Возможные уровни теоретического знания

Проблемы социально-психологической теории, ее разновид­ностей, уровней, удельного веса не являются простыми для аме­риканской социальной психологии, развивающейся в русле нео­позитивистской методологии. Как уже отмечалось, состояние это­го вопроса значительно изменяется в последние годы. Если период становления экспериментальной ориентации породил ярко выра­женный нигилизм по отношению к теории, то позже все чаще начали раздаваться призывы к необходимости ее разработки. Су­ществует ряд фундаментальных работ, специально исследующих эти вопросы. Это уже названные «Теории в социальной психоло­гии» М. Дойча и P. Kpaycca [Deutsch, Krauss, 1965] и «Теории соци­альной психологии» М. Шоу и Ф. Когтанцо [Shaw, Costanzo, 1970].К ним примыкает хрестоматия «Классические вклады в социальную психологию», изданная Э. Холландером и П. Хантом [Hollander, Hunt (eds.), 1972]. В пятитомном «Руководстве по социальной пси­хологии» Г. Линдсея и Э. Аронсона проблемам теории посвящена значительная часть первого тома. Довольно скрупулезно вопрос об основных течениях теоретической мысли в американской соци­альной психологии исследован в работе Д. МакДэвида и Г. Харари «Социальная психология: индивиды, группы, общества» [McDavid, Нагагу, 1968].

Мера озабоченности авторов названных исследований судьба­ми социально-психологической теории в США весьма различна, как и вообще различна мера внимания, уделяемая разными иссле­дователями данной проблеме. Однако все названные здесь работы защищают идею необходимости пропорционального развития двух сфер научного знания — теоретическую и экспериментальную. В этом проявляется новизна подхода по сравнению с 20-ми года­ми XX в., когда в этом соотношении наблюдался значительный перекос. Бурное развитие экспериментальных методик в тот пери­од породило определенную позицию: интерес к теории не просто снизился, но всякий, кто продолжал интересоваться ею, риско­вал вызвать сомнение в своей личной компетентности. Популяр­ность экспериментального метода, эмпирических оснований на­учного исследования (факт, сам по себе имеющий положительное значение в истории науки) переросла в воинствующую антитео­ретическую позицию. Пафос экспериментальной ориентации со­циальной психологии выражался в необходимости выработать аль­тернативу спекулятивному, кабинетному подходу первых социаль­но-психологических работ. Но как справедливо замечают Дойч и Краусс, «революция против кабинетного теоретизирования при­вела многих социальных психологов не только к тому, что они покинули свои кабинеты, но и к тому, что они вообще перестали теоретизировать» [Deutsch, Krauss, 1965, p. 214].

Реальная ситуация, сложившаяся в то время в науке, как будто бы способствовала такому пренебрежению к теории. Эксперимен­тальные работы, в частности благодаря усилиям К. Левина, на­столько в более выигрышном свете представляли образ социаль­ной психологии как науки, особенно по сравнению с умозритель­ными построениями конца XIX в., что возникло (тоже довольно часто встречающееся в истории науки) смещение акцентов в оценке теоретического знания: опровержение «плохой» теории (точнее, спекулятивного знания) стало отождествляться с необходимос­тью отвержения теории вообще. Если учесть, что в это время в американской психологии прочно утверждается господство бихе­виоризма, немало способствовавшего приданию психологии «рес­пектабельного» вида, то легко понять, что распространение по­добной атеоретической позиции среди исследователей имело под собой определенные основания, коренящиеся прежде всего в той общей интеллектуальной атмосфере, которая была характерна для США в начале XX в. Любопытно, что полемика вокруг вопроса об отношении к теориям совпала с другой дискуссией — относитель­но статуса социальной психологии в системе психологических и социологических дисциплин.

Пограничный характер социальной психологии порожден как спецификой ее предмета, так и особенностями ее происхождения. Как известно, наряду с практическими потребностями общества, вызвавшими к жизни эту дисциплину, большое значение имела и сама логика развития научного знания. Ко времени выделения со­циальной психологии в самостоятельную науку целый ряд облас­тей научного знания испытывал необходимость апелляций к ней. В общем ряду антропологии, языкознания, этнографии, крими­нологии особое место, конечно, занимали психология и социоло­гия. Тот любопытный факт, что первые руководства по социаль­ной психологии были написаны одновременно психологом и со­циологом, весьма многозначителен. В американской социальной психологии до сих пор с особой остротой обсуждается вопрос о двойственном статусе социальной психологии. Т. Ньюкому при­надлежит высказывание о том, что в США практически существу­ет две социальные психологии — «социологическая социальная психология» и «психологическая социальная психология» [Ньюком, 1984, с. 16]. В русле полемики о судьбах социально-психологи­ческой теории это представление привело к своеобразной поста­новке вопроса.

