Принцип ответственности 11 страница
Мы имеем здесь единственную в своем роде привилегию человеческой спонтанности: непрошеный, "без нужды", без поручения и без договоренности (которая могла бы сюда прибавиться в качестве легитимирующего момента) хлопочет о достижении власти претендент, дабы получить возможность взвалить на себя бремя ответственности. Предметом ответственности является res publica, общественное дело, которое при республиканской форме правления в скрытой форме является делом всеобщим, на деле же – лишь в пределах выполнения общих гражданских обязанностей. Принятие на себя руководства в общественных делах сюда не относится: формально никто не обязан добиваться государственных должностей@9, чаще всего ни от кого даже не требуют принять предложение занять такую должность, если он об этом не просил. Однако тот, кто чувствует себя призванным к этому, ищет как раз такого приглашения и требует его как свое право. В особенности угрожающая обществу опасность, когда к ней присоединяется убежденность, что знаешь путь к спасению и можешь по нему повести, делается мощным стимулом для мужественной личности предложить свои услуги и пробиться к ответственности. Так, когда в мае 1940 г. настал час Черчилля, и он принял руководство при совершенно расстроенных делах, в почти отчаянной ситуации, слабонервному все это могло привидеться лишь в кошмарном сне. Однако, как рассказывает он сам, отдав самые первые необходимые распоряжения, он улегся спать в сознании того, что это дело ему по плечу, а он ему под стать, и спал сном праведника. Здесь мы имеем дело с совсем другим понятием наслаждения ответственностью (с соответствующим страхом ответственности), чем упоминавшееся ранее.
И тем не менее могло случиться и так, что Черчилль бы не оказался подходящим в этой ситуации человеком, что он неверно оценивал если не ситуацию, то самого себя. Если бы впоследствии это подтвердилось, история вынесла бы обвинительное заключение ему и его ошибочному убеждению. Однако как ни мало могла бы служить оправданием Черчиллю собственная убежденность, в той же малой степени в ранг безусловной моральной обязанности может быть возведена ставка на истинность такого убеждения при овладении властью, возможно, лишающем задачу лучшего претендента на ее разрешение. Ибо никакое общее нравственное предписание не может, на основании голого критерия субъективной уверенности, обязать к возможному совершению чреватой самыми тяжелыми последствиями ошибки за чужой счет, и тот, кто делает ставку на собственную уверенность, должен принять никогда не исключенную возможность такой ошибки на свою совесть. На это нет никакого общего закона, но лишь свободное деяние, которое во всей негарантированности своего лишь только еще предстоящего оправдания (да, собственно, уже в самой непомерности своей самоуверенности, которая, разумеется, не может содержаться ни в каком нравственном предписании) являет собой исключительно свое собственное дерзкое нравственное предприятие. Вслед за этим моментом произвола закон снова вступает в свои права. Свободный человек высказывает претензию на ничейную до того ответственность и, разумеется, после этого оказывается под властью ее претензий на себя. Присвоив ее, он принадлежит уже ей, а не себе. Высшая и наиболее самонадеянная свобода самости приводит к наиболее повелительному и не знающему снисхождения долженствованию.
