Роды творческой деятельности

После десятилетия каторги и ссылки, когда он был насильственно вырван из жизни и помещен в ужасные условия существования, Достоевский, вернувшись в Петербург, пошел своим прежним путем художника-новатора, вызвавшего такое замешательство критики в конце 1840-х гг., а позднее – в конце 1850-х – начале 1860-х гг. Писатель доказал правоту Белинского, увидевшего в нем будущего гения, и исправил его же невольную ошибку, подтвердив самим творчеством своим глубину мысли Пушкина, высказанной по поводу Грибоедова: "Поэта должно судить по законам, им самим над собою признанным", в которой содержится утверждение права писателя на художественную самобытность, на поиск, который мог не укладываться в устоявшиеся традиционные каноны, как это и случилось с Достоевским. Он не отказался от своих прежних творческих находок, а настойчиво продолжал разрабатывать их.

Упорно утверждавшаяся легенда о Достоевском, как о сломленном выпавшими на его долю испытаниями человеке, оказалась не более, чем легендой. Каторга многому научила писателя, сблизила его в непосредственном общении с народной средой, еще более утвердила в сознании господствующей в мире социальной несправедливости. Но она не научила его осторожности. В Петербурге с первых же шагов Достоевский занялся интенсивной журналистской деятельностью, в то время достаточно опасной и чреватой большими осложнениями. Эта работа отнимала у него львиную долю времени, ему приходилось тянуть редакторскую лямку. Только после прекращения существования второго журнала братьев Достоевских "Эпоха", он смог, наконец, вздохнуть свободнее и больше уделять усилий творчеству художника- романиста.

Достоевский выступил как яркий публицист, откликавшийся на самые острые, болезненные вопросы жизни – черта, свойственная и его беллетристическим произведениям, герои которых нередко пускаются в ожесточенные споры по проблемам, волновавшим общество, активно выступают на злобу дня, как и сам автор-повествователь. Достоевский создал совершенно оригинальный жанр, который определил как "Дневник писателя" – художественно-публицистический отклик на события жизни, литературы и искусства. В нем публиковались и собственно художественные произведения Достоевского (например, "Кроткая", "Бобок", "Мальчик у Христа на елке", "Мужик Марей" и др.). В органическом единстве публицистического и художественного начал заключалось существенное отличие "Дневника писателя" Достоевского от жанра литературного "дневника", традиционного в писательском опыте и в издательском деле, однако несколько условного, субъективного, несущего печать исключительной индивидуальности автора. Здесь же, в "Дневнике писателя", были нс только размышления о жизни и творчестве, но сама жизнь и творчество, так как действительность в се характерных проявлениях была схвачена рукой гениального художника. К тому же можно было говорить не просто о влиянии газетного "фельетона", как тогда нередко называли фиксацию журналистикой неожиданных, драматических, сенсационных, возбуждающих внимание и будоражащих воображение фактов, случавшихся в действительности (как известно, Достоевский часто использовал в своей работе подобного рода газетные материалы), но и, по наблюдению И. Л. Волгина, о проникновении "романа" в "фельетон", так как в публицистическом роде творчества Достоевский использовал свои приемы беллетриста, свою авторскую манеру, свой стиль. Во всяком случае, "Дневник писателя" не имел аналогов в литературной практике и постепенно приобрел большую популярность у читателей.

Еще одна грань таланта Достоевского была представлена в его деятельности литературного критика. Он успешно полемизировал с Добролюбовым и Чернышевским по поводу литературных событий: своевременными были его критические замечания по поводу рассказов Н. В. Успенского, преувеличенно интерпретируемого в качестве крупного таланта редакцией "Современника", или суждения об эстетических концепциях "утилитаристов" – так полемически определялась им революционно-демократическая критика, – высказанные в статье "Г-н-бов об искусстве" ("Г-н-бов" – один из псевдонимов Добролюбова), и др. Там, где литературные авторитеты оказывались в тупике, Достоевский отличался глубиной и объективностью оценок. Например, в момент появления "Анны Карениной" Салтыков- Щедрин отнес роман к произведениям адюльтерного плана, и только Достоевский энергично утверждал, что это ярчайшее явление не только в отечественной, но и во всей европейской литературе. Он выступал и как театральный критик, известны также его отклики на выставки русских живописцев.