Некоторые американские исследователи полагают, что отно­шение к теории определяется мерой причастности того или иного ученого к психологической или к социологической ветви социаль­ной психологии. Так, по мнению Е. Боргатта, среди социальных психологов имеет место такое распределение: ориентированные на психологию в большей мере оказались враждебны теоретизиро­ванию, ориентированные на социологию, напротив, в большей мере принимали необходимость его [Borgatta, 1969, р. 84].К такому свидетельству надо отнестись с осторожностью: оно зачастую само зависит от принадлежности автора к тому или ино­му крылу социальной психологии. Дело в том, что «психологичес­ки ориентированный» социальный психолог сам мог быть недо­статочно компетентным в отношении ситуации, сложившейся в социологии. Стереотип социолога, когда он отождествлялся с клас­сиками европейской социологии XIX в., с такими именами, как О. Конт, Г. Спенсер, М. Вебер, Э. Дюркгейм и др., был действи­тельно довольно распространенным в течение длительного време­ни. Однако к 20-м годам XX в. сама американская социология радикально изменилась. В ней также прочно утвердилась эмпири­ческая тенденция, и, по выражению Р. Мертона, стереотип «соци­ального теоретика» уступил место стереотипу «социального инже­нера», или даже «социального техника», вооруженного магнито­фоном и счетной линейкой [Meiton, 1957, р. 5]. Другой известный американский социолог — П. Сорокин утверждал (подобно тому как это утверждают Дойч и Краусс относительно социальной пси­хологии), что и в социологии человек, рискнувший принести в научный журнал статью, не имеющую необходимого математи­ческого обрамления, должен был ожидать того, что его научная компетентность в силу повсеместного распространения «квантофрении» будет подвергнута сомнению [Sorokin, 1956]. Господство неопозитивистских принципов научного знания проникло и в со­общество социологов: здесь также утвердились известный культ «статистического ритуала», абсолютизация количественных мето­дов, некритическое принятие принципов операционализма и ве­рификации. Поэтому вряд ли правильно обвинять социологию и соответственно социологически ориентированных социальных пси­хологов в приверженности теоретическому знанию. В первой трети XX в. можно скорее констатировать свойственную американской социальной мысли вообще, а социологии и психологии как «ро­дительским дисциплинам» социальной психологии в частности некоторую общую тенденцию, состоящую в крайней ориентации на философию неопозитивизма со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Каждый из разработанных здесь принципов, взятый сам по себе, в его неабсолютизированном виде, может и не вызвать со­мнений. Это относится к таким принципам, как уважение к точ­ным данным, необходимость совершенствования математических процедур, требование строгого построения и проверки выдвигаемых гипотез. Однако сущность позитивистской методологии зак­лючается не в том, что здесь выдвигаются эти принципы, а в том, что каждый из них абсолютизируется и тем самым исключается какой бы то ни было иной образ науки, кроме науки, построен­ной по моделям точного знания, прежде всего по модели физики. На этой основе возникает «культ метода», что в значительной степени снижает интерес к содержательной стороне знания. В кон­тексте социальной психологии это означает, что требование «рес­пектабельности» науки, предполагающее прежде всего точность и строгость выводов, полученных в эксперименте, оборачивается переключением внимания исследователя лишь на формы челове­ческого поведения при отказе (или при недооценке) от исследо­вания его сущности. По справедливому утверждению многих кри­тиков, это приводит к переоценке значения контролируемого ла­бораторного эксперимента и к отрицанию необходимости исследования социального поведения в естественных условиях. Хотя свет ярче и видимость лучше, несомненно, в лаборатории, одна­ко «знания должны добываться даже и тогда, когда препятствия велики и свет тускл, если социальные психологи хотят содейство­вать пониманию человеческих проблем своего времени» [Deutsch, Krauss, 1965, p. 216].

При анализе этого методологического движения внутри соци­альной психологии нельзя абстрагироваться от социального фона, на котором оно происходит. Усиление позиций прагматизма и по­зитивизма в США в 20-е и 30-е годы было своеобразным ответом на запросы, которые американское буржуазное общество адресо­вало наукам о человеке, будь то психология, социология или уже набирающая силу в качестве самостоятельной дисциплины соци­альная психология. Требование разработки способов управления человеческим поведением, его предсказания, стремление к полу­чению «немедленных» рекомендаций, обеспечивающих сиюминут­ный выигрыш для бизнеса, пропаганды или армии, как будто наи­более полно реализовывалось при проведении исследований в ключе философских принципов прагматизма и позитивизма. В таком кон­тексте атеоретичность исследователя начинала представляться осо­бого рода ценностью, она как бы гарантировала меру его действи­тельного включения в решение ad hoc проблем.