7. Ответственность политика и родителей
контрасты
Чрезвычайно интересно видеть, с теоретической точки зрения, что две эти разновидности ответственности, – одна, возникшая на основании наиболее свободного выбора, и другая, произошедшая из наитеснейшей природной связи, ответственность государственного деятеля и ответственность родителей, – хотя и находятся на противоположных концах спектра, имеют между собой как раз больше всего общего, и вместе лучше всего способны открыть нам сущность ответственности. Различия бросаются в глаза. Одна – дело каждого, другая выпадает лишь немногим избранным. Объектом одной являются немногие, теснейшим образом с нами связанные, неизменно идентифицируемые по личности, хотя и еще незрелые порождения нас самих. Объект другой – многие, безымянные, всегда уже самостоятельные сочлены уже существующего общества, именно игнорируемые по их личностной идентификации ("невзирая на лица"). Одна происходит на основании непосредственного зиждительства, будь оно желанным или же нет, в результате прошлого акта зачатия, в соединении с полной несамостоятельностью появившихся на свет. Другая возникает в спонтанном, лишь ведущем к возможному зиждительству принятии на себя коллективных интересов вместе с более или менее добровольным отказом от них со стороны самих заинтересованных лиц (negotiorum gestio72*). Итак, элементарнейшая естественность одной и крайняя искусственность другой; к тому же одна осуществляется в непосредственном задушевном обиходе, другая – через средства и на удалении, преодолеваемом организационными мероприятиями: в одном случае объект предстоит ответственному во плоти, в другом же – только в идее. Действительно, когда государственный деятель соединяет в себе еще и законодателя, тогда здесь оказываются противопоставленными наиболее абстрактная, наиудаленная от своего объекта форма ответственности – наиконкретнейшей, ей почти что контрарной. Возможно ли, при наличии таких разительных отличий, существование чего-то общего, что позволяло бы тому и другому слиться в целостном изображении протофеномена ответственности?
III. Теория ответственности:
родители и государственный деятель
как выпуклые парадигмы
1. Примат ответственности человека за человека
Общее может быть сведено к трем понятиям: "тотальность", "непрерывность" и "будущее", в их приложении к существованию и счастью человеческих существ. Первым делом возьмем, в качестве точки отсчета, как наиболее фундаментальное понятие, "человеческое существо". Ему присущи ненадежность, уязвимость, отменяемость, а также совершенно особый модус бренности, как и всему вообще живому, и уже только одно это делает к нему применимым что-то вроде опеки; а сверх этого – общность с ответственным лицом по параметру humanum73*, что только и делает его обладающим в отношении этого лица наиболее изначальным, если вообще не единственным притязанием. Всякое живое есть своя собственная, не нуждающаяся ни в каком дополнительном оправдании цель, и в этом человек не имеет никакого преимущества перед прочими живыми существами – кроме того, что он один может обладать ответственностью также и за них, т. е. за сбережение их самоцели. Однако цели его собратьев по человеческому жребию, вне зависимости от того, разделяет ли он их или только признает, и конечная самоцель их бытия как такового, могут весьма своеобычно вливаться в его собственную цель: первообразом всей ответственности вообще является ответственность человека за человека. Нет сомнения в том, что этот примат субъект-объектного родства в отношении ответственности заложен в самой ее природе. Среди прочего он означает и то, что отношение это, как ни односторонне оно само по себе и в каждом отдельном случае, все же обратимо и включает в себя возможную обоюдность. Действительно, уже изначально взаимность присутствует здесь всегда, поскольку я, ответственный за кого-либо, живя среди людей, также постоянно представляю собой объект чьей-то ответственности. Это следует из несамодостаточности людей; и первообразность ответственности родительского попечения каждому пришлось изведать первым делом на себе. В этой фундаментальной парадигме связывание ответственности с живым очевидно с наибольшей убедительностью. Таким образом, лишь живое в его нуждаемости и подверженности угрозе (и в принципе – все живое) может вообще быть предметом ответственности, но еще не должно им по этой причине быть: быть живым – это лишь необходимое условие для этого. Однако выделенность человека тем, что только он может ответственностью обладать, означает одновременно, что в отношении всех себе подобных, т. е. только еще возможных объектов ответственности, он также и должен ее иметь, и так или иначе ее всегда уже имеет: способность к этому является достаточным условием фактического наличия. Обладать за кого-либо когда-либо какой-либо ответственностью de facto (в том числе не только исполняя ее требования, но и лишь ее ощущая) столь же неотъемлемо принадлежит к существованию человека, как и то, что он вообще к ответственности способен – собственно говоря, так же, как и то, что он наделен речью, и потому, вообще говоря, это следовало бы внести в определение человека, если бы только кому-то показалось стоящим такое сомнительное дело. В этом смысле долженствование вполне конкретным образом содержится в бытии всякого живущего человека; его каузально заряженное субъективное качество несет с собой как таковое обязательность в форме внешней ответственности. Тем самым человек еще не делается нравственным, а становится лишь нравственным существом, т. е. таким, которое может быть нравственным или безнравственным. Также и сам факт определенных явных проявлений ответственности, с их всякий раз конкретным долженствованием, еще не тождественен с абстрактным долженствованием, исподволь обращенным со стороны онтологического притязания идеи человека (см. гл. 2, с. 64) ко всем людям и ищущим среди них своих исполнителей или стражей.
