Рисунки петровского времени

Графика – это не только гравюра, но и прежде всего рисунок, произведение единственное, уникальное. От петровского времени уникальных рисунков сохранилось немного. Это наивные изображения Христофора Марселиуса, оставившего для нас виды Петербурга ("Панорама Петербурга", "Усадьба Меншикова на Васильевском острове" и др.), ценные главным образом не с художественной точки зрения, а, скорее, как точная фиксация вида того или иного архитектурного памятника на данный момент (1725, БРАН). По наивности изображения их можно сопоставить разве что с более ранними листами из "Книги Виниуса", в которую он добавил собственные натурные рисунки, датируемые исследователями 1690-ми гг. Наиболее интересными из них являются портреты членов семейства Виниус и автопортрет, а также изображение "зверя-мамонта" (бумага, перо, кисть, тушь; БРАН).

До недавнего времени к петровской поре относили рисунки из собрания В. Н. Аргутинского-Долгорукого, которые связывали с именем Федора Васильева (1660-е – 1737), живописца Оружейной палаты, иллюстратора книг и архитектора-строителя. Мы не будем настаивать на авторстве Федора Васильева в одних рисунках и относить к самому концу XVIII в. другие. При всем уважительном отношении к результатам проведенного в ГРМ технико-технологического исследования бумаги и знаков на ней думается, что эта разношерстная группа графических произведений требует дальнейшего изучения. Однако не может не вызывать удивления то обстоятельство, как в облике уже вполне сложившейся державной столицы в конце века художник, да еще иностранец, как это явствует из результатов некоторых изысканий (см.: Александрова Н. И. Ж.-Б. де ла Траверс. Путешествующий по России живописец. М., 2000), смог узреть ("провидеть" – неподходящее слово для прошлого, но смысл такой) "приют убогого чухонца".

Тонкой контурной линией изображены Березовый остров, Солдатская слобода, Царская аустерия, Трубецкой раскат, мазанковые дома. Среди этих рисунков, так искренне-неприхотливо запечатлевших абрис только-только пробивающегося к жизни нового города, ничем еще не напоминающего будущую блестящую столицу, наиболее впечатляющий – изображение "князь-игуменьи Всепьянейшего собора" (бумага, бистр, перо, кисть; ГРМ). Исследователи видят в нем уже знакомую нам по портрету Андрея Матвеева Анастасию Петровну Голицыну, посвященную в шутовской сан в самый канун 1718 г. (см.: Гаврилова Е. И. Русский рисунок XVIII века. Л., 1983. С. 18). Но в беглом очерковом рисунке вряд ли можно рассмотреть портретные черты. Несомненна лишь сама принадлежность этого персонажа к "Всепьянейшему собору", о чем свидетельствуют нарисованные бочки у стены, кувшин с гданьской водкой (что и написано на нем) и чубук. Вопрос только в том, кому в конце столетия было интересно рисовать образ игуменьи шутовского собрания, созданного Петром I в молодости, до всех его побед как в светской, так и в церковной жизни? Восемнадцатое столетие еще полно своих тайн, и искусствоведческой науке найдется немало работы...

Не затрагивая архитектурных планов и проектов, имеющих прикладное значение, что само по себе интересно, ибо дает представление о строительстве того или иного памятника на разных этапах его создания, отдадим должное архитекторам, оставившим много рисунков чисто декоративного характера. Это, например, подписной рисунок М. Г. Земцова "Грот в Летнем саду" (бумага, перо, кисть, тушь, акварель; 1720-е, ГЭ), или подписной рисунок Н. Микетти, изображающий фонтан Адама в Нижнем парке Петергофа (бумага, акварель; 1721, ГЭ), или его же Перспективный вид Марлинского каскада в Петергофе (бумага, акварель; 1721, ГЭ).

Изяществом исполнения и выдумкой отличаются рисунки скульптора-декоратора Никола Пино. Например, проект карниза оконной рамы с рельефным мотивом головы кабана, предполагаемого всего-то для палаток, размещенных в Летнем саду вдоль Лебяжьей канавки (1725?), или его же эскизы панно Дубового кабинета Петра в Большом Петергофском дворце (1718–1719; оба рисунка из собрания ГЭ; бумага, сангина).

Такой к концу жизни Петра 1 рисуется картина становления светского искусства во всех его видах и жанрах. Воистину Петр Великий мог бы сказать: "Будем надеяться, что... на нашем веку мы пристыдим другие образованные страны и вознесем русское имя на высшую степень славы". Это слова из записок брауншвейгского резидента Фридриха Вебера (опубл.: РА. М., 1872. Вып. 6. Стб. 1087).

Однако процесс обмирщения был совсем не таким легким и далеко еще не завершившимся к концу правления императора, а после Петра даже усложнился. Философами подмечено, что светская культура, которая и в Западной Европе, и в России является следствием распада культуры церковной, никогда окончательно не порывает со своими религиозными корнями. Более того, по мере дифференциации и развития светской культуры в ней всегда остается "религиозная стихия", свой внецерковный мистицизм (см.: Зеньковский В. В. История русской философии: в 2 т. Л., 1991. Т. 1. Ч. 1. С. 82). Это следует иметь в виду при осмыслении места и значения русского искусства XVIII в.