Исключением в обрисованной здесь ситуации, как она скла­дывалась в американской социальной психологии 20-30-х годов, явилась деятельность К. Левина. Эмигрировавший из Германии в1933 г., Левин быстро выдвинулся в качестве ведущего психолога в США. Основанный им Центр по изучению групповой динамики при Массачусетском технологическом институте (позднее при Мичиганском университете) предпринял целую серию блестящих экспериментальных исследований, относящихся к собственно пред­мету социальной психологии, что дало основание американским авторам почти единодушно рассматривать Левина как централь­ную фигуру именно в социальной психологии. Но наряду с развер­тыванием, утверждением, развитием практики эксперименталь­ного исследования в социальной психологии Левин оставался и крупным теоретиком. Хотя разработанная им теория поля [Левин, 2000] и вызывает ряд серьезных возражений, тем не менее она оказала большое влияние на развитие американской социально-психологической мысли. Имя Левина обычно называют не только в связи с укреплением позиций экспериментальной практики в социальной психологии, его упоминают и как крупнейшего, при­чем последнего, теоретика данного масштаба. Считается, что пос­ле смерти Левина в 1948 г. происходит существенное изменение в отношении к возможностям построения сколько-нибудь общих теорий в социальной психологии вообще.

Возможность существования «большой теории», или «всеохва­тывающей теории», наряду с теориями меньшей степени общно­сти неоднократно высказывалась как в психологии, так и в соци­ологии. Так, идея «теоретического синтеза», предложенная Толменом и Халлом, была своего рода заявкой на построение «большой теории» в психологии [см.: Ярошевский, 1974, с. 196]. С другой стороны, в социологии такая претензия была сформулирована Т. Парсонсом при построении «теории социального действия» [см.: Андреева, 1965, с. 269]. Как мы видели, в области собственно со­циальной психологии на роль «большой теории» предлагались, хоть и неявно, теоретические идеи К. Левина. Мечта о «большой тео­рии» отражает, очевидно, объективную потребность науки найти какие-то более или менее общие закономерности для той сферы реальности, которая представляет собой объект исследования дан­ной научной дисциплины. Вместе с тем неудача с построением такого рода теорий приводит исследователей к поиску каких-то промежуточных уровней обобщения.

В социальную психологию также проникает идея необходимос­ти построения так называемых теорий среднего ранга, впервые разработанная в 40-х годах XX в. в американской социологии Р. Мертоном. Хотя сама по себе мысль о том, что уровень теоретического знания с точки зрения широты и глубины охвата определенной области реальности может быть различным, не явилась слишком оригинальной, Мертон дал ей тщательное методологическое обо­снование. Кроме того, ему принадлежит заслуга точной оценки ситуации, сложившейся в социологии, и попытки классифици­ровать реально существующие здесь теории. С этой точки зрения Мертон предложил выделить в структуре социологии три уровня знания: общие, так называемые всеохватывающие теории, теории среднего ранга[4] и эмпирические обобщения, получаемые непос­редственно в эмпирических исследованиях. Таким образом, «сред­ний ранг» теории — это некоторый средний уровень обобщений, выступающий как посредник между малыми рабочими гипотезами, развертывающимися в изобилии в повседневных образцах исследо­вания, и «всевключающими спекуляциями» [Merton, 1957, р. 5—6]. По мысли Мертона, в социологии бесполезно искать какие-то общие закономерности, относящиеся к социальному поведению вообще, но гораздо продуктивнее описать теоретически его от­дельные стороны, области. На основании предложения Мертона в американской социологии 50-х годов был разработан целый ряд частных социологических теорий. В известном смысле эти теории начали отождествляться с определенными предметными областя­ми социологического знания: стали говорить, например, не толь­ко о «социологической теории семьи», но просто о «социологии семьи» (соответственно и о «социологии города», «социологии деревни», «социологии образования», «социологии молодежи» и т.д.). И хотя в обосновании Мертоном логико-методологическо­го статуса теорий среднего ранга есть много спорного, в частно­сти в плане интерпретации промежуточного уровня обобщения с позиций структурно-функционального анализа, сама идея о не­обходимости такого рода теорий является весьма приемлемой. Она в значительной степени способствовала преодолению в амери­канской социологии той пропасти, которая образовалась между практикой эмпирических исследований и теоретическими постро­ениями.

С некоторым запозданием идея необходимости теорий средне­го ранга проникла и в социальную психологию, которая в извест­ном смысле уподобилась мольеровскому герою г-ну Журдену, ко­торый, не зная того, оказывается, всю жизнь «говорил прозой». Большинство теорий, возникших в социальной психологии после Левина, довольно единодушно было объявлено именно теориями среднего ранга. Примерами таких теорий называют теорию фруст­рации-агрессии Миллера и Долларда, теорию когнитивного дис­сонанса Фестингера, теорию конкуренции и кооперации Дойча, теорию социальной власти Картрайта и Френча и др. И если в настоящее время в американской социально-психологической мысли вновь обозначился некоторый поворот в сторону интереса к теории, он реализуется прежде всего как интерес к построению именно теорий среднего ранга, что, впрочем, не исключает про­должения дискуссий и о судьбе общей теории. Позже мы еще вер­немся к тому, что конкретно это означает для судеб социальной психологии.