2. Существование человечества: "первая заповедь"
Относительно приоритета человека на человеческую ответственность среди всех на нее претендентов можно сказать еще то, что он никак не связан с ценностными результатами земного выступления человечества. Жизни Сократа или симфонии Бетховена, на которые вполне можно сослаться для оправдания целого, всегда может быть противопоставлен такой внушительный список не имеющих себе меры и предела гнусностей (наименованиями которых не запятнано ни одно животное), что, в зависимости от расположения того, кто выносит суждение, баланс может оказаться в высшей степени отрицательный. Жалость и возмущение пессимистов здесь не опровергнуть, цена в каждом случае платится чудовищная, убожество человечества по крайней мере той же величины, что и его величие, так что в целом, думается мне, адвокат человечества, несмотря на поддержку со стороны великих искупителей, таких, как Франциск Ассизский, находится в значительно менее выгодном положении. И все же онтологические данные не имеют с таким исчислением ценностей ничего общего, точно также, как и с гедонистическим соотношением горестей и радостей (который тоже обыкновенно оказывается отрицательным, всякий раз как – и поскольку! – примешься его составлять). Речи о "достоинстве человека" как таковом всегда следует понимать только в потенциальном смысле, в ином случае их иначе, чем непростительным пустозвонством, не назовешь. И тем не менее и несмотря на все это, существование человечества всегда имеет преобладающее значение, независимо от того, заслуживает ли оно этого существования на основании того, что было им исполнено и возможного продолжения этого. Такова самообязывающая, вечно трансцендентная возможность, которая посредством существования должна оставаться открытой. Именно сохранение этой возможности, как общекосмическая ответственность, означает обязанность существовать. Если еще заострить смысл сказанного, можно сказать: возможность того, чтобы продолжала существовать ответственность, сама является ответственностью, возложенной на всех.
Существование человечества значит просто: надо, чтобы жили люди; то, чтобы они жили хорошо, есть следующая заповедь. Простой бытийственный факт, что они вообще имеются, делается для тех, кто уже появился на свет, об этом не попросив, онтологической заповедью: чтобы они были и дальше. Эта остающаяся безымянной "первая заповедь", без ссылки на нее, содержится во всех последующих (если только они не посвящены небытию). Доверенная в своем непосредственном исполнении инстинкту размножения, она может быть оттеснена на задний план опосредованным ее соблюдением частными заповедями человеческой добродетели, разрабатывающими дальнейшие приложения ее смысла. Необходимо наступление уже очень особых обстоятельств, таких, например, как теперешние, для того, чтобы эта "первозаповедь" сделалась явной во всем своем элементарном содержании. Однако она всегда, как санкционирующая инстанция, стоит позади любой из прочих заповедей, как общая для них всех предпосылка. В своей собственной безосновательности (ведь не может же быть заповеди, приказывающей такие существа изобрести) бытийственно провозглашенная онтологическая заповедь устанавливает фундаментальную (хотя, разумеется, не единственную в силу этого) "вещь в мире", обязанности в отношении которой наложены на существующее уже человечество, даже если его заставил появиться среди совокупности вещей слепой случай. Вот прото-вещь всех вещей, которые когда-либо могут сделаться предметом общечеловеческой ответственности.
