Социальная история
Социальная история зарождается как самостоятельная форма исторических исследований еще в XIX в., хотя интерес историков к социальной реальности изучаемых ими эпох и периодов существовал и раньше. Ее основателями считаются два французских историка: Мишле (1798 1874) и Фюстель де Куланж (1830—1889).
Социальная история — это отрасль исторического (позднее — социального) знания, в центре внимания которой находятся социальные группы, взаимоотношения, роль и функции в общественных структурах и процессах, которые она изучает; ее, кроме того, интересуют общественные движения и социальные конфликты.
Оставаясь наряду с политической историей доминирующим направлением классической исторической науки, она изначально характеризовалась отсутствием определенного методологического консенсуса. Уже в XIX в. четко проступала ориентация социальной истории на наиболее актуальные проблемы современного ей общества, поиск возможных вариантов их ретроспективного истолкования. Социальная история оставалась наиболее восприимчивым к интеллектуальным поискам направлением исторической мысли и в этом смысле исходно тяготела к сциентистским интерпретациям. В этом смысле на примере ее последовательного развития четко просматривается процесс постепенного накопления противоречий между историзирующей (ненасыщенной) историей и тем, что принято называть сциентистски насыщенным историописанием. Закономерный разрыв с традиционно ориентированной наукой был неизбежен: обновленный вариант социальной истории кардинально отличался от предыдущего, подвергнутого качественному переосмыслению варианта.
Новая социальная история обязана своим появлением дискуссии о роли социальных (общественных) наук в системе гуманитарного или гуманитарно ориентированного знания, о перспективах их возможной интеграции. Закономерный рост эмпирического состава научного знания определил масштабы подобного сближения, способствовал не только возникновению качественно новых по сути теорий, но и выделению и, что самое главное, интеграции коррелируемых с подобными изменениями познавательных областей.
Сформировавшаяся на этом фоне тенденция привела к образованию иного профиля различных сегментов современной научной реальности и в конечном счете превратилась в один из важнейших факторов, определявших характер и потенциальные масштабы ожидаемого в этой связи эпистемологического поворота.
Эпистемологический поворот — это историко-философское понятие, которое используется для обозначения качественно новых переходных стадий или периодов в динамике научного знания, когда теоретические разработки не только опережают эмпирические исследования, но и во многом способствуют постановке новых экспериментальных задач.
Когнитивный потенциал таких изменений во многом зависел от успеха и верифицированности выросших па их основе межпредметных проектов, построенных не столько на критике, сколько на последовательном переосмыслении и закономерном преодолении эпистемологических "препятствий", связанных с фундаментальными принципами науки, восходившей к идеям Галилео, Ньютона и Декарта.
Универсальный детерминизм и редукционизм классического знания вытеснялись в таких проектах принципами всеобщей неопределенности и дистинкции [1]. Встроенные в новую модель научного знания, они считались теоретически более адекватными для объяснения так называемых эмерджентных свойств, открытых в системных явлениях сначала физического, затем биологического и, наконец, но аналогии с последним и социального порядка. Эти свойства, хотя и оставались результатом совместного действия образующих такие порядки подсистем, но не сводились к его простому суммарному эффекту. Указывая тем самым на качественно иное и пока еще недостаточно изученное состояние самой системы, эти свойства формализовали ее нелинейную перспективу. При этом третий принцип дизъюнкция, определявший спецификацию и предметную изоляцию
отдельных познавательных практик в классической науке, уступал место конъюнкции. Позиционировавшаяся как условие для последующего смягчения традиционного разделения "академических" дисциплин, она мыслилась и как стратегия предметного сближения, и как гарантия их познавательной "проницаемости" друг для друга.
Интеграция социальной истории и смежных с нею общественных наук происходила в несколько этапов, каждый из которых по-своему изменял предметное поле исследований социальных историков. При этом независимо от предпринимаемых усилий четко проступали две тенденции, объединявшие эти междисциплинарные проекты в единое поступательное движение. С одной стороны, социальная история стремилась к известной компенсации отсутствующих в позитивистской традиции теоретических обобщений. Именно так проступала линия на сциентизацию инструментальной базы исторической науки. С другой — вполне очевидной была тенденция решения основных предметных задач социальной истории, связанных в первую очередь с необходимостью соединения структуры и собственно исторического события или же отдельного факта.
Историк Про, очень четко подметив эту особенность трансформации исторического знания, писал:
"Понять, как на практике соединяются структура и событие, анализ взаимосвязей и поиск причин, позволяет пример социальной истории... Я имею в виду социальную историю в широком смысле — как долговременную традицию, тянущуюся от Вольтера и Гизо до Лабрусса и Броделя и включающую таких историков, как Мишле, Фюстель, Тэн, Сеньобос, Блок, Лефевр и другие..." [2]
Окончательное формирование социологически ориентированной
истории приходится на два послевоенных десятилетия. Сдвиг, произошедший в исследованиях социальных историков, был во многом связан с попыткой не только применить социологические методы для анализа исторических явлений и процессов, но и использовать социологические концепции и теории для интерпретации полученных данных.