2.2. «Школа», «теория», «парадигма», «ориентация»

Отказ от общих теорий в социальной психологии и принятие идеи теорий среднего ранга по-новому ставят вопрос о традици­онном делении социальной психологии, да и вообще любой на­уки на «школы». Понятие научной школы занимает, как известно, большое место в современном науковедении [Ярошевский, Чеснокова, 1976]. Существует несколько различных принципов выде­ления научных школ, но это весьма специальный вопрос. В данном случае нас интересует проблема конкретного соотношения науч­ной школы и определенной теории, в частности специфика ее решения именно в социальной психологии. Ряд наук, и социальная психология в том числе, пережили период бурного становления научных школ. В частности, XIX век породил определенную тради­цию в этом отношении: обычно школа возникала вокруг имени одного определенного лица, которое выступало и как руководи­тель школы, и как ее главный теоретик. В психологии и социоло­гии особенно явственной была близость понятий «школа» и «тео­рия» (понятно, что была школа Вундта и теория Вундта, школа Фрейда и теория Фрейда или, например, в социологии — школа Вебера и теория Вебера и т.д.).

Очевидно, можно сказать, что в классический период разви­тия науки школа практически совпадала с теорией. Более того, школы и различались прежде всего по такому основанию, как оп­ределенная система теоретических взглядов, иными словами, по тому, какая теория положена в основу исследований. Эксперимен­тальная ориентация науки во многом изменяет эту ситуацию. Школа концентрируется теперь не столько вокруг определенной теории, сколько вокруг определенной системы методик, применяемых при анализе также определенной группы явлений. Когда теоретичес­кие позиции вообще не обязательно заявляются (и выявляются), когда не в них усматривается суть, специфика подхода той или другой группы исследователей, то естественно, что в представле­нии школа связывается отнюдь не с определенной теорией, ее «исповедыванием», а совсем с другими признаками.

Дело особенно усложняется в связи с прямым воздействием на судьбы науки научно-технической революции. Умножение функ­ций науки в обществе, усиление ее роли и вместе с тем обогаще­ние самих средств научного исследования и возрастание сложнос­ти задач науки все в большей степени делают субъектом научного творчества не отдельных исследователей, а целые коллективы уче­ных. Принятие внутри каждого такого коллектива единых методик исследования, довольно сложная система разделения труда, при­водящая к известному раздроблению процесса исследования, ока­зываются гораздо более значимыми факторами сплочения коллек­тива, чем принадлежность к одной теории.

В современном науковедении существуют различные точки зре­ния на судьбу школ в эпоху научно-технической революции. Мно­гие исследователи полагают, что вообще значение школ в науке теряется. Другие, и для нас это положение очень важно, отожде­ствляют школу в ее современной форме с исследовательским кол­лективом [Ярошевский, Чеснокова, 1976, с. 329]. В таком «микро­центре» науки общение исследователей между собой, конечно, обусловлено большим или меньшим единством принимаемых тео­ретических положений, но не только этим. Не в меньшей, а, мо­жет быть, в большей степени объединяющим такой коллектив фактором становится общая проблема исследования, единый ме­тодический подход. Свою продукцию школа такого рода может давать и в виде некоторой теории, но гораздо чаще — в виде кон­кретного результата исследования. Эта деятельность становится не только более непосредственно отвечающей на запросы практики,но и более престижной. Поэтому в такой ситуации в известной мере девальвируется значение деятельности ученого по «продуци­рованию» теорий, хотя такой итог вовсе не является необходимым. В американской социальной психологии он порожден общей ори­ентацией методологии науки на философские принципы неопо­зитивизма.

Все сказанное привело к тому, что утраченным оказалось зна­чение границ между теоретическими школами. Классические тео­ретические школы в психологии и социологии различались между собой тем, какие исходные принципы были положены в основа­ние общего понимания природы психики или общего понимания исторического процесса. Но если теперь исследования практичес­ки не «доходят» до анализа этих вопросов, естественно, снижается важность самого различения школ. МакДэвид и Харари говорят как о важнейшем признаке американской социальной психологии о ее эклектизме, т.е. не только об одновременном существовании различных теоретических школ, но и о стирании границ между ними, о взаимных заимствованиях различных позиций, о сосуще­ствовании порой взаимоисключающих принципов в одном и том же исследовании [McDavid, Harary, 1968, p. 21].