3. "Ответственность" художника за собственное творение
Внутри этих родовых рамок, которые таким образом изначально связывают ответственность всякого рода с жизнью, предметом, стоящим в центре, конечно же, может сделаться и неживое, причем даже не тогда, когда оно, хотя бы субъективно, находится в услужении у какой-либо способствующей жизни цели, но и всецело ради него самого, даже при пренебрежении всем тем, что считается жизненными интересами в обычном смысле. Вспомним художника. Существует нечто такое, как трудно постижимая, но высшая в своем роде "ответственность" гения за свое творение, властно овладевающая тем, кто этой способностью облагодетельствован либо наказан. То, что сопряжено здесь с "долженствованием", делается для него властным "ты обязан", заставляющим забыть обо всем прочем. Ему нет нужды беспокоиться о счастье смертных или возможной назидательности для них; эгоизм его самозабвенного увлечения делом может быть абсолютным. Все это обретается по другую сторону морали, и если творец уничтожает свое произведение прежде, чем его кто-то увидит, он никому и ничего не должен. Даже в таком случае можно сказать, что смысл онтологической попытки, предпринятой бытием вместе с человеком, оказался исполненным уже через то, что такие попытки предпринимаются, разъясняется же этот смысл тем, что здесь делается – даже тогда, когда действия не оставляют по себе ни следа. Или, быть может, еще лучше будет сказать так: что именно здесь неокончательное опробование возможности обретает смысл постфактум, к чему оно не могло бы прийти заранее: ведь когда первый творец орудий выделялся из звериного мира, ничего такого не было записано ни в каких констелляциях и ни в каких генах, уж не говоря о том, что этого не требовал никакой закон выживания. Чистое явление opus supererogativum74* (чем мораль, конечно же, не является) само по себе есть свидетельство трансцендентности человека, какими бы ни были его дальнейшие деяния в мире. Однако как часть мира, когда оно ею уже стало (и для чего оно, как правило, и предназначалось), произведение искусства находится здесь только для людей и из-за них, и лишь пока они здесь есть. Величайший шедевр обратится в обезлюдевшем мире немым куском материи. С другой стороны, без него и ему подобных заселенный людьми мир делается менее человеческим, а жизнь его обитателей – более скудной по человеческому содержанию. Так что создание произведения искусства все-таки относится к миросозидательной деятельности человека, а его присутствие здесь принадлежит к арсеналу самосотворенного мира, в котором может иметь пребывание лишь человеческая жизнь. Самому художнику не может быть приписан мотив умножения художественного багажа или содействия культуре: он вообще ни о чем не помышляет, кроме своего произведения. Но вот что касается сохранения созданных другими произведений, как блага для человечества (что несомненно является обязанностью), на него-то уже не распространяется иммунитет, с которым творцы, несшие ответственность лишь перед своей работой, имели, быть может, право уклоняться от всех других обязанностей. В случае знаменитой (по моему мнению, извращенной) казуистической дилеммы с горящим домом, из которого может быть вынесено лишь что-то одно: "Сикстинская мадонна" Рафаэля или ребенок, нравственное и само собой разумеющееся решение в пользу ребенка@10 не зависит ни от какого сравнения "ценности" с той и другой стороны для будущего человечества (хотя нравственность вполне допускает, что кто-то заплатит ради спасения произведения искусства собственной жизнью, как, быть может, это уже делал сам художник при его создании).
В общем, если отвлечься от едва ли подлежащего строгому отнесению к какой-то категории случая художественного творчества, в силе остается, что ответственность может осмысленно относиться к тому, что является актуально или потенциально жизнью, и в наипервейшую очередь человеческой жизнью.
