с приближенным, и Лев по пустому подозрению убил Тельца. Звери устроили суд над Ихнилатом и казнили коварного льстеца. Однако развязку действия нельзя толковать как торжество добра и справедливости. Ихнилат так остроумно построил свою защиту, что приближенные Льва не смогли доказать его вины. Хитрый зверь высмеял обвинителей, показав, что они сами не лучше его. Казнь Ихнилата выступает в произведении не как наказание за преступление, а как результат интриг матери Льва.

Многие рассказы из книги "Стефанит и Ихнилат" обладают сюжетной близостью. В них изображается столкновение между тремя типами зверей: хищным "кровоядцем", как, например, Лев; простаком "травоядцем", подобным Быку, и хитрым, как Ихнилат, зверем, способным победить сильного, но глупого противника. Подобное было далеко от однозначности "учительной" литературы Древней Руси, где существовали жанры, близкие к басне (притча и аполог), но они всегда завершались моралью, не допускавшей иного толкования сюжета, а злодей не мог вызывать сочувствия, произносить мудрые и благочестивые речи.

Древнерусские книжники XV в. пытались приблизить басни "Стефанита и Ихнилата" к привычным формам религиозно-дидактической литературы, сопровождая их поучениями, которые иногда не вытекали из смысла рассказа и даже противоречили ему. К примеру, басенный сюжет про старого журавля (в греческой версии – лебедя) первоначально иллюстрировал мысль о том, что расставляющий сети сам рано или поздно в них попадает. Журавль состарился и уже не мог охотиться, поэтому прибегнул к хитрости: предложил рыбам перенести их в безопасное место, где нет рыбаков. В русской редакции рассказ о гибели журавля, задумавшего съесть не только рыб, но и ежа (рака), сопровождало назидание: "Многими скорьбми подобает нам внити в царство небесное", при этом страдания души уподоблялись рыбам, которых поедал журавль. Усиление дидактической направленности произведения шло через включение в текст цитат и сюжетов из книг Священного Писания, сборника афоризмов "Пчела", "Лествицы" Иоанна Синаита, поучений аввы Дорофея и других источников. Русские редакторы и переписчики повести старались придать ей сюжетную последовательность и с этой целью часто исключали из книги рассказы, прямо не связанные с историей Стефанита и Ихнилата.

Многие сентенции переводной книги были актуальны для Древней Руси XV–XVI вв., когда в стране шел процесс централизации власти и общество обсуждало, какими подобает быть правителю и его советникам, как должны складываться отношения между владыкой и подданными, что такое свобода, истина и справедливость. Книга "Стефанит и Ихнилат" стала для древнерусского читателя своеобразным кодексом мудрости, она формировала новую "философию морали". Согласно наставлениям этого памятника правителям нельзя презирать малых, ибо они могут быть полезны великим. Цари должны следовать советам "разумных мужей", даже если те происходят из "низов", и награждать их по достоинству, нс обращая внимания на ропот приближенных. Властелин может оказаться в опасности и быть низложенным, если не имеет мудрых и верных советников, если "действует грозою", руководствуясь "безрассудными желаниями и яростью". Книга напоминала неправедным царям о примерах из истории человечества, когда "мнози бо от силных немощными побѣдишяся".

Литературная история памятника

"Стефанит и Ихнилат" возрождали традицию дидактического красноречия домонгольской Руси, заложенную "Поучением" Владимира Мономаха и "Посланием" Даниила Заточника. В книге о жизни животных представал реальный мир людей, далекий от проповедуемого идеала, неприукрашенный и жестокий, как в "Повести о Дракуле". Не случайно оба произведения, оригинальное и переводное, имели общую судьбу в XVI в., попав в число "неполезных", "баснословных" повестей, распространение которых не поощрялось официальной властью, светской и духовной.

Настоящее признание книга "Стефанит и Ихнилат" получила лишь в XVII в., когда на Руси стали известны переводы "Басен Эзопа" и "Великого зерцала". Текст произведения в этот период изменялся за счет подробностей бытового характера, усложнения сюжетных линий, появления новых притч, замены книжной лексики наразговорную. Правы те исследователи, которые считают, что истоки русской демократической сатиры следует искать не только в произведениях народной смеховой культуры, но и в переводной беллетристике. Туда, в мир "Стефанита и Ихнилата", уходят корнями многие сюжеты басен Лафонтена и Крылова, "народных рассказов" и произведений для детей русских классиков. Писатель А. М. Ремизов, прекрасный знаток древнерусской литературы, относил книгу "Стефанит и Ихнилат" к числу любимых и "задушевных". Она "отозвалась в его сердце как пережитое" и послужила основой для "Повести о двух зверях", опубликованной в Париже в 1950 г.

* * *

Таким образом, в сюжетном построении русской повести XV в. большую роль играл рассказ о приключениях героя; развязки носили драматический, неожиданный характер, а само действие и персонажи отличались психологической сложностью. Все это сближало русскую повесть с народной сказкой и легендой, с одной стороны, и с произведениями европейской литературы позднего Средневековья и Возрождения – с другой. Русская литература имела свой особый путь развития. В отличие от многих европейских литератур она не знала ни собственной эпохи Античности, ни периода Ренессанса, что не умаляет сделанных ею открытий в области художественного познания человека и мира, а лишь подчеркивает национальное своеобразие.