Важный вопрос, который занимает теоретически ориентиро­ванных социальных психологов, — это вопрос о том, какие же теоретические ориентации являются сегодня для социальной пси­хологии на Западе наиболее характерными. Этот вопрос не имеет однозначного ответа. Все согласны с тем, что современные школы не совпадают по своему значению с классическими теоретически­ми школами и различия между теориями не так уж существенны сегодня с точки зрения принципов подхода к анализу объекта. Эти различия становятся отчетливыми не при сравнении отдельных теорий, но лишь при анализе более широких ориентации, кото­рые нельзя назвать «теориями», ибо они не представляют собой совокупности гипотез, но именно фиксируют принципы подхода исследователя. Поэтому Шоу и Костанцо вводят понятие «ориен­тация»: «В противоположность теории как сети взаимосвязанных гипотез ориентация обозначает общий подход к анализу и интер­претации поведения» [Shaw, Costanzo, 1970, p. 8].

Однако выясняется, что даже выявление таких ориентации — не слишком легкая задача. Впервые систематическое изложение вопроса об основных теоретических ориентациях, или направле­ниях, было сделано в работе Ф. Карпф «Американская социальная психология» [Karpf, 1932], а затем в статье Г. Олпорта, помещен­ной в «Руководстве по социальной психологии», изданном Г. Линдсеем и Э. Аронсоном [Lindzey, Aronson, 1968]. Позже этому была посвящена работа Д. Мартиндейла «Природа и типы социальных теорий». В этих исследованиях было предложено два принципа, по которым можно (и следует) различать теоретические позиции со­циальных психологов (именно как ориентации широкого плана): решение вопроса о природе человека и преобладающая проблема­тика. Как видим, здесь предложен компромиссный критерий: с одной стороны, в качестве водораздела назван действительно прин­ципиальный вопрос всякого социально-психологического знания — то или иное понимание природы человека, а с другой — в каче­стве разграничительной линии (по-видимому, как уступка экспе­риментальному облику науки) предлагается круг приобретенных изучаемых проблем. Этот, второй, критерий представляется весь­ма неопределенным, и в дальнейшем к нему практически не обра­щаются, что в общем-то не снимает вопроса о предпочтительнос­ти тех или иных проблем в рамках определенной ориентации.

Иллюстрируя действие первого принципа, Дойч и Краусс так характеризуют различные теоретические подходы: например, гештальттеория исходит из такого понимания природы человека, ког­да главным фокусом исследования является развитие осмыслен­ного и организованного взгляда человека на мир; для бихевиориз­ма, поскольку он трактует поведение как детерминированное немедленными ответными реакциями на стимул, характерен ин­терес к попыткам человека понять ситуацию своего поведения; для психоанализа человек — поле битвы между животной приро­дой и обществом, представленным прежде всего семьей; наконец, для ролевой теории, признающей социальную детерминирован­ность человека, важно выяснение того, как роль человека в обще­стве определяет значимые для него ценности, и пр. [Deutsch, Krauss, 1965, p. 5].

Обозначенные здесь четыре теоретических ориентации с не­большими вариациями называются и другими исследователями в качестве основных. Так, у Линдсея и Аронсона фигурируют бихе­виоризм, фрейдизм, когнитивные теории, теория поля, теория ролей [Lindzey, Aronson, 1968, p. XI], у Шибутани — психоана­лиз, бихевиоризм, гештальттеория, интеракционизм [Шибутани, 1969], у МакДэвида и Харари — психоанализ, бихевиоризм, ког­нитивные теории [McDavid, Harary, 1968, р. 27], у Шоу и Костанцо — ориентация на теорию подкрепления, на теорию поля, когнитивная ориентация, психоаналитическая ориентация, транс-ориентационный подход, включающий теорию ролей [Shaw, Costanzo, 1970, p. VII]. Несмотря на разную меру строгости упот­ребления в этих классификациях терминов «школа», «теория», «ориентация», легко заметить, что в качестве теоретических ори­ентиров социальной психологии почти всегда присутствуют три классических психологических направления — бихевиоризм, пси­хоанализ и гештальттеория. При этом можно пренебречь такими деталями, как разделение в некоторых случаях гештальттеории и теории поля или как введение термина «когнитивные теории», под которым объединяются теория поля и гештальттеория, как употребление названия «теория подкрепления» в качестве сино­нима бихевиористской ориентации.