4. Родители и государственный деятель:
тотальность ответственности
Если говорить о качествах, в которых сущность ответственности находит свое наиболее полное выражение, то здесь, как мы уже сказали, выделяются два вида ответственности – родителей и государственного деятеля: они имеют в смысле этих качеств преимущество и делят их между собой. Последовательно рассмотрим эти качества. Первым из них мы назвали тотальность. Тем самым нами подразумевалось, что данные виды ответственности охватывают собой все в целом бытие их объектов, т. е. все их стороны, от голого существования до высших интересов. Применительно к родительской ответственности, являющейся на деле, и по времени, и по сути, архетипом всякой ответственности вообще (помимо того, как мне думается, она служит еще и генетическим истоком предрасположенности к ответственности, а также, разумеется, начальной ее школой), это совершенно ясно. Ее предметом является ребенок в целом, со всеми его возможностями, а не только непосредственными потребностями. Разумеется, начинается все с телесных потребностей, поначалу даже исключительно с них одних; однако впоследствии, мало-помалу, подключенным сюда оказывается все больше – все то, что подпадает под понятие "воспитание" в любом его смысле: способности, поведение, отношения с окружающей средой, характер, знания – за формированием всего этого следует присматривать и ему содействовать. Вместе со всем прочим здесь может присутствовать, когда это возможно, еще и счастье. Короче говоря, родительское попечение в целом направлено на чистое бытие как таковое, а уже затем на его обеспечение в лучшем виде. Однако это – то же, что утверждал Аристотель в качестве ratio essendi75* и для государства: оно возникло, чтобы человеческая жизнь сделалась возможной, а продолжает существовать, чтобы была возможна хорошая жизнь. Таким образом, это есть также предмет забот и истинного государственного деятеля.
Правителям древности нравилось, чтобы в них видели "отца" подданных ("царь-батюшка"), и здесь присутствует некоторый момент опекунства, уже выводящий все это из сферы политики. Однако определенные права символ сохраняет за собой даже в просвещенных республиках, вообще повсюду, где руководство осуществляется правительственной верхушкой, проводящей в жизнь не одну только волю большинства. Если даже оставить в стороне принявшего власть по наследству "отца нации", "государственный деятель" на время своего нахождения на посту или пребывания у власти в полном смысле слова обладает ответственностью за всю совокупность жизни общества, так называемое общественное благо. (Вместо "государственного деятеля" сюда можно подставить любой "правительствующий совет".) Каким образом приобрел он свои полномочия – вопрос особый. Даже узурпация власти накладывает на узурпатора, вместе с властью, также и ответственность; и приобретение власти исключительно ради ответственности вполне может быть мотивом совершения государственного переворота. Однако даже тогда, когда целью была одна лишь власть, она все же объективно приносит с собой также и ответственность. Объем ее делает возможной аналогию с ответственностью родителей: здесь она также простирается от физического существования до высших интересов, от безопасности до полноты бытия, от надлежащего поведения до счастья.
5. Их взаимное пересечение в смысле их предмета
И вот, оказывается, что тот и другой вид ответственности весьма примечательным образом пронизывают друг друга с противоположных полюсов своей величайшей разобщенности и величайшей общности. Прежде всего в отношении предмета: выращивание ребенка включает в себя ввод человека в мир, начиная с языка и далее, как передачу ему всего свода общественных убеждений и норм, через усвоение которых индивидуум делается членом более широкого сообщества. Частное сущностным образом раскрывается навстречу общественному и включает его, как принадлежащее бытию своей личности, в собственную полноту. Иными словами, "гражданин" является имманентной целью воспитания, представляя собой, таким образом, часть родительской ответственности, причем вовсе не как возложенное государством поручение. С другой стороны, как родители воспитывают своих детей "для государства" (хотя и для многого другого), так и само государство перенимает ответственность за воспитание детей. Наиболее ранняя его стадия в большинстве обществ предоставляется исключительно родительскому дому, однако все последующие подпадают под надзор, регламентацию и помощь со стороны государства@11, так что может даже иметь место "политика в области образования". Иначе говоря, государство желает не только получать уже готовых граждан, но и принимать участие в их формировании. Мало того, оно может даже, в случае необходимости, брать на себя защиту ребенка от его родителей, принуждать их к исполнению родительских обязанностей и т. д., причем все это – на тех самых ранних стадиях, которые обыкновенно (за исключением случаев крайней коллективизации, см. ниже) свободны от общественного вмешательства. Однако основным примером служит, конечно же, всеобщее обязательное образование, и, что бы ни утверждала в связи с ним теория (например, постулат его "непредубежденности"), от сообщения "учебного материала" просто не может быть отделена определенная толика идейной обработки в качестве подготовки к интеграции в общество.