Известно, что одной из характерных черт позитивистской истории была недооценка рефлексирующего начала в профессиональном историческом исследовании, связанная главным образом с особым культом не только исторического факта, но и любого эмпирически реконструированного материала. Разрыв с прежней (классической) историографической традицией не означал, что Новая социальная история теряла вкус к историческому факту и его реконструкции. Ориентируясь на социологию, историки со всей свойственной их ремеслу последовательностью продолжали свою рутинную работу. При этом изменился сам смысл профессионального исследования, в котором объясняющая роль истории была уже невозможна без теоретического осмысления полученных данных. Важными оказывались не столько заимствованные из социологии методы и приемы исследования, сколько заимствованный из смежной дисциплины потенциал к концептуализации. Оценивая эту особенность новой социальной истории, Репина пишет:
"Исследователи условно выделили два распространенных пути применения социологического инструментария в переосмыслении исторического материала. Первый заключался в переосмыслении исторического материала, предварительно собранного и описанного на языке исторической науки, в социологических понятиях и концепциях. Второй подход состоял в применении социологического инструментария при сборе эмпирического материала, его обработке и интерпретации, т.е. собственно социологическое исследование исторического объекта" [3].
Речь шла, таким образом, не только об отказе от традиционного эмпиризма профессиональных исследований, но и о признании необходимости социологизации истории. При этом обнаруживался определенный недостаток таких исследований. История пополнялась работами, повторявшими, а иногда и полностью дублировавшими отдельные предметные области самой социологии. Точно так же, как и сама социология, история обращалась к анализу социальных общностей и значимых структур, а также их взаимосвязям на различных уровнях общественного организма.
Наибольшего успеха социологически ориентированная история достигла при построении аналитической модели урбанистических процессов, связанных с развитием столичных и провинциальных структур городской жизни, а также их окружением. Вот что пишет об этом Репина:
"В исторических исследованиях этого рода сформировалось два подступа к изучению социальных общностей. Первый подходит к этой проблеме со стороны индивидов, составляющих ту или иную общность, и имеет предметом исследования жизненный путь человека от рождения до смерти, описываемый через смену социальных ролей и стереотипов поведения и рассматриваемый в контексте занимаемого им на том или ином этапе социального жизненного пространства. Второй отталкивается от раскрытия внутренней организации и функционирования самой социальной среды, микромира общины, ассоциации, корпорации, всего многообразия городских общностей и малых групп и выявляет соотношение между собой. В этих подходах со всей определенностью обнаружилась"пуповина", соединяющая урбан-историю 1970-х годов с современной микросоциологией" [4].
Значительными были достижения при исследовании социальных элит, аристократии эпохи Средневековья и раннего Нового времени, социопрофессиональных объединений XVI—XVIII вв.
Социологически ориентированные научные теории и методы, поднявшие анализ структур и процессов на качественно иной уровень, оказались не в состоянии объединить полученные результаты с исследованием жизненного пространства и форм деятельности единичных и коллективных субъектов. Решению этих задач во многом способствовал очередной междисциплинарный всплеск, предопределивший формы и характер взаимодействия социальной истории и культурной антропологии.
Центральной темой антропологически ориентированной истории становится содержательная сторона внутреннего мира исторических агентов, интерес к которой во многом обусловливался параллельно развивающимся направлением, связанным с изучением истории ментальности. Историки обращаются к исследованию представлений о социальной иерархии и их месте в системе общественных отношений и, как правило, выделяют три типа социально ориентированных ментальностей. Речь идет в первую очередь о том, что французский историк Робер Мандру называл социально-дифференцированными ментальными структурами, определявшими поведение отдельных классов, групп и профессиональных слоев, а также известном наборе ценностных ориентиров, характеризовавших "социально-психологический" архетип общества в целом. Сюда же обычно добавляют "культурно-психологические комплексы" индивидов.
Все три типа ментальностей образуют неповторимый социально-психологический климат конкретной изучаемой эпохи, или же ее культурно-психологическую целостность. Поясняя такую иерархию ментальных комплексов, Жорж Дюби отмечал:
"Социальные отношения и их историческое преобразование осуществляются в контексте той системы ценностей, которая обычно считается определяющим фактором в истории этих отношений... такие ценностные системы управляют поведением каждого индивида по отношению к другим членам группы... Именно посредством этих систем люди воспринимают ту общность, слой или класс, к которым они принадлежат, и дистанцируются от других классов, страт и общностей... Системы ценностей передаются в процессе социализации без заметных изменений от одного поколения к другому, но они не остаются неподвижными, а имеют собственную историю со своими темпами и этапами, которые не совпадают с историей народонаселения или способов производства... через эти отличия можно наиболее четко определить взаимозависимости между материальными структурами и ментальностями" [5].
В последнее десятилетие минувшего столетия наметилась тенденция к сближению антропологического и социально ориентированного направлений Новой социальной истории, открывшая перспективы для создания комплексных (тотальных) исследований по истории человеческого общества. Эта тенденция остается исключительно американским явлением, поскольку наибольших успехов в русле сближения направлений добились ученые Центра исторических исследований при Институте сложных адаптивных систем в Санта-Фе (США), а также социолог и политолог Чарльз Тилли (1929—2008) и его последователи.