Несколько сложнее представляется вопрос об интеракционистской ориентации или об упоминаемой в том же значении ориен­тации на теорию ролей. Некоторые авторы просто игнорируют сам факт ее существования. По-видимому, объяснение следует искать в том двойственном статусе американской социальной психоло­гии, о котором речь шла выше. Дело в том, что из четырех наибо­лее часто упоминаемых ориентации три относятся, как уже отме­чалось, к классическим психологическим направлениям, и лишь одна, и именно интеракционистская ориентация, имеет социоло­гическое происхождение — она восходит к традиции Г. Мида [Mead, 1934]. Поэтому упоминание или неупоминание этой ориентации в значительной степени зависит от того, получил ли исследователь социологическое или психологическое образование. Так, напри­мер, непризнание интеракционистской ориентации и игнориро­вание самого факта ее существования у МакДэвида и Харари, оче­видно, объясняются их «воинствующей» психологической пози­цией, принципиальным подчеркиванием своего психологического происхождения и статуса. Напротив, у Шибутани социологичес­кая позиция автора демонстративно подчеркивается преимуще­ственным вниманием, уделяемым интеракционизму. У других ис­следователей, анализирующих основные теоретические ориента­ции в американской социальной психологии, присутствует более или менее объективная в этом отношении позиция.

Двойственный статус социальной психологии как науки зак­реплен в США и организационно, поскольку секции социальной психологии существуют как внутри Американской психологической ассоциации, так и внутри Американской социологической ассоциации. Следовательно, более или менее полную характерис­тику теоретических позиций можно получить, лишь включив в перечень как минимум четыре направления: бихевиоризм, когнитивизм, психоанализ и интеракционизм.

В отличие от ранних исследований, где предлагалось два крите­рия для различения теоретических направлений, сейчас предпри­нимаются попытки умножения и усложнения таких критериев. Мак-Дэвид и Харари предлагают, например, шесть критериев: основной источник данных для наблюдения; понятия, используемые для опи­сания мотивации или, более широко, личности; роль, отводимая сознанию в поведении; роль бессознательного в поведении; роль, которая придается внешней среде; наконец, роль так называемой социокультурной среды [McDavid, Harary, 1968, p. 24—26].

Названные шесть критериев, возможно, и не являются слиш­ком строгими и с этой точки зрения вряд ли могут быть рассмот­рены как некий эталон. Однако сама попытка выявления основа­ний для классификации теоретических подходов заслуживает вни­мания. По существу здесь поднимается вопрос о том, что каждая теоретическая ориентация вырабатывает свой концептуальный аппарат для описания некоторого обязательного минимума исход­ных, «сквозных» психологических феноменов. В современном нау­коведении и, в частности, в метаанализе психологического зна­ния концептуальному, или категориальному, аппарату уделяется особое внимание. В распоряжении всякого психолога-эксперимен­татора, отмечает М. Г. Ярошевский, «имеются особые средства — не только приборы, фиксирующие быстроту реакций, но и незри­мый аппарат категорий, понятий, принципов. Назовем его катего­риальным аппаратом. Он складывается и усложняется с прогрес­сом научной психологии. От его разработанности зависит качество добываемой информации и соответственно возможность исполь­зовать эту информацию для управления психическими процесса­ми» [Ярошевский, 1974, с. 15]. Этот категориальный аппарат на­уки, естественно, связан с определенным набором обязательных тем научного исследования в данной области. Все это вместе взя­тое — основная проблематика, «предметная область», согласие относительно каких-то основных принципов, методов анализа — создает некоторую модель науки, принимаемую или в определен­ный период ее развития, или в рамках довольно широкого сооб­щества ученых.В науковедческой литературе последних лет такая модель опре­деляется как парадигма. С точки зрения Т. Куна, автора этой идеи, в развитии любой науки можно выделить относительно спокой­ные периоды, когда в сообществе ее представителей утверждается определенное согласие относительно исследуемой области реаль­ности, общих принципов этого исследования, основных исходных представлений о существе изучаемых явлений. Это и есть периоды, когда в науке устанавливается определенная парадигма, «приня­тая модель или образец», что и соответствует понятию «нормаль­ная наука» [Кун, 1977, с. 44]. Когда же в силу различных причин принимаемая парадигма изживает себя, уступая натиску новых данных, новых идей, ей на смену приходит новая парадигма, а сам период перехода от одной парадигмы к другой обозначается Куном как научная революция [там же, с. 58; 128].

Можно соглашаться или не соглашаться с этой идеей, как она разработана Куном, и это особый вопрос в науковедении и фило­софии. Но остается фактом то огромное влияние, которое идея парадигмы оказывает сегодня на мышление многих ученых, пред­ставителей различных конкретных наук. В русле той методологи­ческой рефлексии, которая так же, как и другим дисциплинам, свойственна сегодня социальной психологии, идея парадигмы приобретает одно из центральных мест. Как и в других случаях, социальная психология и здесь питается из двух источников, пред­ставляющих ее «родительские» дисциплины — психологии и со­циологии. Вопрос о том, представляют ли собой эти науки парадигмальное знание или идея парадигмы в них неприменима, об­суждается в каждой из этих дисциплин. Что касается психологии, то здесь этот вопрос не имеет однозначного решения: одни авторы высказываются за то, что психология есть непарадигмальное зна­ние, другие полагают, что в истории психологии можно выделить как минимум две парадигмы — интроспекционистскую и бихеви­ористскую [Андреева, 1975, с. 23].