Таким образом, сфера воспитания наиболее отчетливым образом обнаруживает, как родительская и государственная ответственность, т. е. наиболее частная и наиболее общественная, самая интимная и наиболее открытая, накладываются друг на друга именно по причине тотальности их двустороннего предмета (в прочих же отношениях они здесь друг друга дополняют). Разумеется, в случае крайней коллективизации тотальность с общественной стороны может зайти так далеко, что она всецело заменит собой личную сферу и вместе с родительской властью упразднит и родительскую ответственность. Это было бы полной противоположностью более раннему состоянию, когда власть родителей или семьи была полной и никто не мог сюда вмешаться, кроме общественного мнения, бывшего, правда, в те времена всесильным. Тогда-то и выявилось бы, что значит для человека в долговременной перспективе упразднение семьи как основной формы перекрывающего само себя поколение за поколением человеческого сосуществования (а именно в это бы и вылились такие меры). Разумеется, это означало бы радикальное сужение частной сферы (которая, впрочем, не обязательно должна быть индивидуальной), почти что полное сглаживание различия между ней и сферой общественной. "Государственному деятелю" следовало бы тогда заботиться обо всем. В этом – одна из сторон "тоталитаризма", который, следовательно, неотделим от радикального коммунизма. Однако этот крайний случай лишь подкрепляет то, что нами говорилось об ответственности государственного деятеля и ее родстве с ответственностью родительской. С его учетом, вполне можно сказать, что по ходу развития политической жизни обнаруживается все больший крен в распределении полномочий в пользу государства, т. е. всевозрастающее перемещение родительской ответственности к нему. Так что современное государство, будь оно капиталистическим или социалистическим, либеральным или авторитарным, эгалитарно-демократическим или элитарным, делается, по сути, все более "патерналистским".
6. Аналогии между ними в чувстве
а) Однако оба этих тотальных вида ответственности оказываются тесно связанными не только со стороны своего объекта, но и со стороны их обусловленности в субъекте. Всякому известно, каковы субъективные условия в случае родителей: сознание своей всецелой "зиждительности" в отношении ребенка; непосредственное узрение тотальной нуждаемости ребенка в заботе; и самопроизвольная любовь – вначале послеродовое, "слепое" излияние чувств всякой матери млекопитающего к новорожденному как таковому, а затем, с постепенным вырисовыванием в нем личности, все в большей степени зрячая, персональная любовь родителей к этому субъекту неповторимой индивидуальности. В другой, обладающей меньшей "зиждительностью" сфере нам не найти ничего подобного этому не ведающему никакого выбора напору непосредственности как в смысле субъективных, так и объективных условий. Так что отношения, связанные с размножением, в любых аналогиях сохраняют за собой особое, первообразное место, и рядом с ними, по очевидности в них ответственности, во всех прочих человеческих связях поставить просто нечего. Государственный деятель не является создателем общины, ответственность за которую он на себя возлагает; скорее как раз ее наличие служит основанием к тому, что он это делает, зачем он и берет власть в свои руки. Он не является источником питания общины (как является им кормящая мать буквально, а обеспечивающий семью отец – функционально), но в лучшем случае – охранителем и упорядочивателем ее способности прокормить себя, т. е., выражаясь в более общем виде, он имеет дело с самостоятельным существом, которое в случае нужды могло бы обойтись и без него; и "любовь" в собственном смысле слова к общему, неиндивидуальному невозможна. И тем не менее, если начать с последнего и наиболее фундаментального, существует сравнимое с любовью чувственное отношение