Критические статьи, рецензии переходили у Достоевского в область собственно художественного творчества. Только пережитые представления, возникшие при созерцании живописных полотен и раздумий над ними, могли дать выразительный фрагмент рассуждений в "Подростке", принадлежащих его центральному герою: "В редкие только мгновения человеческое лицо выражает главную черту свою, свою самую характерную мысль. Художник изучает лицо и угадывает эту главную мысль лица, хотя бы в тот момент, в который он списывает, и не было ее вовсе в лице".

Однако Достоевский не оказывался замкнут в рамках только искусства, художественного творчества. Он выступил еще и в качестве идеолога нового направления общественной мысли – "почвенничества". Его концепция была оригинальна и преодолевала узость и предрассудки славянофильства. Образно говоря, последние шли вперед, повернув голову назад, и видели прогресс в реанимации простонародной старины, субъективно к тому же ими толкуемой. Герцен имел основание иронизировать в "Былом и думах", говоря об их попытках "слиться" с народом: К. С. Аксаков так старательно наряжался под русского простолюдина, что русские люди, встречая на улицах Москвы, принимали его... за перса. Достоевскому этот маскарад был ни к чему. Он никогда не "падал ниц" перед народом, потому что считал себя народом, прекрасно знал его и полагал, что истоки национального характера следует искать не во внешних обстоятельствах жизни, а в единстве человека с родной почвой, с родной землей. Наиболее полно концепция почвенничества была изложена им в "Зимних заметках о летних впечатлениях" (1863), этом важном этапе в эволюции Достоевского, в его попытке сформулировать идею, которая проливала бы свет на русскую историю и русское национальное самосознание. По убеждению писателя, существует такое "соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что нельзя, и хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься". Никакая обрядность не поможет "стать русским" или "слиться с народом", потому что национальная стихия заключена в самой душе русского человека.

Достоевский утверждает, что внешние заимствования, желание быть похожим на других и "не походить на себя", как в сердцах говорит один из его героев Разумихин в "Преступлении и наказании", лишь мешает делу поиска национальной самобытности. "Слышал я недавно, – набрасывает Достоевский в главе III “Зимних заметок о летних впечатлениях” юмористический портрет такого искателя народности, – что какой-то современный помещик, чтоб слиться с народом, тоже стал носить русский костюм (подчеркнуто автором. – Η. Ф.) и повадился было в нем на сходки ходить; так крестьяне, как завидят его, так и говорят промеж себя: “Чего к нам этот ряженый таскается?” Да так ведь и не слился с народом помещик-то".

Д. С. Мережковский был неправ, утверждая, что "беспочвенничество" – одна из сторон русского сознания. Между тем идея Достоевского уже в то время, т.е. в процессе его нового становления как писателя, глубоко диалектична. "Почвенничество" для него – это, во-первых, связь с родной землей, со стихией русской жизни, которая существует в человеке помимо его воли, и, во-вторых, всечеловечность, отсутствие в душе русского человека национального эгоизма, способность раствориться в других, слиться с другими. Последняя идея с особенной силой и чистотой будет высказана им в "Слове о Пушкине".

Важно, однако, прежде всего то, что положения, так занимавшие Достоевского как идеолога почвенничества, давали толчок фантазии художника-беллетриста: они перевоплощались в характеры его героев. Писатель отдавал самые задушевные мысли своим персонажам. "Русские люди, – доверительно признается Свидригайлов в “Преступлении и наказании”, – вообще широкие люди... широкие, как их земля^[1], и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному". "Кто почвы под собой не имеет, – размышляет князь Мышкин в романе “Идиот”, – тот и Бога не имеет". Ставрогин в "Бесах" в предсмертном письме повторяет ту же мысль: "Тот, кто теряет связи со своей землей, тот теряет Богов своих, то есть все цели". Наконец, Дмитрий Карамазов, задумываясь о предстоящем спасительном побеге в Америку, приходит в ужас: "Ненавижу я эту Америку уж теперь... не мои они люди, не моей души! Россию люблю, Алеша, русского Бога люблю". Вспомним, что для Свидригайлова "отправиться в Америку" равносильно самоубийству, все равно, что пустить себе пулю в висок, что он и делает в финале. Таким образом, почти за 20 лет до последнего романа эта мысль уже была сформулирована в "Преступлении и наказании", правда, ситуация там не та, она более обострена, трагедийна, но формула идеи уже живет и отчетливо выражена.