В социологии вопрос о парадигме получил более обстоятель­ную разработку. Еще в 40-х годах в связи с критикой эмпиричес­кой тенденции Р. Мертон выдвинул идею о том, что новой пара­дигмой в социологии является парадигма функционализма, кото­рую он представил как некоторое систематическое руководство для исследователя, включающее набор необходимых понятий, ос­новные постулаты и характеристики тех моментов, на которые должно быть обращено главное внимание исследователей [Merton, 1957, р. 225]. Сегодня и эта парадигма считается в американской социологии изжившей себя, и в литературе идет дискуссия о том, какая парадигма заменит «парадигму соответствия» (так другими словами именуется парадигма функционализма, где идея соответ­ствия, равновесия социальных систем была ключевой) — «пара­дигма конфликта» или какая-либо иная.

Значение понятия парадигмы, предложенного Куном, как вид­но, не всегда используется строго. Как это часто бывает, научный термин получает в употреблении как бы вторую жизнь, приобре­тая несколько более обыденное содержание. Практически с пара­дигмой отождествляют какие-то отдельные характеристики науки, обозначая этим термином то различные теоретические ориента­ции, то методологические принципы, то специфический поня­тийный аппарат. Такая адаптация идеи парадигмы наблюдается и в социальной психологии. Квалифицируя ситуацию в этой науке как своего рода кризис, многие американские исследователи склон­ны считать, что развертывание этого кризиса совершается в фор­ме смены парадигм. Ниже мы подробно проанализируем мысли МакГвайра по поводу содержания той парадигмы в социальной психологии, которая уходит со сцены, и той, которая складыва­ется здесь. Сейчас важно отметить, что сама по себе идея парадиг­мы, как бы произвольно она ни толковалась, обладает известной привлекательностью для социальной психологии. Она становится тем необходимым звеном в анализе собственных возможностей, успехов и неудач, которое необходимо изучить, оглядываясь на пройденный путь, подытоживая результаты и продумывая перс­пективы.

Вопрос о принципах различения теоретических направлений, хотя и косвенно, имеет отношение к проблеме парадигмального (или непарадигмального) характера социально-психологическо­го знания. Выделение ключевых понятий, в которых описываются в том или ином направлении «сквозные» проблемы социальной психологии, представляется весьма продуктивным принципом ана­лиза истории всякой дисциплины. Как справедливо отмечает М. Г. Ярошевский, «история школ и их взаимоотношений, влия­ние дискуссий между сторонниками различных школ на последу­ющую эволюцию научных идей — эти и многие другие аспекты коммуникативно-информационной деятельности ученых не могут быть расшифрованы без категориального ключа, без представле­ния об основных формах, структурах, категориальных схемах закономерно развивающегося психологического знания» [Ярошевский, 1974, с. 53].

Своеобразным предшественником понятия парадигмы, сложив­шегося в социальных науках, является понятие «концептуальная рамка» (не вполне совершенный перевод английского выражения «frame of reference»), имеющее широкое хождение среди амери­канских социологов и социальных психологов. «Понятийная (или концептуальная) рамка (или схема)» — это не просто набор поня­тий, свойственных тому или иному ученому, направлению, шко­ле, но более емкое представление, фиксирующее как бы общий контекст, в рамках которого работает исследователь. Понятно, что такая «понятийная рамка» может характеризовать и определенную школу, и подход к определенной проблеме. Поэтому, например, в «Руководстве по социальной психологии» Линдсея и Аронсона имеются неоднократные ссылки на то, что выделенные ими тео­ретические направления различаются прежде всего именно по этой «frame of reference».

Может возникнуть вопрос: есть ли необходимость так стара­тельно стремиться к фиксированию различий между теоретичес­кими направлениями, если их значение вообще представляется сегодня не слишком важным, поскольку смешивание различных теоретических принципов в рамках одного и того же исследова­ния стало, по существу, нормой в американской социальной пси­хологии? Но сомнение это вряд ли правомерно. Ведь даже для того, чтобы зафиксировать факт смешения теоретических прин­ципов, надо точно установить, какие именно принципы смеши­ваются. Отсутствие четких границ между теоретическими ориентациями есть констатация наличного состояния социальной пси­хологии в США. Однако отсутствие этих четких границ может быть установлено только в том случае, если точно описана каждая ори­ентация. Когда теоретические направления становятся специаль­ным предметом исследования, следует, очевидно, решать две за­дачи: надо описать каждое из этих направлений, а затем просле­дить конкретные формы их соотношения, наложения одного на другое в каждом отдельном случае. Гораздо более значимым в ус­ловиях теоретического эклектизма является, конечно, не стрем­ление во что бы то ни стало однозначно «отнести» того или иного исследователя к какому-либо направлению, но проследить, ка­ким образом в его исследованиях сосуществуют, сочетаются раз­личные теоретические подходы.