политического индивидуума к общине, чьими судьбами он хочет управлять как можно лучше, поскольку он – "ее" в куда более изначальном, чем в смысле общности интересов смысле: он (как правило) вышел из нее и через нее сделался самим собой, так что, если быть точным, он не отец, но "сын" своего народа и страны (а также сословия и т. д.), и тем самым состоит в кровном родстве со всеми остальными, кто к ним относится – ныне живущими, нарождающимися, даже с теми, кто жил раньше. Как и в случае семьи, откуда заимствована данная символика, на этом основывается нечто большее, нежели просто отношение долга, а именно эмоциональная идентификация с целым, ощущаемая "солидарность", являющаяся аналогом любви к отдельному существу. Да, собственно, общность судьбы может занять в чувстве место общности происхождения@12. Если та и другая сходятся воедино (а ведь они обе – метафизические случайности), получающееся сочетание обретает величайшую силу. И тогда факт присутствия чувства делает сердце восприимчивым к обязанности, которая сама по себе об этом не просит, и одушевляет возложенную ответственность своей поддержкой. Тяжело, если не вообще невозможно, нести ответственность за то, чего не любишь, так что скорее можно ожидать, что человек выработает в себе любовь, чем будет исполнять долг, будучи "свободен от склонности". Разумеется, пристрастность любви (всегда частной) может, а, возможно, и должна оказаться несправедливой по отношению к остающемуся за ее пределами целому человеческой ответственности. Однако принятие ее на себя избирательно в любом случае, и выбор в пользу того, что ближе сердцу, как раз отвечает человеческой конечности. Таким образом, естественный момент содержится даже в искусственно созданной officium76* государственного деятеля, когда он, выступая из однородной среды собратьев и сограждан, берет на себя за всех них такую роль, которая по связанной с ней ответственности схожа с отцовской, несмотря на то, что естественное родительство не имеет с солидарностью ничего общего.
б) В политической сфере присутствует один, пусть абстрактный, аналог также и тому, что является узрением тотальной зависимости ребенка. Это есть общее, однако сплошь и рядом делающееся наглядным на частностях знание того, что в вопросах общественного благополучия дела не делаются "так", "сами собой", "мимоходом", но нуждаются в сознательном руководстве и принятии решений, что состояние их почти беспрестанно необходимо улучшать, а порой – и спасать. Словом, понимание, что также и существование res publica есть дело полной нуждаемости. Так что и здесь налицо состояние ранимости и угрожаемости в том, с чем идентифицируется чувство и о чем надо заботиться. Из этого относящегося ко всем и каждому "надо" вырастает избирающее себя само "я" государственного деятеля, который полагает, что в данный момент он лучше всех понимает, что лучше для "всех", либо лучше других способен претворить в жизнь уже существующее всеобщее убеждение. Была ли оправдана его вера, так навсегда и остается открытым вопросом (ибо занятие им должности препятствует тому, чтобы здесь себя попробовали другие), однако субъективно эта вера неотъемлемо принадлежит тотальному характеру ответственности государственного деятеля в ответ на зов общественной необходимости. То, что этот "самозванец", как член общины, оказывается сам в сфере действия необходимости, т. е. в конечном счете является все же равным среди равных и потому, занимаясь общественными делами, промышляет и о своем собственном, отличает его роль от роли родителей, которые не разделяют потребности ребенка, но должны именно их перерасти, чтобы быть в состоянии его обслужить. Так что помимо этого, всегда уже исполненного условия, от родителей не требуется выказать никакого особого навыка или умения из тех, какими должен еще только легитимировать свою роль государственный деятель.