Это сосуществование может проявляться как прямо, так и кос­венно. Скажем, когда Дж. Тибо и Г. Келли — ученики и последова­тели Левина работают не столько в рамках теории поля, сколько в довольно типичной манере бихевиоризма, мы можем наблюдать одну из возможных моделей смешения стилей. Другая возможная модель — прямое соединение двух различных подходов, как это имеет место, например, у Дж. Хоманса, который одновременно развивает интеракционистскую традицию и вместе с тем демонст­рирует отдельные элементы «чистого» бихевиоризма. Наконец, есть и третья модель — переход проблематики, традиционной для какой-нибудь школы, в другую школу. Несмотря на известную обязатель­ность «отнесения» любого социально-психологического направле­ния ко всем основным проблемам социальной психологии, неко­торая приверженность к определенному кругу проблем, «особый вкус» к ним все же присутствуют в разной мере в каждом из них.

В подтверждение этого можно привести ряд примеров. Так, ти­пичной проблемой, исследуемой в рамках бихевиористской ориен­тации, является проблема научения. Сам термин в значительной сте­пени представляет «бихевиористскую парадигму». Однако проблема научения ставится и в других теоретических ориентациях, например представителями когнитивизма. Напротив, в исследования бихевиористов перешли феномены агрессии и фрустрации, анализируемые преимущественно в традиции психоанализа; теперь они получили новую жизнь в работе Миллера и Долларда — авторов, представляю­щих в целом бихевиористскую позицию. Особенно разительным яв­ляется пример с двумя ключевыми проблемами когнитивистской ориентации — социальной перцепцией и изменением аттитюдов. Внимание к ним задано в исходных принципах когнитивизма — это «исконные» проблемы данного направления. Однако при исследова­нии аттитюдов не менее солидную традицию создал в настоящее время и бихевиоризм: его представителя К. Ховланда иногда называ­ют главой особой школы изучения аттитюдов [Шихирев, 1973].

Впрочем, последнее связано и еще с одним обстоятельством. Из всех названных четырех теоретических направлений в амери­канской социальной психологии особое место начинает занимать когнитивизм. Проблематика когнитивистских теорий оказывается наиболее распространенной. Так, например, исследования аттитю­дов — это вообще целая «эпоха» или уж во всяком случае четко фиксированная самостоятельная область американской социальной психологии XX в. То же относится к исследованиям социальной перцепции. МакГвайр отмечает, что, например, в 30—40-е годы количе­ство публикаций по исследованиям аттитюдов росло быстрее, чем всех прочих публикаций по социальной психологии. В 60-е годы «фа­воритом» становится другая проблематика. Однако прогнозируя даль­нейшее развитие социальной психологии, можно утверждать, что на роль «фаворита» снова выдвигается традиционная для когнитивистской ориентации проблема. По мнению МакГвайра, это будет проблема «языка» (в духе исследований Н. Хомского), если ее не оттеснит другая «темная лошадка», именуемая «социальной пер­цепцией» [McGuire, 1968, р. 141].

Как станет ясно из последующего изложения, прогноз МакГвайра оказался в значительной степени верным: действительно, к кон­цу столетия когнитивизм занял практически доминирующее мес­то (см. главу 3 данной работы). Вместе с тем ориентация на бихеви­оризм практически не получила дальнейшего развития, хотя со­хранила свои позиции. Самые серьезные преобразования коснулись психоаналитической ориентации. В двух подробных руководствах по социальной психологии 80—90-х годов эта ориентация вообще не называется, поскольку ее значение в большей мере оказалось утраченным [Lindzey, Aronson, 1985]. Без всяких оговорок психо­аналитическая ориентация просто не упоминается в обзоре аме­риканской социальной психологии 90-х годов [Deaux, Dane, Wrightsman, 1993][5]. Вряд ли такой «суровый» приговор можно счи­тать адекватным: происходит совершенно специфическое разви­тие некоторых принципиальных идей данной ориентации в рамках современной гуманистической психологии.

Особняком продолжает стоять проблематика интеракционистской концепции, связанная преимущественно с исследованием символизма, ролей, референтных групп и т.д. Но и в этом случае, например, идея социальной роли (не в качестве основы ролевой теория личности, а именно как общая идея) присутствует в рабо­тах представителей других направлений. Такой переход проблем и понятий из одной теоретической ориентации в другую является, конечно, естественным процессом: он фиксирует тот факт, что в исследованиях накапливается много «общих мест», которые безотносительно к их генезису включены в «тело» социальной психоло­гии как науки. Однако их традиционная привязанность к одному из направлений должна быть тщательно исследована, чтобы при оценке содержания концепции того или иного автора не ошибиться под воздействием чисто внешних, терминологических факторов.